Елизавета Никитина
Говорящие дома
Дедушка
Мои трясущиеся руки не слушают меня вот уже много лет. Я хватаюсь ими за края ящика и пытаюсь тянуть его на себя. Ручка отвалилась от него еще прошлой зимой, теперь посередине старой древесины сияет черное пятно. Наконец, я рывком выдергиваю ящик и достаю из него старый, потрепанный журнальчик. Он был перечитан мной десятки раз. Расстелив его на столе и поставив на него тарелку с жидким супом, я достаю из шкафа чистую ложку и протираю ее еще раз рубашкой. Со мной живут мыши. Эти существа появились у меня давно, а так как отрава не помогла, они стали моими сожителями. Только теперь приходится хранить все вещи в большом шкафу на верхних полках. По крайней мере, туда они точно не доберутся. Подтянув к столу табуретку и присев на нее, я разломал краюшку хлеба над тарелкой. Крошки посыпались в нее.
Вскоре, покончив с обедом, я посмотрел на настенные часы и обнаружил, что уже пора. Вместо двери, ведущей в мою комнату, была занавеска. Пестрая, с цветами. Она прикрывала вид на маленькое помещение, куда вмещалась только кровать и тумбочка. Отодвинув рукой занавеску, я стал выдвигать ящики, роясь в них.
– Куда же она делась? – слышал я свой скрипучий голос. Иногда моя привычка говорить вслух брала надо мной верх. Как только не заговоришь, пожив в одиночестве не один год. – Вот родимая…
Я достал газету. Сегодня был ее последний день. Каждое воскресенье я брел к одному ларьку и на свою пенсию покупал газетку. А сегодня как раз воскресенье. Но, надевая чепчик и беря в руку трость, прежде надо было отправиться не туда…
Выйдя из дома и поковыляв вдоль аллеи, я брел мимо кустов и деревьев, высаженных по бокам и тянущихся далеко вперед. Тут же на скамейках сидели люди разных возрастов: старики, мужчины, мамы с детьми. Я пошел прямо к детской площадке, которая находилась в конце аллеи. Там, на скамейке неподалеку, сидел мужчина, разговаривая по телефону. Я подковылял к нему и, приподняв шляпу, произнес:
– Присяду?
– М-х, – быстро кивнул он, продолжая рассказывать кому-то на том конце трубки, как именно надо заполнять бумаги. Временами его голос то поднимался на крик, то опускался на угрожающий шепот.
Я стряхнул со скамьи невидимые крошки рукой, аккуратно приседая сбоку и доставая газетку. Она была сложена в несколько раз и громко шуршала при разворачивании.
– Да я на улице, поэтому так шумно. Ты мне тут не ёрничай! – пропыхтел в телефон мужчина.
Я развернул газету и стал читать ее, периодически поглядывая на детскую площадку. Там резвились дети, пинали мяч, бегая друг за другом и крича что-то. Я улыбнулся, глядя на то, как две девочки спорили между собой, кто выше раскачается на качелях. И когда они подлетали слишком высоко, то кричали, веселясь.
– Да не слышу я тебя, в ушах уже звенит! Тут дети кричат, сейчас я перейду в другое место, – заворчал мужчина, сидящий рядом. Он тяжело поднялся и, с усталым видом, все еще ругаясь с кем-то по телефону, побрел куда-то вперед.
Я продолжил чтение газеты, однако мне почему-то стало жалко этого мужчину. Молодой еще совсем, вся жизнь впереди, а ничему порадоваться уже и не может. Детское веселье для него лишь шум, а сам только и делает, что ругается с кем-то. Я вдохнул и опять обратил свой взгляд на газету. Зрение уже совсем не то, и в очках еле вижу буквы, а написано и не мелко.
Я совсем отвлекся, когда вдруг услышал какой-то грохот. Мимо меня прошла одна из мамочек с коляской, и оттуда вывалились какие-то вещи. Женщина быстро подняла все и, проверив ребенка, дальше медленно покатила коляску. И тут я обратил внимание на карапуза, который смотрел на меня своими большими глазами и недоуменным видом. Я приподнял шляпу на голове и, улыбнувшись, помахал ею ему. Малыш улыбнулся и показал свои несколько зубиков. Он смотрел на меня, пока коляска не свернула за угол.
– Какой прелестный малыш…
В тот день у меня не сходила с лица улыбка. Не знаю почему, но мне так нравилось смотреть на этого ребенка. Да и на остальных тоже, ведь дети такие радостные. Они могут передать это чувство и другим. Я думаю, что они не обидятся, если я тоже займу у них немного радости.
