Елизавета Дворецкая
Весна незнаемая
К Хоровиту тоже прибежал отрок из княжеской дружины. Но еще раньше явилась тетка Нарядиха.
– А правда, что говорят? – затараторила от порога. – Правда, что вашу Веселину за Громобоя просватали, а Баян ее чести лишить хотел? Правда?
– Да ты сдурела, кума! – Изумленная Любезна выронила из рук горшок, и остатки остывшей каши потекли по полу, к радости собаки и двух котов.
Трехлетний Взамен на четвереньках проворно подбежал к горшку вместе с ними и стал подлизывать кашу, оттирая пушистых товарищей, иногда мяукая для пущего сходства. Но никто из взрослых даже не заметил его проделок.
– Да кто же такую дичь несет?
– Люди говорят!
Оказалось, что так или примерно так говорят все окрестные улицы. Расходились в мелочах: одни считали, что Веселину просватали за Громобоя, другие – что не за Громобоя, а за его брата Долгождана. Не зря же он там рядом случился. Что? Он женат? Да нет, это другой брат женат. Да нет же, этот. Ведь что-то же такое там было! Зная любвеобильный и не слишком совестливый нрав Байан-А-Тана, никто из прямичевцев не находил подобный оборот невероятным. Его много раз видели на гуляньях с Веселиной, и разговоры о неудачном сватовстве Вестима в доме Хоровита опять вспомнились. Лада их разберет, кто там кого любит, но только в том-то все и дело! При одном упоминании Хоровитовой дочери собеседники начинали с жаром кивать, уверенные, что теперь-то они все понимают.
– Ох, народил девок! – горестно приговаривал Хоровит, сжимая руками голову и покачиваясь. – С одной-то наплачемся, а ведь еще две растут! Ох, Матушка Макошь!
– Ты хоть у князя-то расскажи, как было дело! – наставляла его Любезна. – Не бесчестил нас никто, пусть не болтают!
Но и после того как Хоровит рассказал у князя о неудачном сватовстве Беляя, слухи не прекращались. Повод к драке выглядел слишком легковесным и недостоверным.
– Что-то темнят! – украдкой перешептывались старейшины. – Дочку-то позорить жаль, известное дело! И князю-то брата выгородить охота, вишь, обрадовался! Что-то тут не так!
– Не так! – с горькой насмешкой воскликнул старик Бежата, услышав возле себя подобный же шепот. – А как вы хотели-то? Будто драки по-умному бывают! Смешно! Да какую драку ни возьми – глупая и есть! Дурное дело нехитрое!
Однако часть слухов оказалась недалека от истины – та, что касалась виры за обиду. Князь поставил условие: или Кузнечный конец берется доставить ему самого Громобоя, или платит двадцать гривен. Кузнец, ударивший княжьего брата безо всякой вины, да еще и на глазах у дружины, подлежал строгому наказанию, с этим спорить не приходилось. Старейшины Кузнечного конца могли призывать князя Держимира не к справедливости, а только к милосердию. Даже разложенные на все дворы, двадцать гривен были огромными деньгами.
– Дай срок, княже! – просили старики. – Хоть на полгода. Иначе не собрать. Не детьми же отдавать!
– Сроку вам три дня! – жестко отвечал князь. – Через три дня мои отроки будут у вас серебро принимать. Не хватит серебра – давайте зерном, полотном. Скотиной возьму, кузнечным товаром. Холопами возьму. Парень за пять гривен пойдет, девка за шесть. Сами решайте. Жребий мечите. А через три дня не представите все сполна – на четвертый возьму сам.
Прямичевцы знали своего князя, поэтому расходились удрученные.
– Работай на него теперь! – вполголоса бранились кузнецы по пути домой, стараясь не смотреть друг на друга. – Крушимир! Да хоть бы тому упырю черному вовсе шею свернули! Товаром возьмет! Смиловался! А жить мы чем будем?
Кое-кто из самых осмотрительных попытался было отослать сыновей и дочерей на время прочь из города, подальше от беды, но дозорные у ворот завернули сани оглоблями назад: князь не велел никого выпускать.
