Евгений Александрович Козлов
Художник. Изображая иллюзию
Рисунок одиннадцатый. Последний штрих
Различны мазки деяний, но идея добра неизменна.
Я умираю…. Неужели смерть ты оборвешь все мои многострадальные труды, неужели мои оставшиеся замыслы не претворятся в жизнь? Позволят ли мне духом увидеть Любимую мою? О я прахом стану, подобно рукописям моим. Зимою ночь столь томительно долга, столь беспросветна и темна. И поэтому я грустен, видимо, чрезмерно опечален. Надежда угасает вслед свече рассвета мягкого и светлого горнила, лишь бы мне дождаться оного алого корабля. Дождаться, каясь, согрешенья не тая….
Иногда я взираю на окружающий меня мир глазами любознательного младенца, всё по-новому ощущается, непознанным предстает, я вижу, словно в первый раз, настолько всё красиво невообразимо, Боже, чудно как, не описать. И восхищенное дитя задает вопрос – а для чего всё это, для чего Творец из земли меня однажды сотворил? Чтобы славить. Но разве мои песни велики, ведь скуден человека слог, Ангелы поют куда как лучше. Дабы нести раздор между духами, быть серединой золотой, для этого я сотворен из пепла? Или чтобы принимать Твое величье поступками и мыслями своими. И ответы отверзлись мне в едином слове – любовь, лишь для нее мы созданы, любовь в себя вмещает доброту, нежность и заботу, сердечность и снисхожденье, кротость и чистоту, целомудрие и благочинность, деяний святость, мир сердечных чувств. Созданы любовью мы, любовь есть Бог, потому Он всюду обитает, там, где сердце любовь деянья добрые источает. И если пали вы, так вставайте, возлюбите поднявшую вас длань Господню.
У всякого человека имеются два зренья – поверхностное и глубинное. Первое оценивает внешность критически, определяет, красив облик, либо некрасив, а вот второе проявляется после первого, когда каждый человек, каждое лицо видится прекрасным и уникальным. Словно настройка микроскопа, несколько покрутим, приблизим, и объект изучения становится, гораздо отчетливее различим.
Видят ли сны слепые от рожденья? Вот рождается человек из тьмы и вод, из чрева матери исторгается и отныне должен младенец увидеть свет душой и телом впервые в жизни своей земной. Но душа его благоволит, то, что глаза не видят. Из тьмы и во тьму, из света в свет, какой ужасный рок настигает того человека. Когда зачнется человек родителями своими, когда Господь две слившиеся клеточки душою и духом наделит, и тот зародыш мудрее многих возрастет, дабы явиться миру, его тьма повсюду обуяет. Ибо слышны звуки, звучат голоса, прикосновенье ощущается и холод, тепло, но существует ли тот мир, или всё это лишь тени. Неужели слепорожденный свет не различит уж никогда? Слепой старик повидал за жизнь свою все красоты мира, а младенец слепой ничего не видел. Может быть он, куда богаче всех нас, столь грешных. Может быть, он видел Бога; ту тьму или тот свет.
Нам вторят ученые мужи, что сны есть проецируемое виденье реальности, искаженное детальное отраженье бытия. Но слепой отрок мир земной не видевший, неужели он не странствует в своих сновиденьях? Я думаю, что сны есть параллельные миры, в кои мы летим, не имея крыльев. А цвет, может ли он себе представить палитру красок, может ли он рисовать? Возможно, ведь в мирозданье властвуют два различных явленья – обыденность и волшебство. Один художник хочет показать зрителю точность линий и схожесть фактур, второй желает духовность преподать, изливая душу на полотно. И покуда мы в суете томимся, слепые люди, чудодействуя, чуду всецело предаются, они творят душою, в то время как мы напрягаем плотское зренье. И созерцают они другой свет, пребывая во тьме со слепо зрячими очами.
Рисунок двенадцатый. Лунные монологи
Легкомысленно представать мудрецом, декламируя чужие мысли.
