Евгения Басова
Деньги, дворняги, слова
© Басова Е. В., 2017
© Рыбаков А., оформление серии, 2011
© Скоморохова К. В., иллюстрации, 2017
© Макет. АО «Издательство «Детская литература», 2017
О конкурсе
Первый Конкурс Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков был объявлен в ноябре 2007 года по инициативе Российского Фонда Культуры и Совета по детской книге России. Тогда Конкурс задумывался как разовый проект, как подарок, приуроченный к 95-летию Сергея Михалкова и 40-летию возглавляемой им Российской национальной секции в Международном совете по детской книге. В качестве девиза была выбрана фраза классика: «Просто поговорим о жизни. Я расскажу тебе, что это такое». Сам Михалков стал почетным председателем жюри Конкурса, а возглавила работу жюри известная детская писательница Ирина Токмакова.
В августе 2009 года С. В. Михалков ушел из жизни. В память о нем было решено проводить конкурсы регулярно, каждые два года, что происходит до настоящего времени. Второй Конкурс был объявлен в октябре 2009 года. Тогда же был выбран и постоянный девиз. Им стало выражение Сергея Михалкова: «Сегодня – дети, завтра – народ». В 2011 году прошел третий Конкурс, на котором рассматривалось более 600 рукописей: повестей, рассказов, стихотворных произведений. В 2013 году в четвертом Конкурсе участвовало более 300 авторов. В 2016 году были объявлены победители пятого Конкурса.
Отправить свою рукопись на Конкурс может любой совершеннолетний автор, пишущий для подростков на русском языке. Судят присланные произведения два состава жюри: взрослое и детское, состоящее из 12 подростков в возрасте от 12 до 16 лет. Лауреатами становятся 13 авторов лучших работ. Три лауреата Конкурса получают денежную премию.
Эти рукописи можно смело назвать показателем современного литературного процесса в его «подростковом секторе». Их отличает актуальность и острота тем (отношения в семье, поиск своего места в жизни, проблемы школы и улицы, человечность и равнодушие взрослых и детей и многие другие), жизнеутверждающие развязки, поддержание традиционных культурных и семейных ценностей. Центральной проблемой многих произведений является нравственный облик современного подростка.
В 2014 году издательство «Детская литература» начало выпуск серии книг «Лауреаты Международного конкурса имени Сергея Михалкова». В ней публикуются произведения, вошедшие в шорт-листы конкурсов. Эти книги помогут читателям-подросткам открыть для себя новых современных талантливых авторов.
Книги серии нашли живой читательский отклик. Ими интересуются как подростки, так и родители, библиотекари. В 2015 году издательство «Детская литература» стало победителем ежегодного конкурса ассоциации книгоиздателей «Лучшие книги года 2014» в номинации «Лучшая книга для детей и юношества» именно за эту серию.
Деньги, дворняги, слова
Приходишь впотьмах, отмыкаешь калитку и во дворе чуть не налетаешь на дядю Юру, ночного сторожа. И говоришь ему:
– Ой, здравствуйте…
А потом добавляешь:
– И до свидания!
Он переоделся уже в свой пуховик и телогрейку на вешалке оставил, и большая сумка, гляжу, при нём – её-то я и задела на ходу рукой, с размаха, так что руке больно стало. Он в этой сумке термос носит, а как-то в моё дежурство принёс четырёх слепых щенков. И стал рассказывать, что пошёл мусор выносить в контейнер во дворе, а там – пожалуйста!
«Как так подгадали они, когда я с ведром выйду?» – спрашивал он у меня про каких-то неизвестных нам людей и всё удивлялся, как удачно получилось, что он решил убраться дома и мусор вынести. А про щенков говорил, что на ловца и зверь бежит.
Хотя они и сейчас ещё не могут бегать. Их до сих пор кормит Хильда в клетке вместе со своими. Говорят, могла бы не принять, но она их приняла. Теперь у неё восемь детей – четверо пушистых, разноцветных и четверо чёрных, гладких.
Я сейчас первым делом к ним побегу. Они всегда голодные, им не хватает молока. И они наверняка уже не спят. Утро же пришло! Скоро светло будет. И дядя Юра собрался уже домой – это мне работать, мой день в семь тридцать начинается.