– Вот так вот! – возмущались неудачливые беглецы. – У себя дома как в полоне! Да когда ж такое было?
Прочие посадские жители тоже вздыхали. Каждому не так уж трудно было вообразить на месте Громобоя своего собственного сына или брата, а долг Кузнечного конца – своим собственным долгом.
– Это все за князя Молнеслава! – твердили старухи. – За то, что братьев погубил! Пропадем, все пропадем! Всех нас Зимний Зверь пожрет, Костяник закостенит! Гибель наша пришла!
Сразу после княжеского совета Нахмура и несколько других купцов зашли к Хоровиту. Им решение Держимира тоже не обещало ничего хорошего.
– Серебра у кузнецов нет, откуда им взять? – рассуждали купцы. – Значит, все, что за зиму наработали, князю пойдет. А мы-то чем торговать будем? С чем весной поедем? Лучше бы уж ему Громобой достался. И кузнецам, и нам всем легче бы было.
– Отдали бы вы им свою девку, когда сватались, – ворчал Нахмура, вдвойне недовольный, что его советов в этом деле не послушали. – Ничего бы и не было…
– Теперь, знамо дело, что толковать? – вздыхал дед. – Если бы да кабы…
– Мы за дураков не в ответе! – досадливо защищала дочь Любезна, с беспокойством думая, что женихов теперь поубавится. – Пусть болтают! Всех слушать – ушей не хватит!
– Ох, да о чем же вы говорите! – восклицала Веселина. – Батюшка! Да опомнитесь же вы! У нас нечисть по улицам гуляет, Костяник сколько народа погубил, а вы с князем ссоритесь, какие-то гривны считаете, про серпы толкуете! Разве об этом надо думать!
– Приходится и об этом! – отвечали ей хмурые старшие. – Тут тебе, краса-девица, не хоровод на Лелин день!
– Так ведь Зимний Зверь…
– Нам бы со своим зверем разобраться, а с Зимним уж потом как-нибудь! Не встревай, и без тебя в голове все путается!
Веселина уходила к себе за занавеску и там мучилась от беспокойства в одиночестве. Ни к какому делу не лежала душа, веретено падало из рук. Никто не хотел ее слушать, да она и сама не знала, как объяснить. Ничего хуже, чем поссориться, Громобой и князь даже нарочно не смогли бы придумать. Именно сейчас, когда в Прямичеве буйствует зимняя нечисть, когда на каждой улице есть убитые этой нечистью, те двое, на которых надеется город, передрались между собой! Все вокруг толкуют про какие-то двадцать гривен, про какой-то кузнечный товар, как на торгу! А про Зимнего Зверя и Костяника никто не помнит! Беспокоятся, что весной купцам будет не с чем ехать, когда весны, может быть, и вовсе никакой не будет! Эта беспамятность, озлобленность, направленная не туда, ужасали Веселину, казались каким-то дурным сном, сквозь который вот-вот должна прорваться ясная и здравая явь, но не может, никак не может! За эти дни у нее как будто открылись глаза и она научилась видеть жизнь дальше, гораздо дальше завтрашнего дня. Это умение пришло к ней теперь, когда над всем будущим Прямичева нависла угроза, и вместо пользы приносило ей только лишний страх. Хотелось зажмуриться, спрятать куда-нибудь голову и ждать, что все само собой как-нибудь образуется… Но какой-то внутренний голос твердил ей, что само собой ничего не сделается, что нужно что-то делать. Что? Этого она не знала, но внутренний голос не унимался, заставлял искать выход.
Под вечер второго дня к ней пробралась Зарина. Она прибежала украдкой, в темном платке, точно ей было опасно ходить по улицам.
– Помоги нам хоть ты! – плача, умоляла она Веселину. – Из-за тебя все затеялось! Ты его на Зимнего Зверя хотела послать, из-за тебя он и в драку полез!
– Кто же знал! – пыталась оправдаться Веселина и сама едва сдерживала слезы. – Я его вовсе не на Баяна посылала! Что ему в голову ударило, я совсем не виновата! Мы с ним перед этим виделись, он сам меня за Беляя уговаривал идти – кто же знал, что он меня с Баяном увидит и взбесится! Сколько раз видел – и ничего!
