Евгений Гришковец
А.....а
Об авторе
Несколько слов об авторе. Пять лет назад мы получили рукопись, которая не была подписана. Рукопись была только озаглавлена: «Реки». В сопроводительной записке автор утверждал, что считает своё произведение повестью. Так тот текст и был опубликован.
И вот мы вновь получили рукопись без указания имени и фамилии автора. Текст был доставлен нам в конверте, не по почте, поэтому мы не знаем, откуда именно он был отправлен. Мы не можем быть абсолютно уверены, но многое указывает на то, что автор текста «Реки» и автор полученной нами недавно рукописи – один и тот же человек. Публикуем присланное нам произведение без изменений и сокращений.
Повесть
Я никогда не был в Америке. Мне уже за сорок, я любознательный и активно живущий человек, во всяком случае, мне так кажется. Меня не терзают никакие дремучие предрассудки, которые помешали бы мне интересоваться тем, что происходит за пределами моей Родной страны. Я довольно много путешествовал и продолжаю это делать. Но в Америке, в смысле в Соединённых Штатах Америки, я не был никогда.
* * *
Не правда ли, странно, что во всех, а точнее, в большинстве фантастических фильмов и книг, если инопланетяне прилетают на Землю, то они непременно прилетают в Соединённые Штаты. И это не объясняется только тем, что в основном эти фильмы и книги создаются в Америке. А просто представить себе сложно, что инопланетяне прилетят куда-то в другое место. Например, в Китай. Ну что в этом будет интересного?! Инопланетяне прилетели к инопланетянам. Никакого конфликта, никакого удивления друг от друга.
Или как можно вообразить высадку инопланетян в Чехии, Венгрии, Финляндии или хоть в Бельгии? Во-первых, с какой стати? Очень странный выбор! Во-вторых, американцы там тут же окажутся, чтобы всё выяснить. Так что зачем терять инопланетянам время? А они, коль скоро долетели до нас, уж точно не дураки. Так что лучше сразу, не теряя времени, в Америку.
В Латинскую Америку им лететь непонятно зачем. Да и вряд ли там кто-то обратит внимание на их появление. В Африке или в Австралии им делать нечего, так как у них сложится слишком одностороннее и однобокое представление о земной жизни. В Индии им будут рады, но боюсь, что не так, как они хотят. В Японии инопланетянам со своими технологиями будет скучно… К нам им прилетать либо рано, либо уже сильно поздно. На нас это может произвести слишком непредсказуемое и неадекватное впечатление, о последствиях которого лучше не думать. Да к тому же очень трудно решить, где у нас высаживаться. Хакасия или Чукотка – это одно, а пригороды Санкт-Петербурга – это совсем другое. У нас можно сильно просчитаться и угодить куда-нибудь между Улан-Удэ и Читой.
Так что только в Соединённые Штаты!
Я никогда там не был, но, будь я инопланетянином, я бы высадился только там. Существует гипотеза, что инопланетяне бывали на Земле и весьма сильно помогли ацтекам и инкам, а также консультировали египтян. Но тогда ещё не было Соединённых Штатов Америки. Теперь же только туда.
Это я, конечно, слегка игриво высказался, а если чуть серьёзнее, то что же получается? Вот я не был в Соединённых Штатах, но я также не был и в Китае, и в Японии, я не был в Латинской Америке и Австралии, я много где не был. Я хотел бы там побывать, и даже в Китае или Новой Зеландии мне побывать хочется, кажется, сильнее, чем в Соединённых Штатах.
Но если я думаю о Китае, то мои представления об этой бесспорно великой стране складываются в моём сознании в какую-то удобную и нетревожную композицию. И хоть я знаю и понимаю, что Китай – это огромная и глубочайшая культура, история, нация и какое-то очень серьёзное будущее для всего человечества, моих скромных представлений о Китае достаточно, чтобы не думать о нём ежедневно, не любить и не гневаться на него. А желание съездить туда – это не более чем любопытство. Это простое желание попробовать на вкус, понюхать, потрогать, увидеть что-то от меня совсем далёкое, отдельное от моей жизни и понятного мне с детства способа проживания в этом мире.