Что ещё сказать друг другу в это время, как не «здравствуйте – и до свидания»? Но почему-то тебе от этих слов становится смешно. И дядя Юра тоже улыбается – я это знаю даже в темноте. Я представляю, как морщится у него лицо, и слышу его улыбку в голосе, когда он говорит:
– Я там написал в судовом журнале… – хотя у нас вовсе не судовой журнал – разве мы все плывём куда-нибудь на корабле?
Яни́на, хозяйка, поправила бы его: «В журнале служебных наблюдений, – и спросила: – Сколько ещё вам напоминать?» Но её здесь нет, а я только киваю дяде Юре: «Ладно, почитаю».
Но он всё не уходит – видно, сомневается, что у меня хватит времени читать. Он останавливается на середине двора, под фонарём, и начинает рассказывать:
– Я там записал, что ночь была тихой, звёздной и безлунной, а это значит, что никто в приюте не выл на белую холодную луну. А без луны они не воют, если всё в порядке…
А сам и вправду широко улыбается. Теперь я вижу, как на его железные зубы от фонаря падает свет и во рту у него вспыхивают искорки.
– Стихи я написал про зимнюю безветренную ночь, – смущаясь, говорит он. – Ты погляди. И мамка, если будет время, пусть почитает…
Я снова машинально киваю, а сама думаю: «Разве так можно, чтобы в журнале наблюдений – и стихи?»
А дядя Юра стоит и пытается их вспомнить. Он поводит рукой в сторону вольеров и начинает декламировать:
– «Какая ночь! В такие ночи дым столбом стоит из труб, уходит прямо в небо…» Или нет, у меня это в середине. А-а, вот в начале там: «Все наши подобра́лись…» Ну да, вот так! Я там написал: «Все наши подобрались – просто загляденье. Как иначе? В приюте для собак – здоровый коллектив!»
И тут же перебивает сам себя:
– Арчика я не беру во внимание, аристократа нашего. Его как сдали к нам погостить, так и уйдёт, хвостом напоследок не помашет. Я ему каждую ночь: «Ты чего плачешь? Возьмут тебя обратно, возьмут! Столько уплачено за тебя – да чтоб не взяли?» И хоть бы что понимал… Да ещё на второй территории, около забора, скажу тебе, есть у нас слабое звено. Одна там колотовка шебутная всю картину портит.
Я не понимаю:
– Кто-кто?
– Ну, скандалистка эта чёрная ваша, дебоширка… Кто только привёл её…
И я догадываюсь, что это он говорит про нашу дикую Тучку.
– Вот уж кого не могу понять, – жалуется он. – Я к ней на той неделе с добром – с косточками, значит, в миске нёс. Нарочно из кастрюли отлил, в бульоне были косточки. «Гляди-ка, – говорю, – что здесь у меня». А она ни с того ни сего как завизжит, да и кинулась с визгом мне под ноги. Я сел с размаху на цемент, думал, у меня копчик раскололся. А спереди весь этим варевом облился… Так больше я к ней не подхожу. «Скули не скули, – говорю ей, – а я тебя не слышу. Я иностранец, – говорю, – не понимаю тебя. Или ты одна среди всех наших иностранка…»
Тем, кого он понимает – Сара́ме, Тапке, Альме и ещё нескольким нашим, – дядя Юра открывал на ночь вольеры, чтобы они могли побегать, если захотят. Но сегодня они быстро попрятались по своим будкам, сон одолел их, – должно быть, потому что все переели. С обеда вчера осталось много каши с мясом, и дядя Юра под вечер опять наполнил всем собакам кормушки.
– Этой публике сколько ни дай, они всё подметут, – говорит он мне уже в дверях.
Когда я задвигаю щеколду, я ещё слышу:
– Что б так не жить? И я бы так хотел, кормили бы задарма…
И после раздаётся тихое: хрум-хрум, хрум-хрум, хрум-хрум. Это под его ногами ломаются снежинки на пустой дороге. А ты начинаешь свой день с того, что снова кормишь всех – теперь уж сухим кормом, привозным. Для щенков, которые в домике, в клетках, берёшь его из одного мешка, а для больших уличных собак – из другого. В Хильдину клетку ставишь ещё и миску молока, в угол, чтобы его подольше не пролили. А для кошек выдавливаешь корм из таких маленьких пакетиков. Но если их не осталось в холодильнике, то можно насы́пать кошкам из того мешка, где для щенков.