– То ничего, а теперь чего! Поди к нему, к княжичу! Попроси, чтобы он его простил! Пусть он князю скажет, что не сердится, тогда князь нас простит!
Веселина качала головой, совершенно не веря, что заступничество Баяна что-то изменит. Тот был незлобив и немстителен, уговорить его попросить за собственного обидчика было бы нетрудно. Но в этом деле князь едва ли его послушает.
– Княгиню попроси! – сквозь слезы умоляла Зарина. – Она тебя любит, она поможет!
Веселина вспомнила Смеяну: нет, той не до Громобоя! Но и совсем отказать рыдающей Зарине у нее не хватало духу.
– Ладно, пойду! – ответила она и потянула с гвоздя полушубок. Ее и саму что-то манило туда, поближе к происходящим событиям, к тому месту, где сосредоточилась сейчас, может быть, судьба всего племени. – Не реви!
Расставшись у ворот с Зариной, Веселина направилась к детинцу. Едва ли сам князь согласится ее слушать, но к княгине Смеяне она сумеет пройти. Нужно, чтобы хотя бы княгиня и Баян услышали ее: раздор между князем и Громобоем, между князем и городом, пойдет на пользу одному только Зимнему Зверю. Только Зимерзла и обрадуется, если столкнутся лбами те, кто должен бороться со Снеговолоком и Костяником.
А сыновья Зимерзлы были здесь: весь день, как и вчера, держался мороз, всю ночь выла метель, и идти по засыпанным снегом улицам было трудно. Следы от множества ног, проходивших за день по Посадскому Возу, уже замела метель, и Веселина шла по нетронутому снегу, как первый человек на пустой земле. Темнота уже сделалась привычной, немножко сероватого света в полдень стало лишь узеньким мостиком между двумя морями тьмы, одна ночь быстро переходила к другую, и казалось даже, что промежуток между ними продолжает сокращаться… Если бы князь понял, что только Громобой может здесь сделать, что-то такое, чего не заменят двадцать гривен… Он и сам не знает что!
Думать обо всем этом было так же трудно, как одолевать ногами сыпучий глубокий снег. Запутавшись, Веселина остановилась и подняла голову, стараясь отдышаться. Она была на площади детинца, там же, где вчера произошла эта странная, безобразная и беспричинная драка. Ворота княжеского двора и Перунова святилища молча смотрели друг на друга закрытыми створками.
* * *
Мстительный пыл князя Держимира поубавился бы, если бы тот узнал, что избежавший поруба Громобой в святилище чувствует себя не намного лучше. Остыв после драки и поняв, что Зней намеревается оставить его под защитой Перуна неизвестно на какое время, Громобой пришел в недоумение: что ему здесь делать?
– Пришел твой срок послужить Отцу Грома! – объявил Зней. – Я тебя всем премудростям обучу: будешь ты облакам повелевать, реки смирять, дожди заклинать. Тебе отец твой небесный великую силу дал, а если силу наукой подкрепить, то любое дело тебе будет по плечу. Такое, о каком другой и помыслить не смеет.
Громобоя это не слишком вдохновило: вообразить себя волхвом-облакопрогонником, заклинающим дождевые облака, он никак не мог. Пока же вся его служба выражалась в том, что ему доверили поколоть дрова. Вечер он провел скучно, а к ночи навалилась тоска, огромная и серая, как ночное облачное небо. Само святилище казалось каким-то ненастоящим. Впервые в жизни Громобой попал сюда зимой; у него было то же чувство, что и в тех нелепых снах, где заходишь в собственный дом, а видишь там все совсем другим и незнакомым. Он привык видеть Перуново святилище оживленным, под голубым летним небом, осененное тенью от огромной зеленой кроны священного дуба и полным разряженного народа. Летом, когда Перун правит небом, сюда во множестве приносили жертвы, сюда на Перунов день сходились для поединков парни и мужчины из посада и даже княжеские отроки. А теперь сюда сходился один снег, но зато со всего неба. Именно в святилище больше, чем в любом другом месте города, ощущалось, как далеко до лета. Все казалось дурным сном, обманом. Никогда еще, во сне или наяву, Громобою не случалось так безнадежно заблудиться.
