Евгений Барабанов
Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах
Заметки о национальном возрождении
Нет, не может Провидение одарить великий народ столькими талантами, чтобы затем он коснел и погибал в рабстве. Русские оставят в наследство истории другую славу, чем слава народа захватчика и разрушителя.
В. К. Кюхельбекер.
В. В. Розанов как-то заметил, что филологические ошибки бывают часто источником ошибок политических. Разумеется, для политики и для того целостного мировоззрения, которым необходимо обусловлено всякое осмысленное социально-политическое действие, верховным критерием является сама жизнь, а не филология, однако более строгое, более вдумчивое отношение к словам и понятиям, думается, всегда будет не бесполезным. Во всяком случае, это безусловно относится к понятию нации – понятию расплывчатому и многосмысленному, ошибочное, а подчас сознательное неверное истолкование которого до сего дня порождает не только множество споров, но и политических ошибок, за которые всем нам приходится жестоко расплачиваться.
Латинское слово natio, в начале XVIII века вошедшее в русский язык через посредство польского nacya и немецкого Nation, буквально означает «народ» и само по себе ни на что специфически «национальное» не указывает. Этимологически «нация» есть суффиксальное производное от natus – «рожденный», деривата от nascor – «рождаюсь». Этот же первоначальный смысл просвечивает и в таких словах, как «родина», «отечество», «патриотизм».
Однако не только этимологически, но и по существу нация – воспользуемся здесь терминологией Спинозы и средневековых схоластов – относится к народно-родовой, изначально рождающей стихии так же, как модус относится к субстанции. Как модус нация обладает особым своеобразным бытием, но, в то же время, она неотделима от субстанции и в этом бытии своем выражает её сущность. Иными словами, природа нации сущностна, поскольку определена субстанцией, но не субстанциональна, поскольку есть конкретная модификация субстанции, ее инобытие, обусловленное определенным временем и пространством.
Различение модуса как некоего конкретного состояния предмета от его основы – субстанции помогает избежать распространенного смешения понятия нации с понятием расы, которое относится лишь к биологическим свойствам человека и потому представляет собой не более как «этническую материю» или «этническую почву», из которой могут возникать и на основе которой могут формироваться нации. Это же различение дает возможность отграничить понятие нации и от понятий племени и народности, означающих первичные, природно-органические образования в структуре сложного процесса становления человеческой общности. В последнем случае ни коим образом не должно смущать частичное совпадение общих для них формальных признаков, таких как единство территории, языковая и экономическая общность. Все это опять-таки есть лишь почва, на которой нация возрастает, в то время как совокупность признаков – не более чем необходимое условие для возможного ее возникновения.
Но что же в действительности отличает нацию от первичных форм человеческой общности? В определениях, которые многие из нас зубрили еще на школьной скамье, прежде всего подчеркивался экономический фактор и, более того, указывалось, что нации возникают именно в тот момент, когда «развитие капитализма создает общественно-территориальное разделение труда». Но эти абстрактно-социологические определения, необходимые для оправдания политической практики, бессильны объяснить конкретное своеобразие нации, ибо не вмещают в себе самого главного – национального самосознания: свободного, творческого, волевого импульса, утверждающего и формирующего собственную историческую судьбу посредством культурно-религиозной и социально-политической деятельности. Догматическому учению исторического материализма принципиально чужды идеи свободы, творчества и духовной преемственности. Они чужды всей метафизике марксизма в целом, его мнимому, ущербному, одноплановому «историзму», который в корне не способен преодолеть исторического натурализма и потому навсегда обречен насиловать и искажать реальность. Но история не есть только «продолжение» природы: она включает в себя и горний мир – мир вечных ценностей и высших идеалов, властно врывающихся в нашу жизнь то в жертвенном подвиге отдельных личностей, то в веленьях оценивающего сознания, которым мы мерим прошлое и настоящее, ставим требования и задачи будущему. Жизнь народа также не может быть сведена только к причинно-следственному процессу раскрытия «предобразованных возможностей» – в ней есть и прорыв в мир запредельных, сверхприродных начал, обуславливающих и питающих живую традицию религиозного, культурного и социально-политического творчества.