По домику ты порции для всех разносишь сразу в мисках. А после берёшь чистое ведро, накладываешь в него ко́рма до краёв и выбегаешь во двор. Только телогрейку накинуть не забудь, а то замёрзнешь сразу, а назад уже будет неохота возвращаться – так и будешь на бегу стучать зубами и подпрыгивать. И думать, как хорошо зарыться руками в чью-то шерсть, прижаться к боку теснее и замереть.
А надо торопиться! Во дворе между вольеров у тебя сложился уже свой собственный маршрут. Кто-то из служителей сразу от крыльца кормёжку начинает, кому-то удобней с первых вольеров от калитки. А ты всегда стартуешь от того угла, где напротив друг друга сидят Альма и Пончик. И можно потом не думать, к кому бежать после них, – ноги сами ведут тебя. Они помнят, куда от какого вольера тебе сворачивать, чтоб сре́зать путь и чтоб ты могла накормить всех как можно скорей.
Никто в приюте уже не спит и все голодны так, что им невтерпёж тебя молча дожидаться. Как будто их на ночь и не кормили! Кто-то лает-ухает на низких нотах, а кто-то скулит так, как если царапать стекло гвоздём или ребром монетки.
И среди этого шума Дизель и Веник молча встают в своих вольерах на задние лапы возле мисок и смотрят на тебя с мольбой: «Вот же, вот как я умею!»
Как будто те, кто не умеет так служить, останутся голодными!
А когда тебя видит Лютра, она вдруг разбегается от своей будки и ударяется о калитку так, что у всего ряда решётки звенят.
И опять разгоняется, и опять – раз!
Ты представляешь, как ей должно быть больно. А потом вспоминаешь, как хозяйка, Янина, рассказывала, что собаки всё чувствуют не так, как мы. Если, например, злятся они или волнуются, им может быть нисколько не больно, прыгай на решётку – не прыгай. И если даже Лютра сейчас поранится, то сразу и не заметит.
И ты мотаешь головой, чтобы тоже не чувствовать эту собачью боль, и бормочешь:
– Сейчас-сейчас, Лютрочка!
Бежишь к ней между вольерами, по проходу наискосок, пока она не покалечилась, а потом не можешь вспомнить, кого накормила до неё, кого нет.
И тут слышишь, как Финик тявкает, визжит. Он подзывает тебя к себе. Значит, ещё голодный. И все в этом ряду голодные, кто после него.
Ты торопишься и сыплешь корм на снег и на солому, мимо мисок. Думаешь: «Как я успею всё? Ведь это нельзя – всё успеть…» Становится жаль, что дядя Юра уже ушёл. Можно же было попросить его – не помогать даже, а просто постоять здесь, во дворе… Мало ли, что у него работа закончилась, может, он бы и согласился. Я бы всем разносила корм, а он читал свои стихи…
Ты представляешь на бегу, что тебе тогда было бы лучше. Гораздо лучше, чем одной. Всё бы у тебя быстро получилось, потому что было бы спокойней. И вдруг смотришь: оказывается, ты и не заметила, как обежала всех. У половины собак и корма уже нет, и миски уже вылизаны! И тебе можно теперь остановиться посередине двора, передохнуть, послушать, как здесь по тебе скучали всю ночь и как теперь рады-ррады-рррады!
Ты можешь даже поболтать с ними, со всеми по очереди:
– Привет-привет, Лютра!
– Здравствуй, царица Сарама!
– Привет, Ириска, ох ты моя скромница!
– Здравствуй, Финик! И ты, Нуська! И ты, Тапка, здравствуй!
Но долго тебе нельзя отдыхать – надо ставить варить мясо.
В домике тебя ждут три огромные кастрюли. Из них ни одна не влезает под кран, и значит, воду в них ты наливаешь из ведра, прямо на плите, где они толкают боками друг друга.