Внутри хоромины было не лучше, чем во дворе. Там лежал гладкий черный валун, который служил зимним воплощением бога-громовика, поскольку олицетворял тучу; вокруг него в углублениях земляного пола были разложены восемь маленьких костров, и младшие жрецы день и ночь подкладывали в них сухие дубовые дрова. Отблески огня играли на поверхности валуна и казались единственными здесь признаками жизни. Дальше все терялось во мраке, и обиталище небесного Отца Молний выглядело мрачной пещерой.
Про этот камень рассказывали, что когда-то в века незапамятные сам Перун сбросил его с неба и тем указал древнему князю Прямичу, сыну Буеслава, где ставить город. В те времена здесь, наверное, было вот так же пусто, тихо и безжизненно. И сейчас казалось, что те древние годы вернулись, что вокруг святилища нет никакого города, а только снег, пустые заснеженные пригорки и дремучие спящие леса… Что все нужно начинать сначала на земле, где до тебя еще никто не нарушал младенчески бессмысленного покоя природы…
Нигде не находя себе места, Громобой без цели то слонялся по хоромине, то выходил во двор и прокладывал там широкие круги из следов, которые быстро засыпало снегом. И мысли его вот так же текли бесцельно, бессвязно и бесплодно. Делать ему было совершенно нечего, и подумать в безделии оказалось не о чем. Теперь-то уж никто не позовет его в кузню работать, за стол есть кашу или на улицу гулять. Не заявится сюда Солома, большой любитель отлынивать от наковальни, и не позовет к Пепелюхе играть в «колечко». Князь оставил на площади перед воротами дозор – со двора было слышно, как отроки переговариваются, как трещит их костер.
Конечно, причины для драки с Баяном не было никакой – поостыв, Громобой вполне это осознал. Что он, в самом-то деле, впервые узнал, что князев брат с Веселиной хороводится? Это всему городу известно, в том числе глухим и слепым. Да и пусть бы себе гуляла, хоть обгулялась бы, ему-то что? Громобой пожимал плечами, но где-то внутри продолжало сидеть беспричинное убеждение, что все изменилось и Веселине больше нельзя гулять с Баяном. Нельзя, хоть дерись! Но князю этого не объяснишь: он и слушать не станет, даже если Громобой попытается ему рассказать. Князь его никогда не простит. Громобой смотрел на ворота святилища, и они казались ему запечатанными навек, как ворота Велесова подземелья мертвых, что пропускают только в одну сторону. Выхода отсюда нет. Весь мир Громобоя сжался до пустого заснеженного двора со спящим дубом, и даже мыслью Громобой сейчас не мог проникнуть за этот высокий тын с черепами жертвенных коней на кольях. Там, за кольями и черепами, было море мрака. Бездна, и больше ничего.
«Что же ты со мной сделал, отец?» – мысленно спрашивал Громобой, глядя на спящий священный дуб. Ответа не было, но Громобой ощущал непроходящее беспокойство. На дворе и в хоромине его все время тянуло обернуться и посмотреть, кто стоит позади. Чей-то пристальный взгляд упирался в спину. Кто-то неслышно ходил за Громобоем, невидимо заглядывал в лицо и чего-то ждал. Его не покидало ощущение, что от него чего-то хотят, куда-то зовут. Если он был в хоромине, его звал дуб во дворе, но стоило выйти во двор, как зов начинал исходить от черного валуна в хоромине. Громобой бесился, чувствуя себя глухим или чужеземцем, к которому обращаются на незнакомом языке.
Весь следующий день Громобой провел все так же: то бесцельно бродил по широкому двору, то прислушивался к голосам за тыном, но ничего не мог разобрать. Святилище, стоявшее в самом сердце многолюдного города, казалось ушедшим в другой мир, и вести из мира людей сюда доходили плохо. Вспоминая родичей, Громобой вдруг сообразил, что именно с них-то князь и спросит за его вину, и эта мысль так его поразила, что он чуть не бросился за ворота прямо в руки отрокам. Зней едва удержал его, пообещав, что завтра пошлет жреца разузнать, что князь решил. Громобой неохотно согласился подождать до завтра и при этом чувствовал разочарование: ему было так нестерпимо сидеть здесь, что княжеский гнев не пугал.
