Евгений Сухов
Подметные письма
Глава 2. Приезд в Нижний Новгород
Ах, какой все-таки молодец был наш государь император Александр Николаевич! Это ведь он еще до своих знаменитых реформ и до манифесту "О всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей" выдал именной Указ Правительствующему Сенату «О сооружении первой сети железных дорог в России», звучавший весьма прозорливо: «Дабы Отечество, обильное дарами природы, но разделенное огромными пространствами, не испытывало более нужду в удобных сообщениях, поскольку "железные дороги… соделались потребностью народною, желанием общим, настоятельным". Вышел этот исторический Указ в одна тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году двадцать шестого января. К Указу прилагался Устав созданного опять-таки не без участия нашей августейшей императорской особы "Главного Общества железных дорог Русских", которое обязывалось построить и содержать указанную сеть железных дорог, включающую в свой состав различные направления, в том числе линию из Москвы до Нижнего Новгорода.
Изыскательские работы – с чего берет начало любое крупное строительство – начались летом одна тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года. Осенью "Главное Общество железных дорог Русских" уже приступило к строительству ветки Москва – Владимир. В тысяча восемьсот пятьдесят девятом году, в один из весенних месяцев, начались работы по прокладке железнодорожных путей на ветке Владимир – Нижний Новгород. А в одна тысяча восемьсот шестьдесят втором году, в последний месяц лета, железная дорога открылась на всем ее протяжении от Первопрестольной до Нижнего. С тех пор из Москвы в Нижний Новгород и обратно проехало неисчислимое количество человек, в числе которых был и ваш покорный слуга, прибывший в Нижний Новгород в вагоне первого класса вечером в понедельник седьмого декабря одна тысяча девятьсот третьего года.
Погоды в Нижнем Новгороде стояли промозглые: сверху – беспрерывно текло; снизу – под ногами, была мерзопакостная слякоть из мокрого снега и грязи. Словом, не зима, а погодное недоразумение.
Я вышел на Вокзальную площадь и взял первого подвернувшегося извозчика:
– Милейший, какая гостиница лучшая?
– Ясно дело, "Париж" на Покровке, – ответил возница.
– Вот туда и вези, – заключил я, усаживаясь на скрипнувшее подо мной кожаное сиденье в мелких трещинках. – А за быстроту я тебе еще и пятачок добавлю.
Улицею Московской доехали до реки Оки, разделяющей город на две части, Заречную и Нагорную, и выехали на наплавной мост длиною без малого полверсты.
– Туточки, господин хороший, за проезд по мосту надоть денежку платить, – обернулся ко мне извозчик.
– И сколь? – в тон вознице спросил я.
– Значица, два с половиной гривенника за коляску… – тут извозчик оглядел меня, как смотрят на барана или козу, прицениваясь и готовясь купить, – и пятачок за вас и ваши котомки.
– Пятачок? – переспросил я.
– Ага. По копейке за пуд веса…
Я отдал три гривенника, подумав, что мой вес и вес моей поклажи оцениваются равнозначно: по копейке с пуда. Впрочем, мосту все равно, кто по нему едет: поклажа или человек…
За мостом начиналась Нагорная часть города, что выше Заречной саженей на пятьдесят. С набережной Оки это было хорошо заметно.
Выехали на Рождественскую улицу. Потянулись постоялые дворы, доходные дома с меблированными комнатами, именитые банки. Все для приезжих на Нижегородскую ярмарку, проводимую с середины июля по десятое сентября и крупнейшую во всей Российской империи как по территории, так и по товарообороту…
С Рождественской улицы мой возница свернул на мощеный крупным серым булыжником Успенский съезд, после чего, миновав перекресток, выехал на Лыкову дамбу, устроенную через речку Почайну вместо моста. Прокатили еще два квартала, и Лыкова дамба уперлась в Большую Покровскую улицу возле П-образного двухэтажного здания, похожего на княжескую или графскую усадьбу, над центральным входом которого крупными лепными буквами было написано: «Окружной судъ». Коляска, свернув на Большую Покровскую, проехала еще квартал и остановилась.