Мясо варить три часа, и в это время ты выпускаешь собак. На главной территории, возле служебного домика, первыми выходят гулять Лютра, Сарама и Пальма, и ещё три собаки поменьше – Тапка, Ириска и Альма. А на второй территории можно выгуливать всех сразу, и никто не ждёт очереди, чтобы побегать по двору. Там крупные, почти взрослые щенки, а из больших собак только одна Тучка. Она не выбегает сразу, если открыть вольер. Наоборот, она забивается в будку и оттуда скулит, канючит, чтоб я поскорей ушла.
Я говорю ей:
– Да больно мне нужно с тобой возиться!
Даже с теми, кто прыгает с лаем на тебя и ставит тебе лапы на плечи, так что и коленки у тебя сгибаются, и то некогда обняться как следует. Потому что ты должна чистить вольеры.
И ты лопатой долбишь заледеневшие кучки, а после кидаешь их в дырявое ведро и тащишь на мусорку. И думаешь: «Всё время я здесь с каким-нибудь ведром – то с чистым, для корма, то с вот этим, уличным».
Ещё есть ведро в домике, чтобы мыть полы, но оно так и будет стоять в своём углу до вечера.
Мусорка – на второй территории, высоко на пригорке. Достаточно высоко, чтобы у собак не возникало желания порыться в ней. Или чтоб это желание пропадало поскорее. Захочет какой-нибудь щенок забраться наверх, полюбопытствовать, что там, да с полпути свернёт, раздумает. А я карабкаюсь на гору со своим ржавым ведром. И сверху мне хорошо виден изгиб дороги, уходящей за город среди деревьев.
Я и не заметила, когда совсем рассвело. И мне становится необыкновенно радостно оттого, что я вижу эту дорогу, что она есть и можно заработать достаточно денег и куда-то поехать по ней. Например, вон в том автобусе. Или в машинке, которая отсюда кажется совсем маленькой. А потом где-нибудь пересесть на самолёт… С мамой – она же хотела раньше полететь в какую-нибудь тёплую страну.
Собаки внизу, подо мной, носятся, и нарочно врезаются друг дружке в бока, и кусают одна другую за холку – у них тоже радость, им нравится белый снег. Он всюду внизу, и железный забор приюта врезается в него, как большой нож врезается в крем на торте, чтобы отделить самый лучший кусок.
Нет, здесь у нас сразу два лучших куска – большая первая территория и маленькая вторая.
Я вижу, как на забор со стороны первой территории прыгает Сарама, и ещё, и ещё раз. Так она мне говорит, что кто-то пришёл, кто-то звонит уже к нам в дверь.
Считается, что Сарама – самая умная собака в приюте. Но это, по-моему, смотря как выбирать. Это уж кто в чём силён. Тапка, например, одна-единственная откроет любую задвижку, и дверцу её вольера надо приматывать проволокой. Но в людях она не разбирается – кто её приманит, к тому и пойдёт. Хотя по людям сразу видно, кто понимает, что живую собаку берёт, а кому лучше бы заводную купить в магазине, интерактивную… Кто только не приходит сюда, к нам!
Я бегу к воротам через первую территорию, думая: «Разве уже есть десять часов? Не может быть, чтоб уже было десять часов!»
В десять мы открываемся для посетителей. Сегодня суббота – гостевой день. А значит – всех пускай сюда, без разбора, кому собаку для себя выбрать, а кому так, поглядеть. Зоопарка в городе нет, вот и ездят к нам, хотя и далеко мы находимся, на окраине посёлка, возле кладбища, в промышленной зоне. Но люди съезжаются к нам, как на какой-нибудь бульвар. Парни с девушками и мамы-папы с детьми прогуливаются между вольеров.
Янина, хозяйка наша, сказала, что с десяти до трёх пускай все заходят, главное – чтобы копилка была на виду, этот ящик с висячим замком. Одна сторона прозрачная, чтобы видны были на дне все эти сотни, пятисотрублёвки и пара тысячных.
«Где люди, там и копилка должна быть, – так учит нас Янина. – За воду, за электричество, за аренду земли платить – о-го-го. И вам всем зарплату, служителям! Любишь зарплату-то получать? – спрашивает у меня Янина. – Вот и собирай себе на зарплату. Всем улыбайся, воркуй, а сама копилку так ненавязчиво придвигай, придвигай, подвигай гостей оказать материальную помощь».