Но еще до завтра, поздно вечером, когда Громобой мрачно сидел у огня, его окликнул один из младших жрецов:
– К тебе гости пришли. Выйди во двор-то.
Гости? Громобой в недоумении встал с места: не верилось, что кто-то пришел к нему сюда, как из мира живых в мир мертвых.
По пути на двор он с недоверием ждал увидеть кого-то из родичей, даже видел мысленно нахмуренного Вестима и раздосадованную, встревоженную Ракиту. Но перед закрытыми воротами стояла Веселина. Сумерки сгущались, но было еще достаточно светло, чтобы он мог ее узнать: ее беличью шубку, крытую синим сукном, ее красный платок, ее кудряшки на белом лбу. Громобой смотрел на нее, не зная, верить ли своим глазам. Вот этого он никак не ожидал!
– А ты-то чего здесь забыла? – вместо приветствия спросил он.
– Я к тебе пришла, – просто, как о самом понятном деле, ответила Веселина. – Поговорить.
Громобой молча смотрел на нее, будто пытался разглядеть все то, что она собиралась ему сказать. Под его неприветливым взглядом Веселина терялась и не знала, как начать. Громобой был так мрачен и замкнут, что казалось, самим своим видом заранее отвергал все, что она хотела ему предложить. И Веселина робела перед ним даже больше, чем недавно перед князем.
Нет, с князем говорить было легко. Она сказала ему все, что хотела: что Вела и Зимерзла толкнули Громобоя на эту бессмысленную и безобразную драку, что только Снеговолок и Костяник обрадуются, если князь засадит в поруб того единственного человека, который может их одолеть. И ни двадцать гривен, которые он хочет взять с кузнецов за обиду, ни даже сорок не помогут одолеть зимнюю нечисть. Князь Держимир колебался: как человек умный, он видел правду в ее словах, но его упрямое самолюбие не позволяло простить обиду.
Спас их Баян: при всем своем легкомыслии он был достаточно умен, чтобы его иногда осеняли удачные догадки. «Поди к нему в святилище и скажи: пусть Зней у богов спросит, нельзя ли меч Буеслава отыскать и назад вернуть! – предложил он Веселине. – И если Громобой меч вернет и нечисть одолеет – мы его простим. А, брате, верно я говорю?» И князь Держимир согласился. Упоминание Буеславова меча и сейчас его не порадовало, но никакого другого способа спасти свой город и свою честь он не видел.
По пути из княжеской гридницы Веселина была счастлива, как будто уже одержала полную победу над всеми злополучиями нынешней зимы. В глухой тьме смутно забрезжил первый лучик света, ненадежный и неверный, но он обещал действие, движение – счастье по сравнению с той беспомощной растерянностью, в которой они жили уже столько несчитаных дней. Но теперь, когда она оказалась лицом к лицу с Громобоем, ее воодушевление и вера поугасли. Зрелище драки было живо в ее памяти, и при виде Громобоя в ней вспыхнул страх перед той огромной силой, что дремала в нем и даже ему самому была неподвластна. Его мрачное, замкнутое лицо казалось темной тучей, а его молчаливое недружелюбие подавляло Веселину. Ведь он ее, пожалуй, считает виноватой в том, что сам он оказался здесь! Станет ли он ее слушать? Сейчас она ему скажет про меч Буеслава, а он ответит: «Бред собачий! Сама со своим чернохвостым иди добывай!» Захочет ли он что-то делать? Ведь его упрямство не меньше его силы – если он не захочет, то его, как говорила Жаравиха, «оглоблей не собьешь».
– Ты знаешь, что Вела у нас корову забрала, – начала Веселина.
Громобой неопределенно хмыкнул.
– Так что я вам, пастух достался? – буркнул он, глядя куда-то в сторону. – Я скотину покраденную не нанимался искать.