– Приехали, барин, – снова обернулся ко мне извозчик. – Вот пожалте: Гостиница "Париж"! С вас трешница.
«Не мало, однако, цены в городке столичные», – подумал я и полез в карман за портмоне.
Расплатившись с извозчиком, я взял багаж и вошел в отворенную швейцаром дверь. Ну что ж, не «Метрополь», конечно, но в целом вполне приличная гостиница. Просторный холл. Ковры на лестницах, пришпиленные металлическими скобами, улыбающийся персонал. Книга приезжих, мало чем отличающаяся от амбарной, куда меня записали как прибывшего из Москвы чиновника судебного ведомства. Вполне приличный нумер на втором этаже. С электрическим освещением, отдельным клозетом и мебелью в светло-коричневых тонах. Мягкая кушетка, или как ее по-прежнему называют в подобных заведениях "сомье". Пожалуй, с делами на сегодня закончено…
* * *
«Как славно, что моя гостиница всего-то в квартале от Окружного суда», – подумал я, ступив на огороженную территорию, принадлежащую зданию суда. И правда, судебное здание такое, что его впору назвать дворцом. Собственно, это и есть Дворец правосудия.
Справившись у полицейского на входе, где размещается кабинет окружного прокурора, поднимаюсь на второй этаж. Ага, вот и приемная.
– Судебный следователь по особо важным делам коллежский советник Воловцов, – говорю я секретарю и со значением добавляю: – Прибыл по поручению прокурора Московской судебной палаты…
Секретарь тотчас приподнимается со своего стула:
– Минуточку, – и направился в кабинет окружного прокурора.
Словосочетания «По особо важным», «коллежский советник», "Московская судебная палата"… в приемной комнате нижегородского окружного прокурора, звучат весьма громко и значимо. А как иначе, ежели Нижегородский окружной суд находится в ведении Московской судебной палаты, а нижегородский окружной прокурор подчиняется прокурору этой палаты, то бишь его превосходительству действительному статскому советнику Владимиру Александровичу Завадскому. Я же, как представитель Московской судебной палаты и лично окружного прокурора Завадского, также получаюсь величиной немаловажной, которую долго держать в приемной не позволительно.
Через несколько мгновений секретарь выскочил из кабинета с почтительной улыбкой и сообщил:
– Господин окружной прокурор ждет вас.
– Благодарю, – отвечаю я секретарю и ступаю в кабинет. Навстречу мне выходит из-за массивного стола господин чуть старше меня с двумя просветами в петличках.
– Судебный следователь по особо важным делам Московской судебной палаты коллежский советник Воловцов, Иван Федорович, – представляюсь я сему господину.
– Прокурор Нижегородского Окружного суда коллежский советник Бальц, Владимир Александрович, – представляется хозяин кабинета и протягивает мне руку. Я пожимаю его ладонь. Его пожатие сухое и крепкое.
"Интересно, все окружные прокуроры Владимиры Александровичи или через одного", – удалось мне сдержать улыбку.
– Присаживайтесь, – указал хозяин кабинет на огромное кресло из красной кожи.
– Благодарю, – опустился я в кресло, мгновенно оценив комфорт.
Коллежский советник Бальц устроился в таком же, расположенном напротив.
– Я поставлен в известность о цели вашего прибытия к нам. Письмо от его превосходительства господина Завадского было получено мною еще третьего дня. – Окружной прокурор немного помолчал, затем продолжил: – Честно говоря, не вижу какой бы то ни было особой надобности в вашем приезде к нам. Дело отставного поручика Скарабеева ясно как божий день: проникновение в дом без согласия его владельцев, попытка изнасилования девицы шестнадцати лет, написание подметных писем с клеветой, шантажом и угрозами и собственное в этом письменное признание, – все, как на ладони! Если бы не обращение государя императора в Сенат с поручением провести следствие тщательнейшим образом, дело Скарабеева, надо полагать, готовилось бы уже к передаче для судебного рассмотрения.