Поэтому мне приятно и легко хотеть съездить в Китай или в Индию. Япония у меня вызывает приблизительно такие же чувства. Я прекрасно знаю, что в Японии всё не так, как в Китае, а сильно иначе. Но Япония от меня так же далека. Далека не в смысле расстояний. И поэтому мои представления о ней также мне удобны и ограничены комфортным незнанием подробностей и глубин, а главное – нежеланием углубляться. Мне приятно восхищаться Японией как технологическим чудом в сочетании с соблюдением древних традиций. Но больше всего мне нравится всё, что связано с непостижимостью и закрытостью японского сознания и культуры. Все специалисты по Японии говорят об этой непостижимости и невозможности проникновения в подлинную японскую жизнь. Мне это нравится! Непонятно – значит, непонятно! И нечего пытаться. Очень хорошо! Удобно! Уважаю!
И так можно пробежаться по любым большим и малым странам. О каких-то у меня больше знаний, о каких-то меньше. С какими-то связаны целые цветомузыкальные картинки представлений и фантазий. О каких-то у меня есть самые скудные сведения и нет никаких ни представлений, ни фантазий. Но всего этого достаточно! Эти цветные картинки и звуки, эти фанта зии и представления имеют какую-то замкнутую и даже округлую форму. И среди этих моих представлений о мире жить довольно комфортно. Целые континенты очерчиваются окружностью представлений о них.
Вся Латинская Америка – это что-то цветное, шумное, энергичное, пусть совсем небогатое, но какое-то весёлое, лёгкое и при этом вся она, в целом, какая-то однородная. Да, я знаю, что там много разных стран. В каких-то говорят по-испански, в каких-то по-португальски, есть и другие языки. Но в целом для меня – это танго, самба, румба, карнавал, гитары, аккордеоны, белозубые улыбки, безудержная страсть, витиевато написанные книги, дебри, джунгли, Амазонка… Ну и ещё какие-то детали. Однородная такая Латинская Америка и всё. А латиноамериканцы там все вместе. И хоть я знаю, что на юге Чили очень холодно и даже водятся пингвины, но в целом, в моём сознании, Латинская Америка вся однородно жаркая, ну или, в крайнем случае тёплая.
Так же и вся Скандинавия. Я знаю, что шведы, финны, норвежцы и датчане очень разные и сильно дорожат своими отличиями друг от друга. Но в целом Скандинавия – это удобно уложенное в моём сознании что-то холодное, надёжное, качественное, безопасное, с красивыми суровыми пейзажами, немноголюдная, тихая, мужественная, в основном светлоглазая и светловолосая. И достаточно! И больших открытий не сулит. Лежит себе Скандинавия вся вместе кружочком в памяти и представлении о мире, не разделённая границами и этносами.
А есть страны, про которые мы можем сказать самую малость и довольны этим. Бельгия – писающий мальчик и брюссельская капуста. Польша – там сильно шепелявый язык. Чехия – там язык менее шепелявый. Италия – это прекрасно во всех смыслах. Франция – это прекрасно, но по-другому.
Англия… А что Англия? Англия – это… это Англия!!!
Тёмными, тяжёлыми и жуткими комками лежат в сознании Саудовская Аравия, Афганистан, Ирак, Северная Корея, Сомали…
А ещё насыпаны в представлении о мире горошинки типа Исландии, Албании, острова Маврикий, королевства Лесото и др.
Какие-то я могу найти на карте, какие-то нет. Про какие-то я видел телепередачи или читал в журналах, про какие-то я ничего не знаю, кроме названия. Но мне этого достаточно. Наверное, это неправильно. Может быть, в этом проявляется высокомерие жителя большой, сложной и очень запутанной страны? Но достаточно!
А вот про Америку, про Соединённые Штаты, я знаю, казалось бы, довольно много. Я читал много книг американских писателей, от самых первых до самых современных, я видел много документальных фильмов про Америку, смотрел бессчётное количество американских художественных фильмов разных жанров и качества, у меня есть знакомые, которые бывали в Америке. Они мне много рассказывали про Соединённые Штаты. Я каждый день вижу Америку в новостях. Я знаю, как зовут нынешнего президента Соединённых Штатов, как звали прошлого и трёх предыдущих. Я прекрасно знаю, как выглядит американский флаг, как звучит американский гимн, и у меня есть американские деньги.