Веселина вздохнула, стараясь не дать воли досаде и разочарованию. Тут есть от чего вздыхать! В Громобое так много силы и так мало желания применить ее на пользу! Но нельзя заставить человека сделать что-то хорошее, если он не хочет. А Громобой ничего не хотел.
Веселина посмотрела на священный дуб, словно просила помощи. Нет, священный дуб не умер на зиму, дух Громовика его не покинул. В неподвижном и тихом вечернем воздухе Веселина вдруг ясно ощутила, что огромное дерево дышит, что его тихое, ровное и чистое дыхание пронизывает весь воздух святилища, наполняет его особой силой и даже как будто согревает. Сила божества с каждым вдохом вливалась в ее грудь, и Веселина почувствовала себя увереннее. Боги были с ней, и даже сам Перун был на ее стороне в споре с его упрямым земным сыном.
– А еще в Велесовом годовая чаша разбилась, – добавила Веселина.
– Ну уж тут я ни при чем! – Громобой решительно покрутил головой, а Веселина вздохнула. Нашему бы теляти да волка поймати!
– Тебя никто не винит, с чего ты взял? Она сама разбилась! Щеката сказал – это значит, что в мире небесном какая-то большая беда случилась! Оттого и Зимерзлины дети на нас напали, оттого и раздоры эти глупые. Чего ты с Баяном сцепился, чего не поделил, голова дубовая?
Чем больше Веселина говорила, тем легче ей становилось. В конце концов, они с Громобоем знакомы чуть ли не с рождения, и не может такого быть, чтобы они друг друга не поняли!
– Молчишь? Сам не знаешь? – горячо продолжала она. – Все оттого! В Надвечном мире беда, а у нас только так, отголосья. А то ли еще будет! День ото дня все хуже. Если и дальше так – до весны не доживем. Если когда-нибудь будет весна… Понимаешь ты это? А тебе бы только кулаками помахать! Как малое дитя! Понимаешь ты?
– Понимаю? – Громобой поднял брови. – Я-то?
Чем дальше, тем больше Громобой удивлялся Веселине: он привык считать ее красивой и резвой, но довольно-таки пустоголовой девицей. Ракита, замечавшая, что Веселина на всех гуляньях вьется вокруг ее старшего сына, не раз намекала, что такая бездельница, мастерица только до пенья и плясок, ей в невестки не нужна. Как многие красавицы, Веселина была занята только собой, и Громобой не относился к ней всерьез: его внутреннее чутье говорило, что за ее красотой ни большого ума, ни горячего сердца не скрывается – так, пустой колодец без воды, хоть и обросший сверху цветочками. Теперь все было иначе: на дне пустого колодца вдруг забил могучий чистый источник, и Громобой всей полнотой души ощутил эту перемену. Молча, даже не очень вслушиваясь в смысл ее слов, он смотрел на нее во все глаза и чувствовал растерянность: это была совсем не та Веселина, к которой он привык. Или он раньше смотрел и не видел… да нет же, просто она стала другой! Это была другая девушка: ее нежное лицо, ясные глаза, румянец и золотистые кудряшки на лбу остались прежними, но откуда взялась эта пылкая тревога, горячее желание поскорее все исправить, такая готовность все для этого отдать и тоска оттого, что сделать это прямо сейчас невозможно? В нее вселился какой-то новый дух, словно через нее говорило божество… С каждым мгновением, с каждым ее словом Громобой все яснее ощущал близость этого безымянного божества, и от этого ощущения, нового, неожиданного и пронизывающе-сильного, у него шевелились волосы надо лбом и сыпались по спине мурашки.
– Ну а я-то что сделаю? – не сразу ответил Громобой, обращаясь не к той Веселине, которую знал, а к тому новому, что она принесла в себе.
– А я-то что? – передразнила Веселина. – Скажи мне наконец: ты сын Перуна или нет?
– Да не знаю я! – вдруг сорвался Громобой и стукнул кулаком по коре дуба. – Чего все привязались! Сын, не сын! Всякий людям на слово верит, чей он сын. Мне говорят, что я – Перунов. Какой есть, такой и есть, другим уж не буду!