Страдательная луна, отягощенная бременем усекновения, светится во тьме маяком, она зажгла свечи-звезды, чтобы не было ей столь холодно и одиноко в эту осеннюю ночь. Преломляя чужое светильное тепло, она повелевает приливами и отливами, и, будучи фонарем таверны для запоздавших следопытов, она ласково подмигивает, или то надвигаются на город отрывистые дождливые тучи.
В сию ночь Эмма сидела на подоконнике. Книги служат ей подлокотниками. Видны лишь еле заметные очертания ее лица, осенённые лунными бликами, они различимы лишь тайному ее поклоннику, скрывающемуся во тьме. Белоснежные ручки девы перебирают невидимые четки, драгоценное сверканье ее глаз навевает белую тоску, может быть, поэтому на ресницах девушки повисли слезинки, толком не разглядеть, ибо ночь скрывает многие тайны душевных переживаний.
Ныне девушка кажется открытой романтической книгой, отчего мы, заядлые ночные читатели давайте-ка послушаем ее покорнейшие мысли, узнаем, какие грезы навеяли ей столь грустные порывы чувств. И убрав отдельные пряди белокурых волос за раковины ушек, раскроем секрет женской таинственности или останемся сколь и прежде несведущими в тонкостях девичьего мироощущения. В эфирной бесполой душе Эммы воплощаются мысленные связи, являются помыслы образные и словесные, но помимо прочих, вторгаются в душу мысли понимания, когда внимаешь гласу сердца, однако выразить чувственное осознание не в состоянии.
“Я всегда думала, что отношения должны выстраиваться последовательно и гармонично, но я, ошибаясь, наворотила груду всевозможных опрометчивых неясностей. Эрнест не выказывал мне больше внимания, чем требовалось на тот момент, ведь я знаю – поспешность может привести к ссоре, если мои чувства и чувства моего молодого человека не совпадут по величине. Но безумный Адриан, водопадом обрушивает на меня признания в любви, сыплет комплименты высокого штиля, которые я не в силах подтвердить или опровергнуть. Его наизнанку раскрытые чувства ко мне, мучают меня. Он неосознанно, невольно ставит меня перед роковым выбором: отказать ему или ответить взаимностью. Он называет себя безумцем, и вправду он неспокоен, даже отчаян касательно любви. С другой стороны его скоропостижность понятно оправдана. Полюбив меня, он долгое время не находил ко мне подход, а значит консервировал возгласы своего влюбленного сердца в самом себе и однажды настолько переполнился ими, что решился пойти на преступление, ради получения моего внимания. В таком случае стоит ли мне поощрять его или отвращаться от него, отвергнуть его? Я не испытываю те же чувства, кои он испытывает ко мне, значит мы неравны, более того, мы различны. Почему же тогда я здесь? Меня смущают его поступки. Он постоянно пишет мои портреты, говоря, что одно мое личико достойно вышнего восхваления. Но я же проста. Вокруг много других девушек, среди них есть намного красивее меня. Почему же его сердце настолько слепо, или это и есть настоящая любовь? Но я в тупике, я не могу ответить ему, ведь тем самым могу ранить или солгать Адриану. Потому не буду высказываться по этому поводу никоим образом. Мое поведение не будет безразличием, а будет кротостью, как Мария услышавшая пророчество Архангела Гавриила, не отвечала, а приняла божественную весть как должное. Пречистая Дева, задала Ангелу лишь один вопрос – как будет это, когда Я мужа не знаю? И я себе задаю подобный вопрос – как я смогу полюбить, если любви не чувствую? Может всё это дается свыше, Дух находит и осеняет, и тогда мы становимся причастниками чуда.
Адриан кажется опасным, маниакальным, драматически настроенным творцом, и в то же время он словно безобидный ребенок, пожелавший живую игрушку, которую он не может купить или украсть, лишь заслужить – так должно быть он считает. Он вознамерился показать мне нечто волшебное. Интересно, что это, хотя одно запечатление живого человека в картине уже кажется мне невозможным волшебством.