Таким образом нация, как один из модусов народного бытия, живет от корней духовных и физических и потому должна пониматься прежде всего как динамическое, нераздельное двуединство природно-исторической данности и идеальной заданности, воплощаемое национальным самосознанием посредством творческих и волевых актов. Ошибочно было бы обособлять какое-либо одно из этих начал и тем самым сводить жизнь нации или только к природно-племенной жизни или только к духовно-мессианским упованиям. Это хорошо понимал Константин Леонтьев, который полемизируя с крайностями славянофильства, писал: «Что такое племя без системы своих религиозных и государственных идей? За что любить его? За кровь? И что такое чистая кровь? Бесплодие духовное! Все великие нации очень смешанной крови. Язык?.. Язык дорог особенно как выражение родственных и дорогих нам идей и чувств. Любить племя за племя – натяжка и ложь. Другое дело, если племя родственное хоть в чем-нибудь согласно с нашими особыми идеями, с нашими коренными чувствами…». Действительно, отличие нации от первичных структур человеческой общности лежит не столько в сложившихся природно-органических формах жизнедеятельности и быта, которые могут быть весьма устойчивыми и эстетически привлекательными, сколько в том, как эти формы преображаются, пройдя сквозь призму общих интересов, задач и идеалов. Именно так создается национальный язык, – через преодоление замкнутости и ограниченности местных говоров и наречий через заимствования и ассимиляцию чужого – к интегрированному и пресуществленному творческим опытом духовного и исторического самопознания их единству. В этом смысле язык – это не только «система знаков», служащая средством общения, но и объективированная форма национального самопознания, символ, заключающий в себе живую душу народа. Точно так же и национальная территория, которая не тождественна историко-географическому понятию «месторазвития народов». Поистине национальной территория становится лишь в зависимости оттого, каким образом она осознается и осваивается. То же самое можно сказать об экономике – формы развития и ведения хозяйства несут на себе печать не только исторического, но и национального своеобразия. Однако нигде не проявляется так ярко общность исторической судьбы народа, ее исключительность, как в культуре.
Культура – это основное русло творческого потока становления нации. В ней с наибольшей полнотой раскрываются творческие возможности этноса, через нее природная действительность переходит в действительность историческую. Слово «культура» первоначально означало «возделывание», «обрабатывание» (в классической латыни cultura agri – обработка земли, cultura animi – воспитание души). И в этом упорядочивающем, формообразующем начале человеческого бытия состоит главная функция всякой, в том числе и современной культуры.
Но смысл культуры глубже её функции: культура – это символическое воплощение средствами предметного мира истины, добра и красоты жизни, осуществление высших, божественных ценностей в культе, нравах, быте и общественных установлениях. Культура, в отличие от механистической и секулярной, по своей природе, цивилизации, религиозного происхождения; она – органична, ибо питается от источников Высшей Правды и Жизни, их воплощает и к ним устремлена. Даже материальная культура есть культура духа и имеет духовную основу. Культура, словно растение из зерна, развивается из религиозного культа, она – результат дифференциации культа, разворачивания его содержания во вне. Архитектура рождается из храмо-строительства: музыка, поэзия, живопись, скульптура, философская мысль – всё берёт своё начало из храма и даже в моменты тотальной секуляризации удерживает в себе признаки первоначального назначения. Культура – живая память о прошлом, неразрывная творческая преемственность духовной жизни народа, и в этом аспекте – она самая «историческая» категория, ибо является ядром, тканью истории. История вне культуры – абстракция, не содержащая ничего, кроме указания на дурную бесконечность космического времени.
