Евгения Усачева
Предсуществование
«Ты только в начале своего пути» – Сказал мне однажды Ярослав, а мне бы уже хотелось пройти его до конца. Но я знала, что даже смерть – начало, а значит, и мой друг только ступил на свою истинную Дорогу.
Он освоился в мире мёртвых быстро, и практически сразу же занял должность одного из заместителей Бога Смерти. Теперь я могла не беспокоиться за Эвклидиса. Рядом с таким честным, порядочным, отважным человеком, как Слава, Бог Смерти мог не страшиться заговоров и предательств.
Но пока Ярослав в полной мере не вступил в свою должность заместителя, он трудился в Отделе Статистики. Я раньше о таком не слышала и с интересом начала расспрашивать о его работе.
– О, это очень интересно – анализировать линии судеб и выводить общие критерии. Да, впрочем, задания бывают самые разные. Например, определить, в среднем, сколько материальных благ нужно для того, чтоб человек о них не думал. Либо сколько детей должно родиться в семье, чтоб она просуществовала как можно дольше или… в общем, мы анализируем какие угодно ситуации…
– Ясно. И что же выяснили ваши специалисты? – скептически спросила я, ведь, на тысячу процентов была уверена, что жизнь – это испытание, и никакого счастья не существует.
– Ты знаешь, результаты оказались ошеломляющими… Большинство опрошенных мёртвых считают, что прожили счастливую жизнь на Земле.
– Большинство?
– Если быть точнее, более шестидесяти процентов.
– Не может быть!
– Но это так. Ты можешь мне верить.
– Всё рано, это ненормально, ты так не считаешь? Их должно быть если не сто, то хотя бы больше девяноста, иначе… Да все они лгут! Нет на Земле никакого счастья! – Я возмутилась, даже вспылила, повысив голос, а потом долго корила себя за свою несдержанность.
Я не была в восторге от жизни, и если б раньше, до знакомства со Славой, мне дали выбор: остаться на Земле, либо добровольно переместиться в мир Посмертия навсегда, я бы выбрала последний вариант. Теперь же я поняла, как глубоко ошибалась, не ценя ту жизнь, ведь, если б я сделала что-то подобное, то просто обесценила бы подвиг друга. Ведь он погиб ради того, чтобы жили мы, чтобы жила я. Имела ли я после этого право так расточительно разбрасываться своей жизнью? Конечно, нет.
– Тем не менее, данные говорят об обратном, – спокойно ответил Ярослав. Ему, наверное, надоело уже со мной спорить и в каждом нашем разговоре убеждать меня в том, что мне следует полюбить эту жизнь.
– А ты как считаешь? Ты… Был счастлив?
– Ну, конечно! – ответил он без малейших колебаний.
Тот сеанс связи был одним из тех исключений, когда мысленно я смогла «увидеть» своего погибшего друга, а не просто говорить с ним. И он выглядел весьма необычно. Он сменил свою военную форму на другую, которую ему выдали, как сотруднику Отдела Статистики.
Это был строгий костюм благородного светло-серого цвета с золотыми полосками на рукавах, плечах, у воротника и на концах штанин, на щиколотках. Славе он невероятно шёл, подчёркивая его мужественность и благородные черты лица. Серый отлично сочетался с небесным цветом его глаз. Они всегда смеялись, на каждой фотографии. Лишь на двух последних, которые он сделал перед самой отправкой на фронт, что-то печальное закралось в его взгляде. Возможно, то было предчувствие того, что ему не суждено вернуться домой, ведь все мы, на самом деле, знаем, когда умрём, только предпочитаем этого не замечать, а зачастую, вообще, не верить, что нам суждено когда-нибудь покинуть эту Землю.