– А кто же знает? – запальчиво и требовательно, словно он уклонялся от своей прямой обязанности, воскликнула Веселина. – Кому же и знать, как не тебе?
– А ты про себя все знаешь? – ответил Громобой и глянул ей в глаза. – Чего все к тебе-то вяжется, а не к Заринке нашей, не к… Мало в Прямичеве девок? А Зимний Зверь тебя чуть не съел, и Вела тебе показалась, и даже… И мне ты под руку подвернулась, не еще кто…
Веселина промолчала. Она и сама уже думала об этом, но ответа не нашла.
А Громобой смотрел на нее и думал, как идет к ее красоте этот новый умный свет в глазах, и даже озабоченная складочка между бровями ее красит. Красота и должна быть умной, иначе она навечно останется лишь пустым колодцем без воды. И если в Веселину и вправду вселился какой-то неведомый благодетельный дух, то понятно, почему он выбрал именно ее. Сама богиня Леля не постыдилась бы такого облика!
– Эх, душа моя! – вздохнул Громобой, не дождавшись ответа. – Где же есть такие люди, что все про себя знают? Дураки разве что. Чурбан все знает – у него в голове нет ничего, и знать нечего!
Веселина даже удивилась: таких здравых речей она никак не ждала от Громобоя и теперь обрадовалась, обнаружив, что небесный отец наделил его не только силой.
– Да ты, оказывается, и умным можешь быть, если захочешь! Послушай! – Веселина обошла его плечо, как угол избы, и заглянула в его опущенное лицо. – Я знаю, что делать. Ты должен у Знея спросить, где отыскать Буеславов меч. А если кто может его достать, то только ты. Больше некому, понимаешь! – настойчиво продолжала она, торопясь все сказать, пока Громобой молчит и не возражает. – Тебя небо породило, а земля вырастила. Ты должен суметь!
– Я должен… – Громобой не любил утверждений, что он кому-то что-то должен, но сейчас возмутился все же не настолько, чтобы спорить. Речь шла о чем-то большем, чем его желания и даже он сам. – Да я не знаю ничего, – растерянно признался он. – Миры небесные? Здесь они… – Громобой повел рукой в воздухе и вспомнил тот взгляд, который все это время упирался ему в спину и толкал куда-то. – Искать их не надо. Они…
И он замолчал, не зная, как выразить словами те ощущения, которые жили в нем с детства. Та дикая сила, что проснулась в нем во время злосчастной драки, тоже пришла из высших миров. Они все время были рядом, были в нем самом, и дорога туда пролегает через его собственную душу. А Веселина не сводит с него горячего и требовательного взгляда, точно ждет, что он прямо сейчас, не сходя с места, сотворит что-то великое и важное. Душу щемило мучительное чувство: нужно было немедленно, не откладывая, сделать шаг, но куда? Надвечный мир, такой близкий и живой, прятался от него за невидимой гранью, избушка из бабкиной кощуны не хотела поворачиваться передом, и Громобой чувствовал нелепое и досадное томление, как будто был связан и не мог расправить затекшие руки и ноги.
Он провел ладонью по лбу и обнаружил, что вспотел, несмотря на зимний холод.
– Ты подумай! – неожиданно мягко попросила Веселина.
Она понимала, что в нем совершается какая-то тяжелая работа, в которой он и сам не может толком разобраться. И помочь ему нельзя: свою дорогу он должен найти сам.
– А что до Буеславова меча… – Громобой пожал плечами. Эта мысль его не воодушевляла. – Это опять кощуна получается, а не жизнь. Иди, дескать, за тридевять земель, добудь там меч-кладенец, а тем мечом одолеешь Чудо-Юдо и вызволишь Солнцеву Сестру… Что мы, дети малые, о чудесах мечтать?
– А по-твоему, в кощунах правды мало? – снисходительно, как неразумному ребенку, ответила Веселина. – Ведь и в кощунах – жизнь, только не сегодняшняя, а… всегдашняя. Каждому поколению и свое Чудо-Юдо, и свой меч-кладенец достается. Заревиков вот немного.
– Наш-то меч-кладенец еще деды потеряли.