Бедный Эрнест, я совсем позабыла о нем, а ведь он искал меня всё это время, значит, он по-прежнему верен мне, он эгоцентрично, но любит меня. Почему же тогда ему пришлась милее ненастоящая я? Может потому что его волнует только моя внешность, ведь Адриан не может нарисовать душу человека, если только отдельный отблеск и только. Но Эрнест, почему ты столь скоро обманулся, почему ты предал меня? На твоем лице застыла улыбка, лучащаяся искренним счастьем. Ты нынче довольствуешься призрачным мгновением. А когда я состарюсь или потеряю красоту, неужели ты охладеешь ко мне? Художник явственно показал мне твою двуликую сущность. Хотя Адриан и сам безмерно вдохновлен мною…. Как же я от всех вас устала!
Однако Адриану я почему-то верю, он художник, а значит, ведает о красоте более чем кто-либо.
Жаль, придется обуздать его губительный талант, покуда он не натворил больших бед, и иных плохих поступков. Эрнест должен жить в реальности, подобно нормальному человеку, к тому же я ему обещала во взаимности, мне нравится его всегдашняя пылкость и самоуверенность, его целеустремленность и упорство, он многого добьется в жизни. А Адриан, словно яркая вспышка в моей жизни, которая молниеносно возгорится и столь же быстро погаснет. Адриан противоположен Эрнесту, он всегда задумчив и печален, неуживчив и непостоянен в мыслях, неудачлив, он словно клубок, состоящий из разных нитей. И я как прирождённая кошечка поиграю им немного. Эрнест мне дороже, а художник чересчур странен для меня.
Эрнеста необходимо вызволить из полотна, вот только как? Лишь научившись пленительной технике письма, я смогу противостоять художнику, чего он, безусловно, не заметит, ведь любовь ослепляет всякого романтика.
Ну вот, теперь мне еще и жалко его стало, несчастного человека, желающего только любви. Разве он в чем-то виноват, если не желает быть как все, а быть собой. Не желает подстраиваться под реалии жизни, потому столь отвергнут всеми. Он не желает навязчиво понравиться мне и потому прощает мою излишнюю холодность. Но не оступается. Другой давно бы уже сдался, наговорил бы кучу гадостей, и громко хлопнув дверью, закрыл бы свою жизнь, дабы открыть свое сердце другой девушке, другим отношениям. Но Адриан любит безответно и видно потому вечно. Он тянется ко мне, невзирая на обреченность наших интриг. Он незабвенно верит в наше единство во всех мирах, может он и прав и Творец создал наши бессмертные души из одного веянья эфира, цельный камушек разделил пополам и отпустил с Небес на землю, дабы мы обрели тела и стали людьми. Может быть, мы когда-нибудь и будем вместе, но точно не здесь”.
Эмма незримо наблюдала за умиротворением ночи, должно быть в это время жители засыпают, оставляя тяжелые пасмурные думы в безвозвратном прошлом. Только девушка не спит, постигая азы бессонницы, беспорядочно думая и решая, кто ей по-настоящему милее, Эрнест или Адриан, кому она выкажет дружеское почтение и сердечную привязанность. “А может быть оставить обоих” – однако ее самолюбие отгоняло такую нездоровую мысль. Сейчас она может побыть в одиночестве, но, увы, уединение девушки лишено личной уединенности, ведь слишком многое, сейчас воздействует на ее жизнь, отчего ей приходиться думать о том непрестанно.
Адриан в то же самое время также не отходил от завораживающего окна, погасивши все светильники в мастерской, он воздыхал о девушке, грезя чистыми намерениями.