– Понимаю вашу озабоченность… Но я лишь исполняю поручение, данное мне окружным прокурором Московской судебной палаты…
Мои слова прозвучали, как мне кажется, вполне убедительно. К тому же это была чистая правда.
– Да, конечно, – согласился со мной окружной прокурор Бальц.
– Где сейчас пребывает Скарабеев? – спросил я.
– В тюремном замке, – немного удивленно посмотрел на меня окружной прокурор, – где и положено ему пребывать.
И правда, где еще находиться потенциальному насильнику, клеветнику и шантажисту, как не под стражею.
– Кто вел предварительное следствие? – задал я следующий вопрос.
– Судебный следователь Николай Хрисанфович Горемыкин, – ответил Бальц. – Очень ответственный, честный и к тому же добрейшей души человек, насколько я смог в этом увериться. Знаете, я ведь в должности окружного прокурора совсем недавно, – доверительно добавил Владимир Александрович.
– А недавно, это сколько, позвольте узнать? – поинтересовался я.
–Завтра будет неделя.
Я посмотрел на Бальца с откровенным интересом. Весьма легкомысленно давать определение человеку, да еще столь категоричное, после неполного недельного знакомства? Я бы, например, поостерегся…
– Поздравляю, – произнес я.
– Не уверен пока, что есть с чем поздравлять, – сдержанно отреагировал на мои слова прокурор Бальц и добавил: – Как по мне, так слишком много ответственности.
«Зато должность генеральская", – хотел было сказать я, но промолчал. И произнес единственное:
– Привыкнете…
– Как скоро вы желаете ознакомиться с делом? – спросил окружной прокурор.
– Немедленно, – не раздумывая ответил я. – А иначе зачем меня принесло в Нижний?
Бальц понимающе кивнул и вызвал секретаря:
– Николая Хрисанфовича ко мне.
Через несколько минут, проведенных в праздных вопросах со стороны окружного прокурора "как доехали?", "где остановились?" и "как вам Нижний?" и с моей стороны банальных ответов "спасибо, хорошо", "в гостинице "Париж", "впечатляет", в дверь кабинета Бальца постучали.
– Войдите, – громко произнес окружной прокурор Бальц.
В кабинет не очень ловко и как-то бочком протиснулся небольшого росточка старикан в поношенном сюртуке с орденским крестиком Святого Владимира Четвертой степени в петличке, дарованном, судя по цифре "35" на нем, за непорочную тридцатипятилетнюю службу в классных чинах. Старику бы открыть дверь пошире, вот тогда и протискиваться бы не пришлось. Но видно в Нижнем Новгороде свои традиции и широко открытая дверь в кабинет начальства воспринимается, как признак вольнодумства и неуважения к высокой должности. Стало быть, старикан в поношенном сюртуке вольнодумцем не являлся и начальство премного уважал. Покосившись на меня и чуть кивнув, старикан остановился в нескольких шагах от стола, за которым восседал окружной прокурор Бальц.
– Явился по вашему указанию, – отрапортовался орденоносный старикан, снова покосившись на меня.
– Ну что вы, Николай Хрисанфович, называйте меня просто по имени-отчеству. Я ведь вам уже г оворил.
– Не могу-с, господин коллежский советник, не приучен-с.
Кажется, прокурору Бальцу стало неуютно от стариковой почтительности, и он поспешил представить мне вошедшего:
– Вот, Иван Федорович, прошу любить и жаловать: наш лучший и старейший судебный следователь Окружного суда Николай Хрисанфович Горемыкин, надворный советник.