Как организующая форма сознания и жизни, культура всегда самобытна и неповторима, но неповторимая индивидуальность её рождена универсальностью устремлений: поиском смысла, истины, справедливости, правды, глубиной религиозных постижений и напряженностью духовной жизни, преломленных в природно-исторической среде. Разумеется, культуру нельзя мыслить строго монистически: её природа иерархична, многопланова, неоднородна, подчас противоречива. Такова, например, русская культура, социально неоднородная, прерывная в своем историческом течении, сочетающая вместе с подлинно духовной и творческой традицией тенденции консервативные, охранительные (раскол, старообрядчество), антикультурные и нигилистические (радикальная интеллигенция, сектантство). Однако именно культура, вместе с религией, которая является её жизнеобразующим центром, вместе с языком, который культуру выражает, должна рассматриваться в качестве главного критерия при разграничении этнических общностей.
Культура вносит структурный, качественный принцип и с этим связан ярко аристократический характер понятия нации. Вот почему, вопреки всеобщему словоупотреблению, необходимо различать и разграничивать понятия «нация» и «народ». В русском языке, не выработавшем своего эквивалента для слова «нация», понятия эти спутаны и нередко равнозначны. Если учесть, что русское слово «народ», сочетающее в себе значения «этноса» и «демоса», крайне расплывчато и чаще всего понимается как «простонародное» или «общенародное», то остается небольшой шаг, чтобы прийти к народническим и большевистским злоупотреблениям. Этим соблазном народопоклонства (не смешивать с чувством ответственности за судьбу своего народа!) грешат как национал-патриотическое, так и либерально-демократическое движения.
Явному или скрытому для сознания принципу количества противостоит другая крайность, которую лучше всего выразил немецкий мыслитель Пауль Лагард, утверждавший, что «нации состоят не из миллионов, а из отдельных людей, сознающих национальные задачи и именно поэтому способных, встав впереди нулей, обратить их в действительную величину». В России подобные идеи высказывали наши государственники, идеализировавшие деятельность Петра Великого. «Он сотворил Россию, он привел ее из небытия в бытие…», «он бог твой, бог твой был, Россия…» – подобные сентенции вот уже два столетия кочуют по страницам отечественной печати. Однако теперь мы знаем, что все революционные реформы Петра были подготовлены предшествующим периодом русской истории и органически связаны с общим ходом русской жизни. Новым было лишь то, что внёс в реформы личный характер, личный гений Петра. Аналогичные соображения можно противопоставить и тезе Лагарда, хотя его упор на личностный характер творчества, в том числе и творчества общенационального, безусловно должен быть поддержан.
Таким образом, мы должны признать, что ни «племенное», ни «простонародное», ни «общенародное» сами по себе ещё не составляют нации. Нация не создаётся и не живёт исключительно этническими и общенародными началами. Её формирует национальное самосознание – те духовно-волевые импульсы, которые возводят эти начала к сверхнародным и универсальным задачам и идеалам, которыми, в действительности и утверждается собственно национальное бытие. При этом этнос и демос не пустые «нули», но тот неисследимый в своих последних глубинах источник, из которого постоянно черпает свои творческие силы нация. Нация не отменяет ни народной самобытности, ни всенародного участия; она возводит их лишь к новым более сложным формам и возрастам.
Всё здесь сказанное не должно истолковываться, будто нация является последней и наивысшей ценностью. Нет, высшая ценность – это духовная Реальность, и вне её народ, нация и родина легко превращаются в фетишей и идолов. Отказ от универсальных идеалов, племенная натурализация религиозного откровения есть начало того извращенного самосознания, которое принято называть национализмом. Опасность национализма не только в том, что это биологический, политический или эстетический эгоизм, но и в том, что это духовно-религиозный тупик, в который неминуемо заводит обособление и отчуждение. Сегодня об этом следует помнить более, чем когда-либо…
Итак, если территория, этническая, языковая и экономическая общность есть лишь необходимая субстанциальная материя, из которой нация создается посредством формообразующего и упорядочивающего начала культуры, то что же такое государство? Или иначе: каково соотношение национальности и государственности?