И Ярослав, наверное, до последнего не верил, что не вернётся обратно, но это никак не повлияло на его решение, на его честное исполнение долга солдата. Он справился. Он прожил эту жизнь достойно. И мало того, он чувствовал себя счастливым, несмотря на то, что она оборвалась так внезапно, когда он одолел всего лишь треть своего жизненного пути. А это означало, что всё он сделал правильно. Мне не выразить словами, как я гордилась им, как почитала его, как восхищалась им, и одновременно, как мне было больно от осознания, что его больше нет с нами.
И мне хотелось писать и писать о нём, хотелось, чтоб каждый человек в мире узнал о нём, хотелось кричать во всеуслышание, умолять, чтоб его не забыли, чтоб помнили и через сто, и через тысячу лет. Но вместе с тем, я даже боялась связаться с его родителями. Я считала, что не имела никакого морального права разговаривать с ними, ворошить их память о безвременно ушедшем сыне, вновь всколыхнуть боль в их сердцах. Так мне пришлось переживать его утрату в абсолютном одиночестве, не надеясь на то, что мне станет легче. Мой дар и одиночество стали синонимами, ведь никто не мог меня понять. И мне, признаться, не нужно было ничьё понимание, а тем более, одобрение. Я решила быть собой, жить своими чувствами и принимать их, какими бы они не были.
2
Однажды Слава показал мне страшную картину из своих воспоминаний о земной жизни. Я будто сама ощутила его чувства, которые он испытывал тогда, зачищая истерзанный город от неонацистской чумы, развязавшей Третью Мировую войну.
Бить артиллерией было нельзя: эти ублюдки прикрывались мирным населением. Заняли шесть домов. Первые, вторые, третьи этажи. Жильцов, которые не успели уехать, либо которым просто некуда было бежать, выгнали в подвалы, где они были вынуждены сидеть без воды и еды часами. Высовываться во двор было опасно, ведь неизвестно, на кого нарвёшься. Как и во время немецкой оккупации, врагу могло не понравиться твоё пальто, либо выражение лица, либо, ты мог вызвать какие-то дурные для него ассоциации, и он мог за это просто пристрелить тебя, как скот. Мёртвых хоронили в воронках от взрывов прямо во дворах.
В основном остались пожилые тётки, бабки, деды, но изредка в воспоминаниях мелькали и довольно молодые люди и дети… О Боже, дети! Чумазые, голодные и холодные они сидели в подвалах, с широко распахнутыми от ужаса глазами, ожидая, когда «дяди» наверху кинут пакет с объедками.
Город был полностью обесточен из-за обстрелов. Артиллерия врага вырубила ТЭЦ, поэтому в квартирах не было ни света, ни воды, ни отопления. Как назло весна в тот год выдалась холодной, поэтому даже в подвалах было прохладно.
Нацики мародёрствовали, разоряли квартиры, рыская в поисках съестных запасов и наживы. Если ничего не удавалось найти, они психовали, начинали ломать мебель и выбрасывать её в окна. Как рассказывал Слава, во дворах тех домов, которые он зачищал, творился хаос. Они были завалены обломками мебели, окровавленным тряпьём и бинтами вперемешку с трупами домашних животных, которые уже никто не убирал и не хоронил.
Я ощущала невыносимо скребущий душу ужас, маявшийся где-то на задворках подсознания. И это был не страх Славы – он ничего в жизни не боялся, это был мой собственный страх, страх за его жизнь, потому как я ожидала, что вот-вот произойдёт непоправимое, и она оборвётся. Я потерялась во времени, и будто забыла, как он погибнет. Боялась, что его возьмут в плен. Я прекрасно знала о том, как относились в плену к нашим военным. Была наслышана о пытках, побоях, отсутствии медицинской помощи раненым, да, банально, об изнурении военнопленных голодом. Каждому давали пригоршню сырой гречки раз в два дня, не разрешали шевелиться, били, заставляли, якобы, каяться на камеру за то, что они «вторглись» в чужую страну. По сути же, разве должно им было каяться за то, что они самоотверженно, стойко защищали рубежи своей Родины и спасали мир от нацистской заразы, расползающейся из некогда цветущей страны?