“Мои уста не ведают плотского поцелуя, но я могу изобразить поцелуй в своем воображении или на картине. Я не знаю, каковы на ощупь женские волосы, но я рисую пряди волос и отдельные локоны. Я постоянно обманываю себя. Но эта ложь сладка и еле уловима. Неужели моя судьба такова, ужели мне необходимо рисовать то, до чего я никогда не прикоснусь, то, что я не в силах достойно описать. Я не смею изображать души, которые мне не познать. Что это? Божья кара милостью дарованная для моего же блага? Может быть, не зная женщин, я, благоговея пред ними и целомудренно восхищаясь их неподражаемой красотой, истинно вижу земных ангелов. Но если я познаю их, то они будут казаться мне обычными, они будут казаться мне людьми. Но не она, возлюбленная Эмма. Она единственная моя вдохновительница, ибо у всякого творца должна быть муза, словно ангел хранитель творчества, она меня извечно вдохновляет и продлевает мою ничтожную жизнь. Ее голос томно нежен, своим тембром она словно ласкает мои уши, жаль, она немногословна. И это понятно, разве услышав все мои нескромные переживания, можно ли к ним еще что-то присовокупить. Но я просто обязан высказать ей, все свои восторженные чувства, чтобы успеть вовремя, ведь Эмма может соизволить покинуть мое обиталище в любой день. Ведь она свободна, она попросила картину с Эрнестом, и я отдал ей это полотно не жалея, ничего не опасаясь. Я не ограничиваю свободу Эммы, по крайней мере, я хочу в это верить”.
После недолгих раздумий Адриан решает навестить Эмму в столь поздний час, так как он расслышал, что она также как и он не спит.
Зажегся подсвечник с красными чашечками, если посмотреть на него сбоку, покажется, будто пламя горит несвойственно неестественно ярко. Ночной путник пересек коридор и постучался в дверь. Эмма гостеприимно ответила, на правах гостьи не сумев ему возразить. А только выспросила у вошедшего художника о цели визита.
– Пришли почитать мне сказки на ночь? И вправду мне что-то нынче совсем не спится.
– Вы совершенно правы, я бы хотел поделиться с вами некоторыми своими воспоминаниями, которые мне некому поведать окромя вас.
– Для чего вы всё это мне рассказываете? – легковесно спросила девушка.
– Дабы вы смогли понять почему я стал таким каков я есть. – разъяснил Адриан.
– Хорошо, я выслушаю вас. – добродушно согласилась Эмма.
Он поставил канделябр со свечами посередине подоконника, а сам, упершись локтями, взирал на отражающиеся огоньки на матовом стекле, начиная свое задушевное повествование.
– Будучи совсем в малых летах я подружился с одним очень талантливым мальчиком, именно тогда проказница судьба навсегда скрепила наши жизни узами дружбы. Но однажды он покинул то детское место, где мы целыми днями находились, играючи ютились, покуда родители работали, зарабатывали на хлеб насущный. Я, к моему глубочайшему стыду, позабыл о нем, со всей простотой и наивностью детской памяти не заметил, как друг исчез из моей души, но не бесследно.
Достигши семилетнего возраста, я нисколько не выделялся среди прочих детей. Знаемо, что рисуют все, кто-то меньше, кто-то больше, главное в тои каким образом каждый выражает свои предпочтения и привлекательные аспекты жизни на бумаге. И вот я поступил в обычную среднюю школу. Моя матушка всегда видела меня богатым и успешным человеком, определенно математического склада мышления, который обеспечит себя и близких, удовлетворяя любые плотские запросы и, конечно же, её материальные потребности. Имея на уме одно лишь призрачное материальное богатство, она всегда забывала о духовном и нравственном, потому мне сейчас приходиться самому восполнять свою душу, наполнять те пустоты. А может она просто думала, что привилегированный образованный человек, располагающий достатком не нуждается в морали так таковой, ибо она может помешать тому в достижении обогащения. В желании своему ребенку процветания нет ничего плохого, только не удивляйтесь, если он вырастет больше похожим на бездушную машину для заработка денег, чем живым здравомыслящим человеком. Но что-то я слишком отвлекся от сути истории. Итак, приоритеты матушки были акцентированно расставлены, и мне приходилось смиряться с ними и верить в их правильность, в их подлинность за неимением иным авторитетов. И естественно она захотела, чтобы я попал в высший класс под знаковой буквой “А”. Но меня определили в “Б”, и сказали что это также неплохо и этот класс также назначен “экспериментальным”, однако мама в своем гневе была непреклонна. Второе место из пяти ее нисколько не устроило, отчего в тот экзаменационный день она ругала меня, истерически кричала, укоризненно вопила, а я, маленький мальчик, не понимал, почему она так ведет себя, ведь я зачислен в школу. Своими плачущими округленными глазами я вопрошал у нее – что же еще от меня требовалось?