Придвигай-подвигай… И при этом нахваливай наших собак и про каждую говори, где её нашли и сколько ей лет, хотя бы примерно. А если это щенок – то докуда ещё он вырастет, и обязательно – что прививки уже все сделаны. «Да-да, собаки у нас привитые!» – кивай и улыбайся.
А если кто спросит про породу, смотри на него как на глупого и объясняй, что дворняги – они самые умные и самые верные. Да и вообще, откуда не дворняги у нас возьмутся? Наши же все – найдёныши!
– А вон в том вольере, постойте, это борзая? – спросит у тебя кто-нибудь глазастый.
И ты рукой махнёшь:
– Так это же Даймон! Он хозяйский, на передержке.
Тут посетитель заинтересуется:
– А что, у вас здесь… Вы что, ещё и собачья гостиница?
И ты знакомишь его с нашими услугами, как учит Янина:
– Да, и гостиница. Мы к себе принимаем, если вам надо в больницу или в отпуск…
И у тебя дальше спрашивают:
– Выходит, можно собаку к вам на время сдать? Какие у вас расценки?
Расценок я наизусть не помню. Тяну время, уточняю:
– А какая у вас собака?
И посетитель в ответ мнётся:
– Я просто так спрашиваю. Нет у меня никакой собаки…
Сколько их, тех, кто просто так спрашивает! А ты знай улыбайся.
В калитке примёрзла задвижка, я дёргаю её так и эдак, пальцам больно, и они деревенеют. С той стороны раздаются возмущённые женские голоса. Хотя до десяти ещё далеко! Ещё только без двадцати девять.
Может, сказать им, чтобы они шли куда-нибудь, погуляли по тропинке среди снега в промышленной зоне? Ещё целый час и двадцать минут мои. Мне пора загонять Сараму с компанией и выпускать вторую очередь – Кена, Пончика, Дизеля! И Кренделя тоже с ними. А пока они будут гулять, спокойно дочистить вольеры!
К маминому приходу мне надо убрать первую территорию. А то ведь, чего доброго, помогать полезет. Ещё и кричать на меня будет. Доказывать, что ей ничуть не тяжело управляться с ломом. Снова поругаемся…
Но я не открываю калитку совсем не потому, что мне сейчас не ко времени гости. Это всё дверь, а я не виновата, я её так и так…
Но вот железный стержень сдаётся, сдвигается еле заметно, и я поворачиваю его с громким скрипом и выдвигаю из петель.
И сразу же прямо на меня шагает с улицы женщина – плотная, в яркой куртке, с чёрной тучей кудрей, торчащих из-под шапки. А за ней такая же плотная тучеволосая девочка, младше меня – лет двенадцати, и у обеих одинаково недовольные лица. Женщина держит чёрную сумку, а оттуда выглядывает испуганная чёрная с белым пятном на ухе собака.
– Пакля! – ахаю я, и собака мне в ответ начинает визжать и виляет в сумке всем туловищем.
– Порвёт сумку! – ахает и тучеволосая женщина и с силой дёргает молнию. Но собачка молнии застряла в собачьей шерсти.
– Ещё и замок испортим! – предсказывает мне в самое ухо женщина, пока я выпутываю из замка Паклину шерсть.
Наконец Пакля прыгает на снег, и подружки кидаются к ней. Пакля и Тапка сцепляются в чёрный клубок, и он катится по двору, а Пальма с Альмой рядом бегут и наскакивают на этот клубок с двух сторон. Большая Сарама прыжками нарезает круги по двору вокруг всей их компании. Не скоро теперь загонишь их в вольеры.
– Мы отказываемся, – говорит женщина, и девочка стоит рядом и смотрит из-за её спины обиженно. – Нас обманули вчера у вас…
Я вчера не работала, кажется, были Тоня и Света.
– Нам сказали, что это хорошая собака, чтобы держать в семье. – И женщина передразнивает, очевидно Светлану: – «Ах, она компанейская, обожает детей!»
– Она совсем не играет дома, – объясняет мне девочка.
– Забилась в угол – и не подходи к ней. Рычит, и зубищи вот такие, – оскалила женщина свои зубы – один наверху был железный, как у дяди Юры, – и снова шагнула вперёд, так резко, что я отпрянула от неё и чуть не упала.