Но плен… Не знаю, кто сдавался в плен. Точнее, не сдавался, а попадал. Наверное, лишь те, кто терял бдительность от сумасшедших физических и психологических перегрузок. Большинство же даже спали с гранатами зажатыми в руках, чтобы, если что… Либо засыпали с дулом автомата под подбородком, чтоб если вдруг неонацисты прорвут оборону, и всё будет предрешено, выстрелить себе в голову, только не попадать в плен к врагу, потому как там ждал настоящий ад. Он существовал. Он всегда существовал лишь на Земле. А те, кто верили в его существование после смерти, ничего не знали о жизни. Каждый из нас прошёл через свой личный ад индивидуальной тяжести. Ну а рай на Земле, как оказалось, не был предусмотрен.
Я тоже могла бы быть на той войне, но меня не взяли на службу по состоянию здоровья. Однако после рассказов Славы я ощутила болезненный укол совести.
– Не переживай, значит, твоё предназначение на Земле в другом. Видно, ты нужнее живой, – подбодрил он меня, но на душе у меня скребли кошки. А Слава ещё меня и успокаивал.
– Ты же боец, Ананке! Ну-ну, не падай духом! Всё у тебя наладится! – говорил он.
– Разве только в этом дело? У меня есть силы, но нет желания… абсолютно никакого желания продолжать эту жизнь. Мне надоело бороться. Вся моя жизнь – это нескончаемые бои: закончился один, начинается другой. Я просто эмоционально выгорела. Не хочу ничего, только покоя.
– Но и в мире после смерти не всё так просто. Здесь тебе тоже придётся бороться.
– Но не так же, как на Земле! Я всё знаю. В мире мёртвых хотя бы нет страданий, и есть уверенность в завтрашнем дне! Да нечего даже сравнивать истинную жизнь с этим временным карцером под названием земное существование!
Ох, как же тогда я была наивна, раз решила, что в мире Посмертия буду прохлаждаться и почивать на лаврах.
– Тебе дан величайший дар медиума, Ананке! Это ли не счастье? – настаивал Ярослав.
– Счастье… – Я горько усмехнулась. – Я не знаю, что это такое. Ни разу в жизни его не видела.
Какой бы позитивной не была личность умруна, а влияние некроэнергии на биополе живого человека нельзя было предотвратить. Постоянное подавленное состояние, депрессия, мрачные суицидальные мысли преследовали меня, как медиума. Я поняла, что от них никогда не избавиться, потому как тогда пришлось бы избавиться от дара, а это было невозможно.
В то время я поняла многих своих коллег-медиумов, которые не могли справиться с сумасшедшим психологическим давлением некромира, а потому спасались алкоголем и наркотиками, чтобы хоть как-то ослабить этот гнёт, либо хотя бы его не чувствовать. Но я твёрдо решила, что пойду до конца и буду помогать мёртвым, чего бы это мне не стоило.
– Я думаю, ты не замечаешь счастья во многих вещах, которые у тебя есть, и о которых мечтают многие люди. Будь внимательней, Ананке.
Я не могу сказать, что не ценила того, что у меня было. Я ценила, но просто на всём, чего я достигла, лежал налёт моего тяжёлого психологического состояния, поэтому все достижения мне были не в радость, либо она была такой кратковременной, что я не успевала её заметить. Я бы могла сказать, что жила эмоционально расточительно, раз не была способна радоваться, веселиться и наслаждаться жизнью. Да и, кроме того, пока шла война и тысячи солдат гибли на фронте, я решила для себя, что просто не имею морального права на радость. И тем более, не могу испытывать счастья, пока кто-то из моих соотечественников голодает в чужой стране, находится в плену и терпит побои, страдает от боли в госпиталях… Нет и ещё раз нет! Я запретила себе радоваться и веселиться. Теперь я даже не улыбалась: и из-за обстановки в стране и из-за своих личных проблем.