В том самом классе “Б” я повстречал своего совсем уже позабытого друга. Только представьте, не видевшись с ним несколько лет, мы внезапно оказались в одном классе. Если бы я попал в другой класс, то мы бы не встретились.
Матушка всегда спорила с моей судьбой и в конце, подобно всякому злодею, проиграла. Я разрушил все ее алчные надежды. Теперь, когда мы редко видимся, она спрашивает меня о последнем своем общественном достижении, на которое я по ее уверению способен. К примеру, о женитьбе, о моей девушке. И я кротко односложно ей отвечаю – нет; а в душе неслышно проговариваю – я одинок, ведь творчество столь соблазнительно рифмуется с одиночеством, я люблю святой образ, к которому нельзя прикоснуться, невозможно полновластно владеть им, я одинок, уродливый страдалец посреди красот творческих теней, я одинок, гений непонятый и отвергнутый всеми. Всё мое детство прошло в этой бесполезной беспощадной борьбе, ежедневно происходила война с моим истинным божественным предназначением. Эта война окончилась победой отца, которая завершила мое наполненное страхом и болью детство. После школы он посоветовал мне учиться рисованию, с чем я безоговорочно согласился. Жаль, что столько материнских сил было потрачено впустую, ибо израсходовано на пустоту чуждых для меня наук, ведь художественное творчество это единственное, что имеет для меня ценность и значение.
Но я умолчу о других подробностях своего родства, повествовательно вернусь к тому мальчику. Ведь мой друг по хитросплетениям судьбы также как я любил рисовать. Он учился в художественной школе расположенной неподалеку от наших домов. Однажды, гуляя, мы отправились в то синеватое здание, чтобы он отучился положенные часы и, выйдя, вновь возобновились наши привычные игры. Дело было летом, я ожидал его появление около входа этой школы. Скучным и утомительным казалось мне мое времяпровождение. Однако внезапно дверь открывается и на пороге появляется дама средних лет, которая приятельски приглашает меня войти в здание школы. Я повиновался ее занимательному зову. Видимо томясь ожиданием, я заглядывал в окна, потому мое присутствие оказалось замеченным, отчего мой друг откровенно поведал учительнице, по какой причине я здесь беспутно блуждаю. В общем, меня вскоре посадили за мольберт, впервые в моей жизни, дали гуашевую краску, баночку с водой и кисть. Учительница спросила у меня, какие цветы я хотел бы написать? Вокруг было множество горшков и ваз с различными охапками цветов, но я заинтересованно пальцем указал на большие ярко-желтые подсолнухи. Не помню, чтобы я пугался новой обстановки, я скорее стеснялся, как впрочем, и всегда. Но, невзирая на свою стеснительность, я нарисовал на половине листа ватмана большие желтые цветы, с черными сердцевинами, зелеными стебельками и листочками, особенно в натюрморте выделялись ярко желтые лепестки на не менее ярком розовом фоне. В конце занятия, учительница оценивающе взглянула на мой рисунок и сказала – Тебе непременно нужно продолжать рисовать, ты должен учиться у меня, скажи о том своей маме. Она не хочет чтобы я учился рисовать – правдиво ответил я. Тогда я с ней поговорю, где она работает? – спросила учительница, и я незамедлительно ответил – Уборщицей в магазине. Не знаю, состоялась ли их встреча, одно знаю точно, я так и не поступил в ту школу. Мама хотела, чтобы я много времени уделял математике, иностранному языку, а изобразительное искусство она считала чем-то второстепенным и вовсе ненужным. Хотя сама тоже умела изображать, она неплохо рисовала. Помнится, один раз она нарисовала плакат на Новый год для празднования в школе. Также она помогала мне по школьному рисованию. Но ее картин в доме не было. На лето я всегда уезжал к бабушке в деревню и по приезду обратно, однажды я увидел пейзаж написанный мамой на листе картона. Должно быть, томясь от одиночества, она решила вспомнить свое умение, закопанное и почти утраченное. А ведь она могла бы обучать меня и всячески способствовать моему стремлению к чему-то прекрасному. Но, к сожалению, она ошибочно избрала для меня иной жизненный путь, который насколько вам отчетливо видно не осуществился.