И при этом я совершенно уверен, что я ничегошеньки про Америку не знаю. Точнее, все мои знания – культурные, географические, исторические, экономические и пр. – об Америке не складываются ни в какую понятную композицию. Никакая внятная картина из моих представлений об Америке не вырисовывается. И я понимаю, что, прочитай я вдвое больше книг и посмотри я втрое внимательнее фильмы про Америку, картина и композиция не станут более ясными и цельными. А ещё Америка не уложена комфортно и спокойненько в моём сознании в хранилище моих представлений о географическом, и не только географическом, устройстве мира. Америка тревожит меня, беспокоит, заставляет думать о себе, заставляет удивляться, гневаться, восхищаться. Она пугает меня, наконец.
Удивительное ощущение. Вот я сижу у себя дома, пишу это, за окном знакомая улица, через улицу, чуть правее, светятся окна магазинчика, где я покупаю хлеб, молоко, воду и ещё что-то. Магазин закрыт. Сейчас ночь. Машины проезжают редко. Город, в котором я живу, спит. Где-то сейчас спят мои друзья, знакомые. Мысленно я могу проехать по моему городу. Я помню все основные улицы, я знаю, как город устроен. А где-то в Америке сейчас утро.
Я знаю, что Америка существует. Она точно есть! Этот факт не подлежит сомнениям. За Европой, за Британскими островами, за океаном есть страна – Соединённые Штаты Америки. Она реальна. Но мне трудно представить себе американское утро. Трудно поверить, что то же самое солнце, которое освещало мой дом, пробивалось сквозь стёкла и занавески в моё окно, теперь делает то же самое в Америке, с чьим-то домом и чьим-то окном. Почему меня это удивляет, почему Америка не укладывается у меня в голове во что-то целое и хоть сколько-нибудь понятное?
У меня есть… Точнее сказать, у меня был один хороший приятель. Почему был? Нет-нет, мы не поссорились и он не умер. Он уехал в Америку. Поэтому про него я могу сказать, что у меня был хороший приятель. Он уехал в Америку давно. И я помню, как это случилось.
Мой приятель был абсолютно стопроцентный «ботаник». Такой типичный увалень, в мятых брюках, сутулый, румяный, совершенно белокожий, с непослушными жидкими и бесцветными волосами. У него всегда были нечищенные ботинки. Конечно же, он носил очки, а очки сидели на его лице всегда криво. Когда он очки снимал, его лицо становилось совершенно беспомощным, а на носу краснели вмятины от тяжёлых очков. Звали его, разумеется, Боря. Типичный «ботаник» Боря был математиком.
С первого курса университета он подавал большие надежды, а к третьему курсу Боря их вполне подал. Он погрузился в науку, участвовал в серьёзных конференциях, целыми днями просиживал на кафедре, что-то считал, пересчитывал. Я имею слабое представление о том, что могут делать и чем в действительности занимаются математики. По-моему, они считают и иногда пересчитывают.
Боря был настолько успешным, что несколько раз даже ездил по каким-то научно-студенческим делам за границу. Побывал он в Берлине и, кажется, в Копенгагене. Привёз он оттуда какую-то серьёзную медаль. Ничего толком рассказать нам, своим приятелям, которые ни разу за границей к тому моменту не были, Боря не смог. Он только мямлил что-то про прекрасные условия, созданные там для таких, как Боря, «ботаников», и про серьёзное там государственное отношение к математической науке.
Боря окончил университет, стал аспирантом, стал румянее и пухлее, общительнее и немного веселее. Помимо сугубо науки, он подрабатывал созданием каких-то программ, настройкой каких-то компьютерных систем, но делал это неохотно и явно тяготился такой работой. Боря жил с мамой, мама часто болела. Боря о ней сильно заботился, страшно её любил и однажды, когда понадобились деньги на мамино лечение, даже устроился в бригаду по ремонту квартир. С ремонтом у него не сложилось. Боря во время отделки какого-то туалета испортил что-то дорогостоящее, и его уволили, да ещё повесили долг за сломанное.