– Ну и зря! – сказал мне Слава. – У каждого свой путь на этой Земле. Если кто-то страдает, а ты не имеешь возможности ему помочь, это не повод хоронить свою жизнь. Живи, как тебе дано. Ведь для чего-то это нужно. А Судьба… Она знает лучше.
«Живи, как тебе дано…»
Эти слова надолго отпечатались в моей памяти, и стали для меня чуть ли не девизом, который я отныне повторяла про себя, когда мою душу настигало отчаяние.
Со временем я поняла, что мысли – это ничто, лишь электрические разряды в мозгу, которые появляются и исчезают бесследно. И слова тоже – ничто, лишь поступки имеют значение, и продиктованы они порою отнюдь не мыслями, а чем-то глубинным в подсознании – высшим «я», душою… А значит, негативные мысли не могут иметь власти над моей жизнью, лишь я – её хозяйка, и от них не должно зависеть ни моё настроение, ни мои поступки.
В тот раз моему другу повезло: зачистка прошла более-менее легко. Завязался бой, в ходе которого весь отряд неонацистов был уничтожен.
А почти через месяц моего друга не стало. Сила, отвага и смелость, к сожалению, не спасли его от смерти. Но он ни о чём не жалел. В отличие от меня. Я жалела о его смерти, как и о смерти сотен таких же славных, отважных воинов, которые пали, чтобы защитить Родину. Я же не сделала для них ничего, для них живых, но могла помочь им мёртвым. Только за помощью ко мне обратился лишь Слава. Доходы мои были невелики, но я твёрдо решила, что обязательно буду заниматься благотворительностью.
Славе я желала удачи в его новой деятельности, в его новой жизни. Общались мы легко, и, забегая вперёд скажу, что по прошествии определённого времени я заметила, что его лицо на портрете изменилось. Взгляд стал ясным, открытым, будто пронзающим душу. Это означало, что он упокоился и нашёл своё место в истинной жизни. Теперь я, глядя на него, улыбалась. Больше не о чем было жалеть, ведь всегда случается лишь то, что предначертано судьбой. А её выбор самый правильный.
Но я отвлеклась. Слава просил рассказывать всё по порядку, как я видела в его воспоминаниях во время сеансов потусторонней связи.
В то время шли сильные холодные дожди. Ничего не цвело. Из грязной земли, покрытой размокшей жижей, торчали лишь хилые голые деревца. Город, больше похожий на кладбище с полуразрушенными скелетами многоэтажек, наводил жуткое уныние, даже притом, что перевес сил был на стороне наших военных.
Слава чувствовал себя уверенно, это я боялась за него. Дождь хлестал, как сумасшедший. Намокло всё. И продрогло: бойцы в непромокаемой форме, БТРы, танки – они лениво ползли по изъеденной железными гусеницами земле, и будто живые, сопротивлялись от того, что их подняли в такую рань и погнали вперёд. Город вдали застыл сизо-серым маревом, будто покрытым сверху частицами сажи.
К обеду дождь прекратился. Рота поделилась на три части для зачистки. Командир взял с собой десяток крепких бойцов и отправился в самое пекло.
Твари прикрывались мирными жителями. Так просто было не подступиться. Две бессонные ночи прошли незаметно за составлением плана. Слава ощущал, что у него открылось второе, третье, четвёртое, пятое дыхание… Как и у его сослуживцев. Были те, кому пришлось гораздо хуже, чем ему: голодным полураздетым людям в подвалах, которых неонацисты держали в заложниках.
По улицам текли потоки грязной воды, собираясь в канавах и уродливых рытвинах, оставленных тяжёлой боевой техникой. Славин отряд бесшумно скользил меж надгробий-многоэтажек, направляясь в самое сердце замершего в ужасе города.