Долгое время считалось, что нация и государство органически слиты, что государство есть непосредственное политическое воплощение национальной жизни. Подобное истолкование исходило из метафизической (хотя и не всегда философски осознанной) предпосылки, что в основе исторической жизни народов в качестве главной движущей пружины лежит единая субстанция, воплощающая себя посредством культурных, политических и государственных форм. Наиболее отчетливо эта мысль была выражена Гегелем, для которого всемирная история была изображением божественного, абсолютного процесса поступательного развития Духа в его высших образах, процессам результате которого Дух достигает своей истины и самосознания. Образы этих ступеней представляют собой дух всемирно-исторических народов, определенность их нравственной жизни, государственного устройства, искусства, религии и науки… В марксизме место Абсолютного Духа заступила Историческая Необходимость, сведенная к экономике и классовой борьбе, однако метафизическая предпосылка осталась: общества, их культура и государственное устройство рассматриваются не сами по себе, а сточки зрения их экономической основы («базиса») и соотношения классов. Как и государство («политическая организация экономически господствующего класса для подавления его классовых противников»), нация трактуется не в качестве одного из самостоятельных начал общественного бытия, а в качестве «надстроечной» формы, которая облекает соответствующее социальное содержание. К чему привела эта теория на практике в России всем известно: неудачное экономическое переустройство и безграничное государственное вмешательство подорвали здоровые национальные основы народной жизни и углубили национальную рознь. Коммунистический режим не только не разрешил национального вопроса, но еще более обострил его. Что же касается учения о национальном характере государственности – воззрения, существующего у нас и по сей день, – то опыт советской империи показывает, что определенные формы государственности могут быть не только рождены нацией, но и ей извне навязаны. Именно такова государственность многих «союзных» и «демократических» республик социалистического лагеря.
Опыт советского империализма, а также опыт нацистской Германии убедительно свидетельствуют, что подлинная жизнь нации и государственное устройство могут не только не совпадать, но и вступать между собою в резкие, порой смертельно резкие противоречия. Подмена нации как духовно-культурной категории категориями расовыми и политическими, обожествление нации, ее политизация и отождествление с государственным могуществом не снимают этих противоречий, но лишь углубляют их. Рано или поздно становится очевидным, что необходимая жизненная связь между душой и телом народа нарушена, что государство, пусть даже национальное, вместо того чтобы служить очеловечиванию – господствует над человеком и толкает его к озверению. В этом случае остается единственный путь: возвращение к творческим истокам национальной традиции, к новому ее переосмыслению и продолжению в свете трагического опыта прельщений и отпадений. Путь мужества, смирения и духовной трезвости, путь веры и терпеливого труда.
Смешение государственного начала с началом национальным – один из опаснейших и неизжитых до сего дня соблазнов. В сотом номере «Нового Журнала» Роман Гуль опубликовал любопытный документ о беседе нескольких русских эмигрантов в 1945 году с советским послом в Париже Богомоловым, документ, который может служить прекрасной моделью того, как сознание, пленённое внешней государственной мощью, с роковой неизбежностью приходит к отказу от идеи свободы, культуры и, в конечном итоге, нации. Вот выдержка из речи адмирала М. А. Кедрова:
«Мы боролись с советской властью, особенно офицеры, отстаивая дорогую для нас государственность, которая тогда разрушалась, мы защищали от разложения нашу армию, которая была плоть от плоти, кровь от крови наша. Все обращалось в хаос, в порядке революции и мы встали на защиту разрушаемого. Русский же народ то был с нами, то с вами, но мы проиграли борьбу и ушли за границу, рассчитывая, что русский народ рано или поздно поймет нас и присоединится к нам… Но годы шли и уже в 1936-37 годах я и другие начали сознавать, что в России народилось новое поколение, которое не с нами, а с вами, создается новая государственность, крепнет новая армия – процесс из разрушительного сделался созидательным. В войне с Германией Советский Союз победил – Россия спасена и спасен весь мир. Новая государственность и новая армия оказались необычайно стойкими и сильными и я с благодарностью приветствую и их вождей».