Из-за этой несостоятельности я еще ребенком и до сегодняшнего возраста всегда ощущал себя низким и бесполезным. Словно солнце греет не меня, и для чего люди так распаляются, прогнозируя мое якобы великое будущее, когда я столь никчемен. Я маленьким мальчиком видел нищих бездомных людей, и отожествлял их с собой.
Начиная с раннего детства, девочки всегда были для меня красивыми, даже тогда, когда они ещё не обрели тех волнистых форм и объемных пропорций, меня, мальчика, они интересовали. Но более всего взрослые девушки волнуют мое зрение художника, те ангельские черты лица, светлые волосы, хрустальные ручки, с годами всё более созерцательно со всею невинностью обожаю сей творения Творца. Девочки становятся обворожительными девушками и я, следуя за своим неумолимым возрастом, благоговею пред сверстницами. Но их красота мимолетна. Вы единственная, Эмма, из всех кто посмел сотрясти мое жалкое существование своим прекрасным существованием, и может быть, именно вы наградили меня вечным творчеством.
До вашего появления в моей жизни, я не обучался рисованию, я рисовал лишь неловкие наброски. Особенно мне нравилось наблюдать за творчеством своего друга. Его примерное описание таково: ростом он чуть меньше меня, у него тонкие аристократические черты лица, незаурядный ум и несгибаемость характера, потому-то он всегда имел свое личное мнение на что-либо, не следуя ропоту толпы или популярным тенденциям, поэтому мы в некотором роде противоположны и может быть, поэтому интересны друг другу. В детстве он много рисовал, меня завораживали его рисунки, те уверенные линии, яркие цвета, он столько всего придумывал, копировал, совмещал стили и сюжеты. У него была особая техника письма, которую я везде безошибочно узнаю, жаль только в нынешние времена его таланты мало ценят, пока мало. Между нами действительно чувствовалась неразрывная дружба. Но не удивляйтесь моим эпитетам, ведь вы хорошо знаете, что два художника вместе, это всегда соперничество, однако в отрочестве мы словно сердечно были преданы не достижению, а самому процессу создания. Мы рисовали различных персонажей для игр. Он часто принимал участие в моих творениях. Безусловно, между нами были ссоры и недомолвки, однако мы по-прежнему общаемся, редко, но всё же. Надеюсь, он не слишком рассердится, узнав о моей излишней откровенности. – художник смущенно улыбнулся отводя взор в сторону минувших исчезнувших десятилетий.
С проведенным временем в непрестанном творчестве, я достоверно осознал, что всему можно обучиться самому, а учителя в вопросах благодатного истечения души вредны. Ибо они, обучая, хотят из ученика сотворить мастера ниже себя, стремятся слепить из ученика свою уменьшенную копию. Я же свободен и являюсь самим собой. Я не знаю других художников, не знаю их картины, мне они не неинтересны, ведь я никогда не буду подражать им. Мое творение не будет подвластно какому-либо уму. Творения мои выше суеты земли, но ниже благодати неба.
Судьба не позволяла мне познать, что есть самовыражение, ныне же, я этим только и занимаюсь.
Такова моя жизнь, я живу среди неописуемой красоты, живу среди талантливых людей, при этом не имею ни красоты, ни таланта. Во мне одни лишь горделивые амбиции, и несгибаемое упрямство отчаяния. Я будто бы рожден, чтобы умереть, однако умираю, дабы рождать. Подобно фениксу, я возрождаюсь из пепла. И если планета Земля есть Божий музей изящных искусств, что ж, я готов быть экскурсоводом, или хранителем оного чертога пресветлых тайн. Главное в жизни, извольте вам напомнить – всегда помнить и видеть, что каждый человек красив, неповторим почти неразличимой линией на ладони или одним волоском. Истинный художник никогда не назовет человека некрасивым. В мире существует лишь одно исключение – я, потому что себя я не вижу.