Нет, ещё не в нём мой друг встретил свой новый Путь. В другом месте. В моё сознание, опережая время, вторглась картина, оборвавшая в моём сердце последние нити, на которых держалось хрупкое равновесие и спокойствие. Хотя, как говорил Бог Смерти Эвклидис, крепости моих нервов мог позавидовать даже буддийский монах. Я увидела Славу, когда уже всё свершилось. Он сам мысленно приказывал мне отвернуться, но я не отворачивалась, зная, что не имела морального права это делать. Нет, я смотрела, смотрела сквозь глаза, залитые Славиной кровью. Я вся была покрыта ею с ног до головы, а он, как ни странно, нет, либо мне так казалось.
Он лежал на земле, на серо-буром ковре пожухлых трав. Вокруг словно не разливалась яркая цветущая весна, а стояла промозглая осень. На мертвенно-бледном, холодном лице моего друга застыло выражение умиротворения, пересохшие ледяные губы были чуть приоткрыты, руки безвольно раскинуты в стороны. Его сослуживцы, которые приходили в себя и поднимались с земли, были для меня тенями, я не различала ни их лиц, ни фигур. Только Слава уже подняться не мог, вернее, в том понимании, которое подразумевали люди. Но я знала, что в тот момент он оглушённо стоял рядом со своим обездвиженным телом и не мог понять, что произошло.
Кто-то из солдат с криком кинулся к нему, меня, словно бесплотного духа, откинуло назад. Славин образ заслонили тела, и он будто растворился в тумане. Я вернулась в тот дождливый полдень на подступы к истерзанному городу, куда держал путь Ярослав.
Хотелось закричать ему «Стой! Вернись домой!», но я понимала, что даже будь у меня такая возможность – воздействовать на прошлое, он бы всё равно не остановился. Не для того он отправился на эту войну. Он не мог остаться в стороне, спокойно наблюдая за тем, как гибнут люди в соседней стране, и отвратительная нацистской чума расползается по земле, захватывая всё новые территории. Нет, Слава был не таким. Такие, как он, держали на своих плечах весь мир и никогда не думали отступать. Не жаловались, принимая для себя лишь один путь – путь служения Родине и людям. Они, наверное, являлись сверхлюдьми, либо полубогами в человеческом обличье, если б последние существовали. Но я знала, что их нет. Теперь мне была известна вся изнанка этого Мироздания.
3
Дети в подвале устали ждать. Они уже смирились с тем, что их никогда не спасут. И нацисты если будут особо голодны, возможно, съедят их заживо. И как раз настал момент, когда они находились на грани от этой черты. Непоправимое они уже совершили, оставалось совершить то, что окончательно убило бы в них последние остатки человечности. Я не понимала, что превратило их в таких монстров.
Я не знала, сколько прошло времени. Картина вдруг сменилась другой. Шла перестрелка. Нацистов выбивали из дворов. Слава пригибался, чтоб не попасть под пули, стрелял в ответ, кидал гранаты в окна, потом, когда всё вроде затихло, перебежал на другую точку. Противник снова открыл огонь. Моему другу не впервой было терпеть сумасшедшие физические и психологические перегрузки. Это я терялась, не успевая следить за его действиями. Всё происходило слишком быстро. Осколки и крупная пыль секли лицо будто розгами. Я словно была обнажена. На мне не было толстой военной формы, подвески с боеприпасами. Не понимаю, как Слава вёл меня в бой. Пусть всё это было лишь иллюзией, чужим воспоминанием, в которое я погрузилась, но выглядело всё очень реалистично: я чувствовала и боль, и холод, и страх, и… одиночество, пожирающее душу. В бою, как, впрочем, и в мирной жизни, каждый одинок, каким бы слаженным не было отделение, рота, батальон… В душе каждый всё равно находится один на один с врагом. И я в те мгновения будто тоже взяла в руки оружие. Тело выполняло работу на автомате: прицеливалось, стреляло, отходило назад, потом снова шло в наступление. Я не руководила своими действиями, руководил кто-то другой, может быть, даже сам Слава, хотя я не понимала, как такое было возможно.