Представившись Горемыкину, я более внимательно присмотрелся к нему. По его летам, а ему было крепко за шестьдесят, если не слегка за семьдесят, Николаю Хрисанфовичу давно бы было положено иметь чин тайного советника или, на худой конец, действительного статского советника и сделаться «его превосходительством». Однако судебный следователь Горемыкин имел по табели о рангах всего седьмой классный чин, что для его возраста, а главное выслуги лет было явно маловато. «Ну, коли старейшие и лучшие здесь ходят в надворных советниках, – невольно подумалось мне, – то худшие, верно, так и остались в коллежских регистраторах».1
Во взгляде и манере держаться, читалась вся непростая судьба судебного следователя Николая Хрисанфовича Горемыкина. Да и фамилия, доставшаяся ему от предков, один из которых однозначно мыкал горе, была недвусмысленной. К тому же я где-то читал, что имя и фамилия накладывают на их носителей отпечаток на всю жизнь. Например, люди с фамилией Скворцовы часто зависимы от иных людей и легко поддаются под их влияние. Личное мнение, значительно отличающееся от остальных, Скворцовы имеют редко, еще реже его высказывают и обычно поют с чужого голоса. А вот Воловцовы, напротив, часто сами по себе и жнецы, и на дуде игрецы, и лишить их собственного мнения, которое обычно у них всегда имеется, не просто, если не сказать, что невозможно. Наверное, в целое это хорошо. Вот только не для всех ситуаций…
Николай Хрисанфович был из той породы людей, что служат не за страх, а за совесть. Он просто делал свое дело, ни на что не оглядываясь. Исповедуя, верно, сентенцию: делай, что должно, а там будь, что будет. Он и делал. Не испрашивая за свои труды ни чинов, ни наград. Поэтому их никто ему и не давал. Прежние окружные прокуроры фон Вендрих, Орлов и Сенявин вообще забывали о существовании такого их подначального, как судебный следователь Горемыкин, когда писали ходатайства о предоставлении наград и чинов для своих подчиненных. Забыл бы о Николае Хрисанфовиче и сменивший Сенявина на посту прокурора Окружного суда статский советник Макаров, ежели бы не юбилей Горемыкина, о котором окружному прокурору вовремя напомнили. Так к своим шестидесяти годам сделался Николай Хрисанфович кавалером ордена и надворным советником. После чего последующие окружные прокуроры Хрулев, Утин и Золотарев опять-таки вспоминали о судебном следователе Горемыкине только тогда, когда надлежало провести предварительное следствие по какому-нибудь щекотливому или шибко путанному делу. Вот и дело отставного поручика Скарабеева было поручено Николаю Хрисанфовичу Горемыкину окружным прокурором Золотаревым по той же причине, поскольку являлось весьма щекотливым. Оно и понятно: семейство опороченной бывшим поручиком девушки было в городе очень влиятельным и весьма уважаемым. Поэтому расследование надлежало проводить с большим тактом, чтобы не скомпрометировать саму девушку в глазах городской общественности и не запятнать честь известной в городе фамилии. И Николай Хрисанфович предварительное следствие провел по всем правилам и этикетам. Неторопливо и как всегда скрупулезно. И отыскал в щекотливом деле достаточно доказательств, для того чтобы уличить Скарабеева в совершенном деянии и иметь основания для заключения его под стражу…
– Я вот вас для чего вызвал, Николай Хрисанфович, – кажется, окружной прокурор Бальц уже поборол неловкость перед судебным следователем Горемыкиным и теперь смотрелся деловитым и строгим начальником. – Иван Федорович желает ознакомиться с делом отставного поручика Скарабеева и помочь нам в скорейшем его завершении. Я ведь правильно выразился, что вы желаете именно помочь, а не отобрать у нас это дело и вести самостоятельное расследование без нашего участия? – перевел на меня взор Владимир Александрович.
– Вы совершенно правильно поняли все, что я говорил, – охотно отозвался я и для убедительности еще и кивнул.
– Вы не будете противиться помощи, Николай Хрисанфович? – скорее, ради проформы поинтересовался Бальц. Вряд ли он ждал от него какого-то протпеста.
– Отказываться от любой помощи – грех, – нисколько не посчитал себя ущемленным или обиженным судебный следователь Горемыкин. Старикан, и правда, был добродушен, в чем Бальц оказался абсолютно прав.
– Ну вот и славно, – резюмировал окружной прокурор. – Иван Федорович, – Бальц посмотрел на меня, как мне показалось, с облегчением, – вы можете пройти с господином Горемыкиным для ознакомления с интересующим вас делом. Был рад знакомству, – добавил Владимир Александрович и несколько вымученно улыбнулся.