Так же, либо почти так же, думали не только в эмигрантском зарубежье, но и в России. Некоторые думают так и сейчас. Вот, к примеру, исповедь редактора и издателя «русского патриотического журнала «ВЕЧЕ» В. Осипова:
«В прошлом я был материалистом, социалистом и утопистом. Лагерь сделал меня человеком, верующим в Бога, в Россию, в наследство прадедов… В лагере пришлось по-новому взглянуть на роль Джугашвили. Он прекратил антипатриотический и антицерковный шабаш троцкистов, загасил русофобию Покровского, не жалевшего в своей ненависти ничего святого». («Площадь Маяковского»).
Подобные сентенции, порой дословно повторяющие верноподданические восхваления на страницах послевоенной печати, вот уже несколько лет перестали быть редкостью в Самиздате. На наших глазах рождается новая националистическая мифология, косвенно и преломление отражающая глубочайший кризис национального самосознания. Ведь всякому, знакомому с отечественной историей, ясно, что построение «верующего в наследие прадедов» автора ничего общего с действительными историческими фактами не имеют.
В самом деле, нужно ли напоминать, что именно Сталиным на рубеже 1929–1930 годов самым коренным образом уничтожалась основа национального сознания – историческая память. В результате предпринятых им гонений на историю были закрыты все научные учреждения и институты, занимавшиеся историческими исследованиями (Археографическая комиссия Академии наук, Институт Ранион и др.), прекращены издания таких журналов как «Красный архив», «Историк-марксист», «Пролетарская революция», началась невиданная по масштабу вакханалия по изъятию книг. Уничтожались не только история, но и историки. В конце 1929 года была арестована и осуждена большая группа видных историков России таких как академики Е. В. Тарле, С. Ф. Платонов, Б. Д. Греков, С. Лихачев, профессор С. Д. Приселков и др. Все они обвинялись в создании мифической тайной организации, якобы преследовавшей цель свержения советского правительства. При этом никто иной, как «историк-марксист, друг Ленина, М. Н. Покровский выступил как инструмент в руках Сталина по ликвидации истории и историков в СССР, создавая совершенно невозможные условия для работы и ликвидируя одно за другим сохранявшиеся еще исторические учреждения и архивы»… Только в 1934 году были восстановлены исторические факультеты и преподавание истории в школах; тогда же началась и «борьба с ошибками школы Покровского». При этом «русофобия Покровского» «гасилась» крайне своеобразным
образом – с помощью насквозь фальшивого и не менее примитивного чем «труды» Покровского сталинско-ждановского «Краткого курса истории ВКП(б)». Что и говорить, вместе с так называемыми «Замечаниями» Сталина, Кирова и Жданова по поводу нового учебника истории это была достойная замена историческим опытам русофоба-марксиста!
Что же касается «антипатриотического и антицерковного шабаша», то в действительности его прекратил не Джугашвили, а вторая Мировая Война. Только после провала надежд на немецкое «освобождение России от большевизма», когда война стала пониматься большинством населения как национально-освободительная, когда на оккупированной территории стали открываться храмы, а всеобщий религиозный подъем народа достиг невиданного размаха, именно в этот момент для примирения народа с армией и властью стало использоваться наследие русской национальной культуры и истории: Александр Невский и Дмитрий Донской, Суворов и Кутузов были провозглашены «нашими великими предками», учреждались гвардейские части, погоны, георгиевская лента для медалей, ордена Суворова, Кутузова и Нахимова, а с другой стороны, под давлением религиозного подъема населения, открывались храмы и пересматривалось отношение к антирелигиозной пропаганде… Сама же по себе антирелигиозная кампания, начатая еще Лениным и Троцким, продолжалась и после расправы с троцкистами. Эта же, традиционная по задачам и методам, антицерковная борьба велась Сталиным и в странах восточной Европы, оказавшейся после войны в зоне прямого влияния Москвы…
Но вернемся к существу дела: что же заставляет наших патриотствующих авторов, сознательно или бессознательно, фальсифицировать историю? Каким образом трагическая прерывность национального и культурного бытия России превращается в единую линию органического национального развития? Как случилось, что совесть оправдывает то, что не имеет никаких нравственных оправданий?