– Она бы привыкла… – говорю. – Ведь всего один день…
И оглянулась на собак: – Здесь-то она играет…
– Вчера тоже играла здесь! Я думала, какая у меня будет собачка! – пищит девочка. – А больше я её не хочу!
– Она чуть не покусала её! – кивает на дочку женщина. – И ночку устроила нам – выла так, что соседи стучали в стенку. К тому же в квартире теперь страшно воняет.
– Как – воняет? – не понимаю я.
И думаю, что мы сейчас пойдём нюхать всех собак. Вдруг мама с дочкой захотят подобрать Пакле замену. По запаху. А мне некогда, я ещё не убрала все вольеры.
– Мы вчера оставили деньги. В копилке, – говорит женщина. – И я бы хотела забрать их обратно.
И тут я пугаюсь. Потому что у меня нет ключа от копилки. Он у хозяйки, больше ни у кого нет.
И при этом Янина спрашивала у нас с мамой про Тоню, сменщицу:
– Как вам кажется, Тонька не вытаскивает из копилки деньги?
Мама так растерялась, аж заикаться стала:
– Н-наверно, н-нет…
– А вы поглядывайте, поглядывайте за ней! – приказала Янина. – Я вижу по глазам, что Тонька вороватая.
И мама не нашлась что ответить, да и я бы не нашлась.
Но Янина и не ждала ответа. С ней вообще трудно разговаривать так, как все говорят друг с другом – сперва она, а потом ты, и потом она, и опять ты. Ей надо только самой высказываться. Она высказалась тогда и пошла в домик заниматься своей бухгалтерией.
Но сейчас Янины нет, и я не знаю, что мне делать. Зачем-то я оглядываюсь по сторонам, и женщина нетерпеливо говорит:
– Ну позови же кого-то из взрослых! Почему я уже столько времени говорю с тобой?
– Я… Это… – тяну я.
Собаки за моей спиной необыкновенно взволнованно лают. Я различаю голоса: вот ухает Сарама, вот захлёбываются Тапка и Альма, и вот – чей-то истошный визг.
Там что-то происходит, и мои ноги уже пружинят, мне надо туда бежать, но женщина мне преграждает дорогу. Девочка топчется рядом с матерью. Ей уже скучно, она исподлобья глядит на собак, прыгающих на сетку вольеров. Гулять им надо, гулять!
Зачем я пустила этих двоих в неприёмное время?
В тоске я гляжу на калитку и вижу: она открыта! Я же совершенно забыла её запереть!
Странно, что никто из собак не убежал на улицу. Они очень заняты чем-то в углу за вольерами, там лай и возня. А в калитку между тем не спеша входит девушка в оранжевом комбинезоне и начинает озираться по сторонам. Ещё одна утренняя гостья! Но ведь на заборе у нас висит расписание! На него, кажется, вообще никто не смотрит, потому что калитка снова с противным скрипом раскрывается. «Кто-то ещё читать не умеет», – думаю я. А это моя мама! И она сразу же задвигает щеколду, чтобы никто больше не приходил до времени, и бежит к нам. А женщина бросается к ней навстречу:
– Вы… Нет, ваши подружки нас вчера обманули! Эту собаку нельзя держать в доме!
Она требует с мамы какие-то деньги, которые будто бы вчера положила в копилку.
Мама робко оправдывается:
– Это было пожертвование… Это ваша помощь приюту… У нас даже если кто не берёт собак, кто пришёл только посмотреть, – тот просто так жертвует деньги…
И женщина ей обещает:
– Я на вас налоговую напущу!
Мама тогда снимает рюкзак и, держа его на весу, роется внутри – ищет свой кошелёк. А потом достаёт купюру и спрашивает:
– Доча, посмотри, у тебя есть пятьдесят рублей? Мне не хватает…
Женщина удовлетворённо прячет деньги в сумку, а потом пытается рассказать маме всё сначала – как им сказали, что Пакля весёлая, а оказалось – нет, и как от неё в доме всё воняет.
Но мама только отмахивается:
– Уходите от нас, пожалуйста.
Тут к нам направляется девушка в оранжевом комбинезоне, но мама, только поглядев на неё, бежит за вольеры, на ходу бросив мне:
– Там что-то…
И уже издалека спохватывается, кричит:
– Валя, калитку за гостями замкни! И девушку проводи тоже!