Мы вышли из кабинета окружного прокурора и спустились на первый этаж. Николай Хрисанфович шел впереди, время от времени переходя с обычного шага на семенящий стариковский. Несколько раз он оглянулся, чтобы удостовериться, следую ли я за ним.
Кабинет судебного следователя Горемыкина оказался небольшим, но уютным, чего я не почувствовал в кабинете окружного прокурора Бальца. Дубовый стол на резных ножках, за ним кресло с высокой спинкой, оба старые (но не дряхлые), как и сам хозяин. Сбоку мягкое кресло для отдыха, куда можно присесть и вытянуть ноги. Рядом – высокая пальма в кадке, покрытой лаком. Так что если сесть в кресло и забыться, прикрыв глаза, то на минутку может показаться, что ты не на Большой Покровке в славном городе Нижнем Новгороде, а где-нибудь недалеко от Атласских гор или во французском Марокко…
– Вот, – Николай Хрисанфович неторопливо достал из ящика стола толстую папку и протянул ее мне. – Дело отставного поручика кадетского корпуса Скарабеева Виталия Ильича, обвиняемого в незаконном проникновении в чужое жилище, попытке изнасилования шестнадцатилетней девушки и написании анонимных писем с клеветой и угрозами в ее адрес, адрес ее родителей и посторонним лицам.
– И таковое обвинение располагает непреложными фактами? – посмотрел я на Горемыкина.
– В полной мере, – ответил мне Николай Хрисанфович, ничуть не сомневаясь в сказанном.
Я взял папку в руки:
– Тяжела… – покачал я на ладони папку. – Где я могу ознакомиться с содержимым?
– Да тут и располагайтесь, – встал со своего места Николай Хрисанфович, с удовольствием усаживаясь в мягкое кресло близ пальмы и вытягивая ноги. – Чего же вам по этажам-то бегать? А потом ведь и удобнее, ежели пожелаете чего-то уточнить, так я рядом…
– Благодарю вас, – занял я место хозяина кабинета и принялся пролистывать папку, делая в памятной книжке пометки для себя…
Глава 3: У вас красивая матушка
Дело отставного поручика Виталия Ильича Скарабеева, порученное мне лично окружным прокурором Завадским, заключалось в следующем. В июле сего одна тысяча девятьсот третьего года поручик Скарабеев был прикомандирован к Нижегородскому графа Аракчеева кадетскому корпусу репетитором тактики. Перевод был вынужденным, поскольку, служа в Москве в Драгунском Ея Императорского Высочества Великой Княгини Александры Иосифовны полку, легкомысленный поручик наделал большие долги и открыто сожительствовал с женщиной, репутация которой была весьма сомнительного свойства. Нет, чтобы соблазнить чью-нибудь жену или обрюхатить командирскую дочку, что у молодых офицеров было как бы в порядке вещей и осуждению среди товарищей не подлежало. Равно как и перманентное пребывание в долгах, сделанных за карточным столом. Так нет же! Поручик Скарабеев открыто сожительствовал с дамой полусвета, что решительно не приветствуется среди полкового офицерства и подлежит осуждению полковым судом чести. Однако до суда чести и удалению из полка дело не дошло. Полковник Илья Григорьевич Скарабеев, весьма заслуженный вояка, имеющий одиннадцать ранений, герой турецкой кампании одна тысяча восемьсот семьдесят седьмого-семьдесят восьмого годов, потерявший руку в деле под крепостью Карс, выплатил почти все долги сына и через свои связи и знакомства сумел добиться перевода его из Драгунского полка, квартирующего в Москве, в Нижегородский кадетский корпус. Чтобы беспутный сын, лишенный соблазнов и развлечений Первопрестольной, в провинции бы поостепенился и не имел возможности делать крупные долги, что Виталий Ильич и обещал клятвенно своему батюшке.