Ответ на все эти вопросы только в одном – в преклонении перед внешним государственным могуществом, в антихристианском утверждении «первенства государственного интереса над личным».
Как и в любом националистическом движении (вспомним нацистскую Германию или Италию Муссолини), так и в отечественном национал-патриотизме это идолопоклонство перед силой и мощью государства является первичным, изначальным. Именно здесь следует искать корень обид за свое племя и пафос самоутверждения, выпячивание мистики крови и преобладание чувства ущербности, которые вместе со страхами перед идеями широкой политической либерализации и демократизации, вместе с ненавистью к евреям и инородцам, вместе с параноической завороженностью «масонским и католическим проникновением» пронизывают сочинения и декларации национал-патриотов. При такой установке сознания Православие и русская национальная культура понимаются уже не как высшие и безусловные духовные ценности, но лишь как необходимые атрибуты национальной государственности. Отсюда и консервативно-охранительные тенденции, упор на бытовых и этнографических традициях, которые должны, по мысли идеологов, сохранить целостность государственно-племенной жизни.
Думается, нет нужды доказывать, что философия обиды, ксенофобия, натуралистическая и, по существу, антихристианская идеология «чистой расы», господство государственного и племенного целого над личностью, а также сопутствующий всем построениям и декларациям сепаратистский психологический «комплекс малой народности» – все это симптомы кризиса нашего национального самосознания, но отнюдь не начало будущего национального возрождения. Только потеряв всякую связь с духовной и творческой традицией нации, которая дала миру сонм святых и праведников, великолепную архитектуру и икону, глубочайшую литературу и самобытную философскую мысль, можно осознавать себя в качестве «угнетенного меньшинства» и звать к преодоленному всей отечественной историей племенному национализму. Нет, если и суждено России будущее – а мы верим в это, – то начнется оно не в угаре однобокого самоутверждения и обособленности, а в углубленной работе по восстановлению религиозных, культурных и правовых основ национальной жизни, неотторжимых от идей подлинной свободы, правды и справедливости.
Сегодня становится все более очевидным, что разрешение той критической ситуации, в которой находится Россия, невозможно одними лишь политическими средствами; необходимо национальное оздоровление всего общества – вот великая задача, поставленная перед нами силою вещей. Это означает, что национализму и шовинизму, паразитирующим сегодня на здоровом инстинкте национального самосохранения, должны противостоять не отвлеченные политические принципы или субъективные настроения, но целостное национальное сознание, опирающееся на универсальные по своим устремлениям начала христианства и исторического наследия отечественной культуры. При этом должны быть радикально отвергнуты любые попытки связать национальные особенности с каким-то определенным историческим моментом жизни народа. Нация созидается в постоянном творческом процессе жизни и пытаться удержать этот поток посредством шаткой плотины бытовой, этнографической, биологической или какой-либо иной самобытности – значит не только сужать содержание понятия нации, но и утверждать застой самой жизни. Вообще значение самобытности сильно преувеличено идиллически-романтическими мечтаниями и грёзами; на самом деле самобытность не может быть целью ни личной, ни национальной жизни, ибо являет собой естественное и неотъемлемое качество всякого здорового индивидуализированного бытия.