Когда ответная стрельба прекратилась, мой друг и ещё несколько бойцов ворвались в подъезд. Послышались крики. Когда я вбежала следом, трое чудовищ в человеческих обличьях, стояли на коленях с руками за головой. Кто-то попытался бить их ногой в лицо, но Слава остановил. Хотя, я бы на его месте не останавливала. Но мой друг был слишком человечным, слишком мягким, слишком добропорядочным…
И размышляя, откуда берётся зло в мире, я бы сказала, что один из путей его появления – бездействие добрых людей. Конечно, я не имела в виду Славу. Он-то как раз и не бездействовал, отправившись в чужую страну, чтобы остановить зло, пока оно не перешагнуло рубежи его Родины. Но сколько осталось там, в нашей стране, так называемых, «диванных» бойцов, «кухонных» революционеров, которые вроде и были добрыми людьми, но только и могли, что просиживать задницу у себя дома и критиковать ведение боевых действий с мыслью: «Авось, пронесёт, авось это дикое, бесформенное зло пройдёт мимо, и его остановит кто-то другой, но не я».
«Не остановит. Так не получится. Беда коснётся каждого, если мы не сплотимся». – Хотелось сказать им. – «Ибо то, с чем мы столкнулись, имеет просто катастрофические масштабы».
Такие, как Ярослав, это понимали, поэтому и вступали в добровольческие батальоны и отправлялись на войну.
Картинка вдруг исчезла, и вот я увидела своего друга снова. Он держал на руках маленького мальчика в синей курточке. Глаза пацана были широко распахнуты от шока. На грязном лице запечатлелись дорожки от слёз. Слава выносил ребёнка из подвала. Как я потом узнала, у мальчишки не осталось никого. Родители погибли в первые же дни наступления нацистов. Они пошли за водой и больше не вернулись, попав под артобстрел. Пятилетний ребёнок остался на попечении престарелых соседей.
Одного из трёх упырей кто-то, не сдержавшись, грохнул. Оставшихся двоих отправили в лагерь для военнопленных, хотя никто не мог гарантировать, что они доедут живыми. Но Слава, по крайней мере, приказал их не трогать. Конечно, не по доброте душевной и не из жалости, а для того, чтоб их впоследствии можно было обменять на наших.
Машина с пленными успела отъехать совсем немного, как раздался оглушительный свист, а затем передняя стена дома напротив рухнула, как подкошенная. Клубы пыли заполнили всё пространство широкого двора. Повсюду валялись выбитые стёкла. Получили прилёт, хотя не должны были. Неонацисты отступили. Отступили давно. Кто же оказался таким неугомонным?
Тремя днями ранее, на подступах к городу, Слава принял тяжелейший бой, унёсший жизни трёх его сослуживцев. В итоге удалось уничтожить несколько единиц бронетехники врага и более двух десятков живой силы, но это бы не вернуло назад товарищей. В плен никого не брали. Из той роты остался лишь один выживший. И ему удалось сбежать. Слава помнил те страшные, налитые кровью глаза, смотрящие на него из-под покрова темноты. Мой друг стоял в каком-то странном оцепенении и не мог навести дуло автомата на эти жуткие нечеловеческие глаза, будто они загипнотизировали его подобно взгляду змеи. Славе казалось, что и зрачки, нацеленные на него в упор, стали вертикальными, и само тело врага, скрытое ночным мраком, было покрыто отвратительной змеиной чешуёй. Слава мотнул головой, и наваждение исчезло, а из зарослей колючего терновника послышались возня и хрип. Он бы ещё мог его догнать и добить либо взять в плен, но почему-то… отпустил…
В ту же минуту за спиной раздался оглушительный грохот. Это сдетонировали заряды в подбитом танке. Мой друг сорвался с места и побежал к месту взрыва, чтобы удостовериться, что никто из его подчинённых не пострадал.