Поручик Скарабеев представлялся директору кадетского корпуса генерал-майору графу Александру Юльевичу Борковскому в начале июля. Генералом, военными преподавателями, классными инспекторами и воспитателями из строевых офицеров Виталий Ильич был принят хорошо, несмотря на то, что шлейф гуляки и распутника дотянулся из Москвы до Нижнего одновременно с его приездом.
Поселившись в меблированных комнатах Павлы Жихаревой, поручик Скарабеев очень быстро сошелся с некоей Эмилией Кипренской, бывшей содержанкой известного в Нижнем Новгороде купца Масленникова, с которой опять-таки, зажил не таясь. Несмотря на клятвенные обещания отцу, стал поигрывать в карты, снова залезая в долги.
Через неделю вместе с другими офицерами кадетского корпуса, поручик Скарабеев был приглашен его превосходительством Александром Юльевичем на званый обед. Вообще приглашения офицеров в дом генерала были частыми, и дом директора кадетского корпуса служил для его офицеров нечто средним между столовой и клубом.
За стол поручика Скарабеева посадили рядом с дочерью директора кадетского корпуса Юлией, девушкой шестнадцати лет, молчаливой и задумчивой, воспитанной, по словам самого генерала Борковского и его супруги Амалии Романовны, в самых строгих правилах благочестивой нравственности и суровой религии. По другую руку Юлии сидел во время обеда поручик Анатолий Депрейс, принимаемый в доме генерала, чаще других офицеров. Вполне возможно, что частые посещения поручиком Депрейсом дома Борковских были связаны с дочерью графа Юлией, что мне предстояло прояснить. Равно как и то, почему совершенно нового человека в доме генерала Борковского сажают рядом с его дочерью на званом обеде, когда все места на нем обычно строго распределены между зваными гостями…
После обеда между Юлией Борковской и поручиком Виталием Скарабеевым завязался разговор, в ходе которого поручик имел неосторожность обронить такую вот фразу:
"У вас очень красивая матушка. Жаль, что вы на нее так мало похожи".
Во всяком случае, так девушка сказала отцу. Амалия Романовна, опять-таки со слов дочери, передает эту фразу несколько по-другому:
"У вас замечательная мать. Какая жалость, что вы мало на нее похожи".
Так или иначе, но сказанное поручиком Скарабеевым их дочери, и отцом, и матерью Юлии единодушна было сочтено за нечаянную глупость и нетактичность, нежели за преднамеренное оскорбление. К тому же, никакого повода нанести оскорбление дочери своего командира у Виталия Ильича не имелось и не могло быть. Конфликт между семьей Борковских и поручиком Скарабеевым разгорелся совсем по другой причине.
И вот по какой…
В том же месяце июле на имя супруги генерала Борковского Амалии Романовны и их дочери Юлии Александровны стали приходить оскорбительные анонимные письма. То есть не совсем анонимные, а подписанные либо Виталий С., либо В. И. С. Первое письмо пришло на имя Амалии Романовны. Содержание его было следующим:
«Сударыня!
С самых первых минут, как я увидел Вас, я лишился покоя. Образ Ваш все время преследует меня в моем воображении и заставляет сгорать от пламени желания. Я постоянно, ежедневно и еженощно думаю о Вас, и все остальное, не связанное с Вами, совершенно потеряло свое былое значение и сделалось для меня безразличным и даже никчемным. О, если бы знали, как я бессонными ночами, сжимая подушку и представляя в своих объятиях Вас, предаюсь сладостным грезам и чувствованиям, переполняющим мое сердце.
Сжальтесь же над несчастным страдальцем, бросившим к Вашим ногам свое сердце и самою жизнь. И будьте завтра в восемь часов пополудни возле гостиницы "Заречная", где мною снят тихий уютный нумер, дабы мы без помех могли предаться снедающей нас страсти.
Ваш Виталий С.»