Хотя я уже и так веду маму с дочкой к выходу. И девушке машу, чтоб шла за нами.
– Я сразу, – говорю, – сразу за всеми вами закрою! Мне так удобнее!
Это значит: «Мне удобнее, если я с тобой не буду разговаривать. Да я вообще ни с кем не хочу говорить. Мне сейчас не нужно посетителей!»
Но девушка мотает головой:
– Я к вам на работу.
И я тоже мотаю головой в досаде, что мне всё-таки говорят что-то, и надо слушать какие-то слова, а это совсем не вовремя.
Обычно только звонок в калитку – и наши собаки уже здесь, возле выхода. Ждут: вот приоткроется дверь, и они сразу – раз! – и на дорогу. И Пальма, и Альма, и Тапка. Но сейчас они все за вольерами, и мамин голос там громче всех, она старается набрать как можно больше воздуха и кричит зычно и строго:
– Место, Пальма! Иди на место!
– Альма, домой!
Я бегу к вольерам, и мама навстречу мне тащит на ошейнике Альму, а Тапку гонит перед собой и выдыхает тяжело:
– Валька, прими…
Я перехватываю у неё Альмин ошейник.
У Тапки ошейника нет, но она уже поняла, что покапризничать ей не дадут. Она покорно забегает в вольер, и я заматываю проволокой дверцу и бегу помогать маме. Она за вольерами ловит Тучку! А та, с зажатым между задними лапами хвостом, мечется вдоль железной стены. И вдруг с отчаяния кидается вперёд, через всю территорию. И мама летит вслед за ней над сугробами, падает и поднимается в ту же секунду.
Тучку загонять трудней всех. Где только взялась ты такая, чёрная лохматая Тучка? Может, и вправду, иностранка, как дядя Юра говорит?
Хотя слыхала я, что она жила в нашем же городе, в одном дворе, – общая собака целой девятиэтажки, и к нам её отдали только передержать в самые жестокие морозы.
Но Тучка ведёт себя так, точно никогда человека и не видела.
Мама хватает её за шею, Тучка скулит так, что у всех режет уши, и не слышно, что мама говорит ей, увещевая, пока везёт её волоком домой, на вторую территорию.
Тучка упирается всеми четырьмя лапами, и мне её не понять. На первой, основной, территории собаки не принимают её, но что-то заставляет её выскакивать сюда снова и снова. Мама тяжело дышит – нелегко далась ей погоня. Я помогаю тянуть Тучку к вольеру, толкаю сзади. Когда мы наконец запираем её, девушка в комбинезоне заглядывает через забор между двумя территориями и говорит:
– Я могла бы немного погулять с ней. Она же ещё не хочет домой.
А мама отвечает:
– У нас волонтёры – с часа. Вы как здесь очутились?
Девушка объясняет:
– Я не волонтёр, я к вам на работу.
Тогда мама выпрямляется и спрашивает в тревоге:
– А почему к нам? Нам никого не нужно, нас же двое…
Янина, когда я сказала, что хочу работать с мамой, ответила: «Да хоть весь класс приводи. Мне что – лишь бы всё сделано было. Вольеры чистые, собаки накормлены и выгуляны, полы и посуда вымыты. А заработок можете делить как захотите. Сколько у меня положено служителям на день – сверху ни копейки не дам!»
Но нам-то зачем с мамой его делить? В воскресенье вечером, получив деньги за выходные, мы, только добежав до пригородного посёлка, сразу идём в магазин и накупаем всякого разного, чего сами захотим. Ветчину, красную рыбу, яблоки, апельсины, конфеты «Курага в шоколаде» и большой торт. Дома я выкладываю всё это на стол и зову братьев – если кто ещё не понял, что мы пришли с работы и сейчас будет пир.
Света с Тоней тоже работают парой, и только Нина выходит одна. Она старше мамы, это же сразу видно, и у неё большой опыт. Она была медсестрой в больнице и теперь говорит, что нынешняя её работа – тьфу. Собаки тебе всегда радуются, всегда тобой довольны, никто из них жаловаться начальству не побежит…
Раньше Нина работала с Тоней, а Света с Ириной. Но Янина стала у всех спрашивать, не вытаскивает ли Ирина деньги из копилки, а то, мол, что-то мало их там остаётся. Даже у тех спрашивала, кто вместе с Ириной никогда не работал.