Теперь перенесемся в недалекое прошлое, в тот запечатленный на моем сердце миг, когда я встретил вас. Узрев сей идеал красоты, я ощутил конечность соискания созерцательных очей, внял в бесконечный эпилог своего бытия. Я думал тогда – вот эпитафия творчества, вот шедевр Творца, который непременно мне суждено сохранить. И я до сих пор не могу поверить в смерть столь дивного создания. Вы будете жить сотни лет, ибо я увековечу ваше светлое имя и ваш нежный образ во всех людях, написав подлинный список с вашей души. Почитатели будут печалиться о том, что они не могут жить с вами в одном времени. Знаю, я поступаю дерзновенно, вмешиваясь в вашу жизнь. Но это вы тогда уделили мне чуточку внимания, оказанное вами столь лестно, столь пленительно, отчего мой выбор был вами предрешен. А ведь могли бы отрешиться от моих робких притязаний, но не посмели отвергнуть меня безразличием. Однако вы последовали примеру многих возлюбленных дев, коих возвеличили творцы, отблагодарив за мгновение вечностью. Вы ответили на мой любовный призыв, и ныне пожинаете мои плоды взращенные вами. Вы питаете моих детей молоком ласковых взоров, посему не обессудьте, если они однажды прославят вас. Мы оба родители сих творений, я зачал, а вы вскормили их. И как заведено, наши создания переживут нас, сохраняя память о нас. Верен ли ваш выбор, неведомо, одно точно ясно со всею истинностью, покуда я имею зрение, десницы, краски и кисти, перо и полотно, вдохновение и веру, надежду и любовь, я не успокоюсь на достигнутом успехе. Я не сгину, покуда не воплощу в жизнь все свои прекрасные творческие замыслы.
Адриан говорил то тихо, то проникновенно, то романтично, его речь казалась Эмме, по меньшей мере, странной, по большей мере безумной. Памятная слава, всеобщий почет и вечность жизни, пресловутое бессмертие, ранее всё это для нее было чуждым, несвойственным перечнем поэтических фраз. Ведь какие еще свершения ей предстоят окромя служебного повышения до менеджера малого звена, какие еще творческие подвиги ее ожидают окромя аккуратно сплетённого букета. Определенно самые малые свершения ее ожидают в жизни, насколько девушке всегда казалось. Но в эту лунную ночь, абстрагируясь от прошлых сует, она взирала немигающими своими очами на золотистую луну высшей пробы и размышляла о немыслимых словах художника. Оказывается, его путь к рисованию был тернист. Оказалось, что художник по уши втрескался в нее, и это великое чувство Эмма сразу же в нем распознала. По взгляду Адриана она прочла книгу его сердца, хотя он и не желает понравиться ей, скорее отталкивает ее от себя, говоря чистую правду, которая похожа на самоуничижение. Не перечислить, сколько всего диковинного девушка узнала за сию ночь, даже не подозревая о том, сколько всего ей предстоит узнать в будущем.
А рассказчик, немного помолчав, пытаясь наскрести в памяти еще несколько воспоминаний, продолжил бередить свою замкнутую душу.
– Мой друг многого добился в плане мастерства. Он благополучно обучился реставрации. Однако он пока что окончательно не определился, каково его призвание, потому непрестанно двигается к достижению общепринятых высот. Жаль в наше время рукотворные вещи не в почете, машины всё делают быстрее и порою аккуратнее, чем человек, посему остались лишь художественные мастерские. Рабочих мест для художников практически нет, особенно редки духовно обогащенные службы. Зато рекламы предостаточно, только вот оформление баннеров не удовлетворяет жажду творчества, особенно неблагодарна работа дизайнера, создающего этикетку, которую выбросят в мусорное ведро. Художнику безразличны деньги или карьерный рост, художнику необходимо самовыражение. Для него ценно знание того что труды не его напрасны, а применяются ради помощи людям, ради взращивания в них чувства прекрасного. Художнику необходима свобода, ограниченная собственными добродетельными нравственными ценностями. Вот вам незамысловатая формула искусства.