Затем пришло письмо на имя Юлии Борковской. В нем были следующие строки:
«…Берегитесь же, сударыня. Скоро я приведу в исполнение свой зловещий замысел. И поверьте, эта зима будет для вас роковой…»
Далее подобные письма стали появляться регулярно. Их находили в гостиной, комнате прислуги, спальнях, столовой и даже в нотных тетрадях Юлии Александровны. И если письма, адресованные супруге генерала Амалии Романовне, были исполнены объяснениями в любви и просьбами смилостивиться над измученным греховным томлением автором послания, страждущим взаимности, то письма на имя Юлии Александровны были исполнены самых грубых оскорблений и откровенных угроз. Следовал однозначный вывод: кто-то принялся изводить мать и дочь Борковских с целью их компрометации в обществе. Только оставалось неясным: какая причина заставила автора посланий снизойти до столь злобного и изощренного поведения? Непонятным оставалось и другое: каким образом попадали в самые разные места дома Борковских письма, подписанные «Виталий С.» или «В. И. С.» То есть, судя по всему, сокращенным именем поручика Виталия Ильича Скарабеева. Не значило ли это, что у злоумышленника был в доме сообщник?
Я понял голову: судебный следователь Горемыкин продолжал сидеть рядом, занимаясь какими-то очередными служебными делами. Время было позднее, но он не спешил. Очевидно остался в кабинете для того, чтобы разъяснить при необходимости некоторые моменты дела. Оторвавшись от чтения, я спросил:
– Скажите, любезнейший Николай Хрисанфович, а вот письма, подписанные "Виталий эС" и "ВэИэС", точно написаны Скарабеевым?
– Да, это является частью обвинений, что ему были официально предъявлены, – охотно ответил орденоносный старик, похоже, давно ожидающий вопросов с моей стороны.
– А каким образом эти подметные письма попадали в дом генерала Борковского? Получается, что Скарабеева в доме имелся тайный сообщник?
– Мы полагаем, имелся, – ответил Горемыкин.
– И кто это, выяснили? – приготовил я памятную книжку.
– Обвиняемый Скарабеев отказался назвать его имя, – чуть развел руками Николай Хрисанфович и усмехнулся: – Проявил некое благородство, так сказать.
– А у следствия имеются на счет сообщника Скарабеева какие-либо предположения, кто бы это мог быть? – продолжал я допытываться.
– Имеются, и вполне основательные, – ответил судебный следователь Горемыкин. – Это Григорий Померанцев, лакей Борковских. В деле, – он посмотрел на раскрытую пухлую папку, – имеются по этому поводу показания родителей Юлии Борковской.
– Не совсем понятно ради чего лакею изменять целому генералу в угоду какому-то поручику со скверной репутацией? – спросил я с легким недоумением. И правда, было бы более понятно, если бы лакей изменил поручику в угоду генералу.
– Деньги, – просто растолковал судебный следователь Горемыкин и для убедительности потер большим пальцем по указательному.
Ответ был принят, и я снова углубился в бумаги. Будем разбираться дальше…
Двадцать второго июля поручик Депрейс получил любовное послание от Юлии Борковской (как он полагал), исполненное восхищений и восторгов по его поводу и, по сути, являющимся признанием в любовных чувствах. Окрыленный таким неожиданным обстоятельством, молодой человек ответил не менее восторженно и признался в любви в свою очередь, подчеркнув, что давно уже влюблен, только не находил в себе смелости сказать об этом. А теперь же, по получению-де, такого письма, он, поручик Анатолий Депрейс, не находит более нужным скрывать свои чувства к мадемуазель Юлии и надеется, что ее письмо к нему есть не минутный всплеск эмоций, но выражение чувств выстраданных и временем проверенных.
Девушка, получив такое послание, в недоумении обратилась сначала к матери, а затем к отцу. И показав им письмо поручика Депрейса, в котором тот, помимо прочего, благодарил ее за искренность и «милую непосредственность», заявила, что никакого письма поручику, а тем более с признанием в чувствах, она не писала да и не могла написать, поскольку полученное ею строгое и глубоко нравственное воспитание попросту не позволило бы ей этого сделать ни практически, ни даже в мыслях.