Более правильно было бы говорить не о самобытности, но о национальных традициях, в русле которых и свершается в истории таинственное пресуществление, творческое раскрытие и утверждение индивидуального народного бытия. Традиция – категория более динамичная и исторически-конкретная, через нее осуществляется восстановление оборванных связей, определяются неповторимые черты национального лика. Традиция – это тоже историческая память нации, необходимое условие ее жизненной и творческой силы, настойчивое напоминание, что будущее наше заложено не только в том, как мы ощущаем современность, но и в том, как мы духовно, нравственно и интеллектуально переживаем свою историю. И обратно – через историю, понятую как вечно-живую творческую традицию, прикасаемся мы основоположных, просветляющих все наше бытие источников творчества. Поэтому «пережить историю» – это значит понять ее не только как данность (набор исторических событий), но и как великое творческое задание и долг. Именно в этом и состоит возвращение к национальной традиции, которое менее всего означает реставрацию прошлого.
Подлинная культурная традиция, а вместе с ней и традиция национальная, это не столько фольклор, старинный быт или костюмы, не столько ревностное сохранение уходящего или слепая верность заветам наших предков (возвращение к такой традиции невозможно, да и не нужно), сколько неистребимая сопричастность с единым потоком жизни духа, пронизывающим все бытовые напластования и относительные формы и соединяющим далекое с близким, прошлое с настоящим. Андрей Рублев и Дионисий, Пушкин и Достоевский, Вл. Соловьев и Н. Бердяев – все они наши «вечные спутники», предки и современники одновременно. И в этом духоносном течении своем традиция никогда не умирает, ибо начинается от источника Жизни Вечной и к нему устремлена. Она может угасать, умаляться, из явной стать сокровенной, почти незримой, но не исчезнуть вовсе. Яркий пример тому – наша страна, где борьба с религией и культурой ведется уже более полувека и где вопреки духоборческой политике власти, словно свеча от свечи в пасхальную ночь, разгорается огонь неуничтожимой традиции духовного и культурного делания…
Подсоветская либеральная интеллигенция, воспитанная на гуманистических идеалах западнического толка, смотрит на возрождающийся русский национализм, а вместе с ним и на идею национального возрождения с нескрываемым опасением и даже страхом. Людям, пережившим послевоенный сталинский казенный патриотизм с разгулом антисемитизма и сейчас мерещится, что в сегодняшнем националистическом движении зреет государственная идеология нашего ближайшего будущего – идеология черносотенного погрома, национальной исключительности и борьбы с «безродным космополитизмом».
Нам представляется, что эти опасения не справедливы. Государственный великорусский национализм в рамках существующего коммунистического режима принципиально невозможен ни во внешней, ни во внутренней политике.
Поясним это положение еще одним историческим экскурсом.
До 1917 года основным фактором, создающим единство Российской Империи, была принадлежность всей территории русскому народу, возглавляемому русским царем. После октябрьского переворота положение коренным образом изменилось: в основу объединяющего начала было выдвинуто социально-политическое единство. При этом ликвидация национальной обособленности и политической независимости выступила как одна из основных задач нового социалистического государства. «Целью социализма, – писал Ленин, – является не только уничтожение раздробленности человечества на мелкие государства и всякой обособленности наций, не только сближение наций, но и слияние их». Союз социалистических республик понимался прежде всего как новая форма интернациональной государственности, которая, как указывалось в декрете об организации СССР, стремилась «к постепенному объединению всех стран в одну мировую советскую социалистическую республику». В качестве же противоядия против националистических и сепаратистских устремлений выдвигалась идея солидарности пролетариата и крестьянства разных национальностей перед лицом внешних и внутренних врагов. Доктрина проста до элементарности: объединение народов в одно государство – есть единственная и необходимая гарантия построения социализма перед угрозой всевозможных «происков» врагов нового строя. Классовая ненависть пролетариата и диктатура рабочего класса, которая «не может быть обеспечена иначе, как в форме диктатуры его авангарда, т. е. коммунистической партии» (разъяснения XII съезда КПСС) утверждалась как необходимое условие для упрочения интернационального единства союзных республик.