Теперь вы, Эмма, надеюсь, понимаете, по какой причине мои действия обстоят именно таким образом.
– Нет, не совсем корректно понимаю. – возразила она. – Для чего нужно было столь жестоко обманывать Эрнеста?
– Для того чтобы вы сами решили кто из нас больше всего вам дорог, а кто для вас менее важен. Если он ваш избранник, то сорвите раму с картины, и вы будете вместе навсегда. Или позволите мне сохранить наше романтическое уединение, дабы я показал вам нечто удивительное.
– И когда вы покажете мне нечто запредельное? – Эмма умело сыграла женское любопытство лишенное всякой логики.
– Завтра, или скорее сегодня. Хотя нет, посмотрите на часы, уже далеко за полночь. Нам необходим покой сна.
– Намекните, не томите, что меня ожидает?
– Не могу сказать, пусть это будет сюрпризом. Да, кстати, какой город вы бы хотели посетить?
– Венецию. Всегда хотела побывать в плавучем городе. Но для чего вы спрашиваете?
– Хорошо, постараюсь изобразить. – уклончиво выразился художник и не попрощавшись задумчиво двинулся обратно в свою комнату.
Не застигнутая врасплох, Эмма всерьез испытала не срежиссированное любопытство, а вполне настоящую заинтересованность, толком не соображая, что именно в художнике искушает ее интерес, какие горизонты ей мерещатся и какие дали манят неприступностью. Что ж, простим ей ту сиюминутную слабость, ведь главная цель девушки осталась неизменной – изведать любыми законными способами как можно подробнее о волшебном таланте художника, дабы затем решить, как поступить с ним, оставаясь наблюдателем или судией.
Спрыгнув с подоконника, она легла на постель, укуталась пышным одеялом, и на секунду сомкнув веки, незапамятно уснула. Ее душа очутилась во сне, в котором она, не оборачиваясь, входила в картины созданные фантазией творца. И этому манящему сновидению вскоре предстояло стать явью.
Неподдельный любовный интерес Адриана к Эмме вызван не случайно, так как ему всегда нравились утонченные женщины, с малых лет он усматривал их досконально, с обожанием кротко трепеща. Мельчайшие детали женского тела, особенно открытые в жаркую летнюю пору, затрагивали его любопытное внимание, величали его душу, а в плоть вселяли неспокойную дрожь. Например, ему нравились четыре ямочки с обратной стороны их колен, на сгибе, если быть точнее, также ямочки на пояснице, ложбинка чуть ниже горла. Он не знал анатомических понятий или иных подробностей, а просто-напросто стыдливо восхищался ими, в то время когда его сверстники не замечали тех малозаметных мелочей. Известно каждому, что до крайностей заинтересованный читатель, по обыкновению вчитывается в каждое слово букинистического отпрыска, особенно вглядываясь в строфы поэмы, в которой каждая строка это целое пастбище колоссальных картин. Подобно и Адриан рассматривал девушек, вплотную не подходя к ним и не смотря вблизи на их прелести, ибо отдаленность – раскрывает всю масштабность красоты, позволяя различить мельчайшие подробности картины. И в те безудержные мгновения признательности, он славил Творца, сотворившего женщин, Создателя не только их, но и деревьев, трав, животных и вод, земель, звезд, воздуха и множество чего еще неисчислимо удивительного. Но одно Божье творение более других всегда поражало юношу. “Женщина – совокупность всей возможной до невозможности возвышенной красоты” – столь поэтично дословно думал он, смотря из окна своей комнаты на одинокую стоящую фигуру возле ночного фонаря. Он всегда хотел коснуться сего творения, увидеть спящим сей создание, как она вкушает пищу, как причесывается, красится, как смеется или грустит, но о том он лишь мечтал, о том только воздыхал. И вот Адриан встретил Эмму, и она даровала ему бесценное знание красоты. Однажды наивное сердце страдальца дрогнуло и сковалось обетом несчастной любви.