Янина думает, что каждый, кто приходит сюда, что-нибудь да жертвует. А если только попробуешь ей сказать, что это совсем не так и многие гуляют здесь бесплатно, она поглядит на тебя пристально и пригрозит: «Я вот проверю видеокамеры! Может быть, я подозреваю не тех людей?» И ты от неё сразу попятишься.
Хотя все служители знают, что она только собирается ставить камеры. Сама ведь жалуется, что денег на них не наскребёт. На нас у неё слишком много уходит. Мы же только денег хотим – так говорит нам Янина. А вот есть приюты, где работают одни волонтёры.
И это уже я не могу слушать без смеха. Потому что представляю, как Лера Каледина приходит сюда ни свет ни заря, снимает в домике белую шубку, хватает лом и бежит в вольерах долбить, что там за ночь примёрзло. А потом ведро в руки – и на мусорку, на вторую территорию. Карабкается на гору, как я.
Лера – командир волонтёров. Или координатор, как там у них называется. Кто хочет тоже стать волонтёром, должен сперва написать ей в социальных сетях и рассказать, чем он может помочь приюту. Ко́рма купить, например, или шприцы, чтоб делать больным собакам или кошкам уколы, или ещё что-нибудь.
Но главное – волонтёры приходят сюда, к собакам, чтобы им скучно не было. Лера так и пишет у себя на страничке: «Служители в приюте работают за деньги, и им безразлично, что их питомцы страдают без ласки, без общения с человеком!»
Вот Лера с подружками и ходит сюда общаться. Но если бы они подходили только к собакам, а нам не надо было бы говорить с ними!
Однажды Ирина просто вытолкала Леру из домика. Лера тогда, по обыкновению, подошла к одной клетке с малышом и завела свою обычную песенку:
– Ой, ты какой грязный, и не мыли тебя с утра, и клетку не чистили! И воды у тебя не-э-эт, никто и не думает о том, что ты хочешь пить!
Это совсем не значило, что она хочет напоить щенка. Это она всегда так нам, служителям, намекает, что надо сделать. Потому что она деньги опускает в копилку, её папа жертвует нам на приют, и она имеет право проверить, как мы эти деньги отрабатываем. Так нам Янина всегда твердит.
В тот день была смена Ирины, и вот она вдруг сняла с вешалки Лерину шубку и стала Леру той шубой к двери толкать. И всем её подружкам кричит:
– Уходите, я не могу больше, не могу вас терпеть!
А Лерочка в дверях улыбнулась только:
– Не можете – не терпите, кто вас заставляет? Тем более я слышала, что вы не устраиваете Янину как работник.
В следующую свою смену Ирина пришла, как обычно, к семи тридцати, а там уже новенькая дожидается. Не помню, как звали её. Олеся, кажется. Стоит возле забора, мёрзнет. Спрашивает: «Где вы ходите? Я давно уже здесь».
Тут только Ирина узнала, что Янина взяла ей замену.
Но та новенькая, Олеся или не Олеся, долго здесь не продержалась. Такой темп, как у нас, мало кто выдержит.
Маме наша квартирная хозяйка, Мальвина Сергеевна, сказала, что она что-то похудела в последний месяц. «Не вернулась ли к тебе, – спрашивает, – твоя болезнь?» А мама как рассмеётся. В приюте, говорит, знаете как? Там не передохнёшь. Не только перекусить некогда, но даже сходить в туалет! И главное, ничего не хочется. Ничегошеньки! Все процессы в организме у тебя тормозятся, а сама носишься как метеор, прямо летаешь…
И верно, здесь летаешь, становишься лёгкая, и всё тебе нипочём. Но одна я бы, конечно, не справилась. А Нина справляется запросто. Она Тоне сказала, чтоб та шла работать со Светой, раз Ирины нет. А ей, Нине, удобней одной, она хочет зарабатывать больше, пока её не уволили.
Не угадаешь, что нашей Янине завтра придёт в голову.
– Мы сами успеваем, – мягко говорит новенькой мама.
– Да, мне так сказали, – кивает девушка. – Хозяйка мне сказала, что вы лучше всех и чтобы я приходила к вам стажироваться.
– А, вот как… – успокаивается мама.