Вызванный генералом для объяснений поручик Анатолий Депрейс был несказанно ошеломлен и страшно разочарован, узнав от графа Александра Юльевича, что Юлия Александровна, разумеется, никакого письма ему не писала, а то, что он, поручик, получил послание якобы от ее имени, есть либо чья-то злая недалекая шутка, либо издевка и глумление с целью скомпрометировать непорочную девушку.
Далее сухие протокольные строчки допросов и свидетельских показаний вызвали в моем воображении живописную картинку разговора генерала с поручиком Депрейсом.
ГЕНЕРАЛ БОРКОВСКИЙ (категорически). Конечно, моя дочь не писала ничего подобного! И не могла написать в силу полученного ею воспитания. И вы, поручик, могли бы это понять и без моих объяснений.
ПОРУЧИК ДЕПРЕЙС. Видит Бог, я…
ГЕНЕРАЛ БОРКОВСКИЙ (не дав поручику договорить). То, что вы неравнодушны к моей дочери, нам с Амалией Романовой давно известно. Мы стараемся не навязывать Юлии наших решений, противоречащих ее воле, но к каким-либо отношениям с мужчиной она пока не готова.
ПОРУЧИК ДЕПРЕЙС. Я понимаю вас, господин генерал… А кто, по вашему, мог написать такое письмо?
ГЕНЕРАЛ БОРКОВСКИЙ. Я, кажется, догадываюсь, чьих рук это дело. Но как он похоже скопировал почерк Юлии!
ПОРУЧИК ДЕПРЕЙС. Кто – он?
ГЕНЕРАЛ БОРКОВСКИЙ (крайне возмущенно и без тени сомнения). Поручик Скарабеев, конечно. Признаться, он уже извел всю нашу семью письмами оскорбительного содержания, которые мы находим в самых разных местах нашего дома.
ПОРУЧИК ДЕПРЕЙС. Вы уверены, господин генерал, что это Скарабеев пишет эти письма?
ГЕНЕРАЛ БОРКОВСКИЙ. Уверен, поручик. Да он и не особо скрывается… (Растеряно.) И я не знаю, как положить конец всему этому непонятному издевательству над нами.
ПОРУЧИК ДЕПРЕЙС (весьма решительно). Я знаю!
ГЕНЕРАЛ БОРКОВСКИЙ (с большим опасением в глазах). И как же, уж не дуэль ли?
ПОРУЧИК ДЕПРЕЙС (еще более решительно). Да! Дуэль!
ГЕНЕРАЛ БОРКОВСКИЙ (как-то суетливо не по годам и не по чину). Даже и не думайте, поручик. Заклинаю вас всеми святыми, не допустите этого поединка межу вами и Скарабеевым! Ведь здесь замешано имя мой дочери, имя мой жены. Мое имя, в конце концов! Если состоится дуэль, то её последствиями будете поражены не только вы и Скарабеев, но и все наше семейство. Подумайте об этом, прошу вас.
ПОРУЧИК ДЕПРЕЙС (негодуя и пылая праведным гневом). Но как иначе мне наказать наглого клеветника за мерзость и подлость, им совершаемые? Ведь сносить этого дальше нельзя! Мне что, и дальше встречаться с ним, как ни в чем не бывало? Жать ему руку? Кивать в знак приветствия? Не имея права выразить ему свое презрение?
ГЕНЕРАЛ БОРКОВСКИЙ (убито). Да. Это необходимо, поручик. Для спокойствия семейства и моего собственного.
ПОРУЧИК ДЕПРЕЙС (качая головой, будто бы не веря услышанному). Отказаться от дуэли и потворствовать негодяю… Это одна из самых тяжких жертв в моей жизни, на которую вы меня толкаете.
ГЕНЕРАЛ БОРКОВСКИЙ (сокрушенно). Ну что делать, голубчик, коли так надо. Вверяю свою честь вашему благородному сердцу! Обещайте же мне, что никакой дуэли не состоится.
ПОРУЧИК ДЕПРЕЙС (не менее сокрушенно). Обещаю. Но един Господь ведает, чего мне это стоит.
ГЕНЕРАЛ БОРКОВСКИЙ (с чувством). Благодарю! У вас благородное сердце!