– Деды потеряли, а мы-то на что? А мы найдем. Только надо к этому руки приложить. И в кощуне само собой ничего не делается. Ну, пойду я.
Веселина повернулась к воротам. Вроде бы она все сказала, больше ей незачем тут оставаться. Ноги несли ее прочь от Громобоя, но в душе было чувство, будто она никуда от него не уходит, что самая важная ее часть остается с ним, и все ее мысли, все ее беспокойное ожидание и все надежды оставались с ним и с тем делом, которое он должен был совершить.
Громобой молча смотрел, как она идет через двор, потом сообразил, что ей будет не под силу поднять засов на воротах, и шагнул следом. Скрипнул снег под сапогом, и внезапно Громобой осознал удивительную тишину, стоявшую вокруг. Они были как под водой; воздух был холоден и неподвижен, вокруг не раздавалось ни единого звука, ни одна веточка не шевелилась в темно-синем воздухе зимнего вечера. И Веселина невольно замедлила шаг: само ее движение казалось странным и опасным в этом заснувшем мире зимней тишины.
На створках ворот вспыхнули ослепительным белым огнем два продолговатых, узких глаза. Веселина ахнула и застыла, точно примерзла к месту, сразу со всей леденящей ясностью осознав, что это такое! Створки сами собой потянулись назад: казалось, что тяжелые ворота готовятся к прыжку. Их оттягивала жадная Бездна, распахнувшаяся позади них, – там, за воротами, не было ни дозорного костра, ни отроков, ни площади детинца, а была одна только пустая, холодная, затягивающая чернота. Слепое и давящее чувство близости Бездны уже было знакомо Веселине по встрече с Велой, и в душе мгновенно вспыхнул и забился порыв – бежать, спасаться! Но куда бежать? Весь мир вокруг изменился: это был уже не тот двор святилища и не тот дуб… Все это находилось в другом мире, куда сама она пришла, того не заметив… Она находилась на самом дне чего-то необъяснимого, непонятного и не своего, она погружалась в это непонятное и не свое шаг за шагом, не замечая, а теперь поздно! Это началось давно… С тех пор как она заговорила с Громобоем… с тех пор как вошла в святилище… как увидела Велу… как проснулась утром нового года…
Не смея повернуться к этому спиной, Веселина сделала два шага назад. В мыслях ее был священный Перунов дуб как единственный возможный сейчас защитник. Но она не успевала никуда уйти: белый огонь жутких глаз жил и двигался быстрее. Вместо ворот перед ней зиял черный пустой провал в никуда, с неровными размытыми краями, провал в Бездну, которая неизмеримо далеко, но мгновенно окажется рядом, там, где почует себе поживу. Оттуда тянуло густым, леденящим холодом, и в этом проеме приник к снегу огромный черный волк с железной шерстью. Белый огонь его глаз бросал отблески на ряд оскаленных зубов, и леденящий ветер выл над головами. Каждая шерстинка на шкуре Зимнего Зверя выла жестокими метелями, слепящими буранами, душащими морозами. Это была смерть: еще миг, и весь мир кончится…
Вот-вот он прыгнет; не думая, стремясь лишь уйти с того места, куда он приземлится, Веселина кинулась не назад, а вперед, к волку. Зимний Зверь прыгнул; мощный поток осязаемого холода промчался у нее над головой, как сплошная ледяная стена, и опрокинул ее на снег. В детском страхе Веселина закрыла лицо руками, съежилась и сжалась в комок, стремясь сохранить хоть капельку тепла, покрепче прижалась к снегу, чувствуя, что вот-вот буревой поток подхватит ее и унесет туда, в снеговую бездну.
Позади, там, где зимнее чудовище коснулось земли, коротко и горячо вскрикнул человеческий голос, мелькнул, как всплеск огня в снежном буране. И Веселина вспомнила Громобоя; все ее существо рванулось туда, к нему, к живому человеку; было чувство, что он нуждается в ее помощи, хотя что она могла бы сделать против чудовища? Не было сил шевельнуться, холод сковал ее железными цепями, и только в середине груди отчаянно бился какой-то живой и горячий источник – не сердце, нет, что-то другое.