Я не понимал, почему он не хочет зарабатывать своими математическими знаниями, программами и компьютерами. Для меня всё это было одинаковым тёмным лесом – и его наука, и любые прикладные программы. А он говорил, что ему легче разгружать вагоны, чем халтурить и заниматься элементарными вещами. Он утверждал, что его мозг бунтует и отказывается служить, когда он халтурит. В университете ему платили гроши.
Наше общение было редким, но регулярным. Раз в две недели, по субботам, Боря просил составить ему компанию. Он совершенно не интересовался и не понимал, чем занимаюсь я и мои друзья-приятели. Он не интересовался, о чём я думаю, и я боюсь, что он сомневался, умею ли я думать вообще. Он любил компанию нас – нематематиков – по субботам, раз в две недели. В нашей компании он, оторвавшись от своих цифр, расчётов и пересчётов, что называется, отрывался по полной. Чувствовалось, что это ему физически и во всех других смыслах было необходимо.
Раз в две недели Боря надевал свою единственную белую рубашку. По его мнению, это было достаточно и даже излишне нарядно. Одевшись нарядно, он тащил нас в любое шумное заведение, где можно было выпить. Боря очень быстро, и даже торопливо, напивался пьяным и сразу же, обязательно, шёл танцевать. Танцы Борины были отчаянными, смелыми, бескомпромиссными и сколь отчаянными, столь же нелепыми. Никто при всём желании не мог бы повторить его танец. Город наш небольшой, и у Бориных танцев появились даже свои фанаты.
В процессе танцев и между ними Боря всегда пытался знакомиться с девушками. С любыми! Со всеми, кто попадал в поле его слабого зрения. Очки на такие мероприятия Боря не надевал. Стеснялся, боялся их потерять или разбить, а может быть, он просто не хотел реально и чётко видеть мир, я не знаю.
Девушки от него шарахались, смеялись над ним между собой, украдкой показывали на него пальцами, или смеялись открыто. Он же норовил всех их угостить и закружить в танце. Нам стоило изрядных усилий удерживать его от этого, даже напоминания о больной и нуждающейся в лечении маме не помогали.
А сколько раз мы спасали Борю от побоев! Такой, как он, «ботаник» был просто редким лакомством для кряжистых ребят из предместий. Мы прятали, утаскивали, уводили рвущегося в бой Борю, который ощущал себя по субботам, раз в две недели, супергероем. Мы объясняли жаждущим бить Борю парням, что наш приятель – гений математики, а значит, полный идиот и придурок, и не стоит об него пачкать руки. Услышав такое, ребята иногда хотели бить Борю ещё азартнее. Тогда я сообщал им, что у Бори опухоль в мозгу и он может умереть в любую секунду, а обвинят их. Ребят это обычно успокаивало, но не всегда. Тогда били нас.
Раз в две недели, по субботам, ближе к утру, Боря напивался до беспамятства, всегда заблёвывал либо туалет заведения, в котором мы были, либо крыльцо перед заведением. После этого мы его спящего доставляли домой и передавали в руки мамы. Вот такой у меня был приятель. Ему нравилась такая жизнь, и это было отчётливо видно по нему.
Но однажды среди недели днём Боря позвонил мне и попросил с ним встретиться. По голосу в телефоне было слышно, что Боря взволнован, растерян и ему действительно надо поговорить. Мы условились о времени и месте. Я пришёл вовремя, но, обычно непунктуальный, Боря уже ждал меня в университетской кафешке. Я застал Борю сидящим за пустым столиком и смотрящим на этот столик невидящим и неморгающим взглядом. Он был бледен и заметно взъерошеннее и помятее, чем обычно. Я поздоровался, а он только бессильно улыбнулся в ответ.
Я выпил чашку кофе, Боря к своей не притронулся, и только тогда, когда я принялся за вторую, он заговорил. Боря медленно, но при этом сбивчиво поведал мне, что его пригласили в Америку.
Он рассказал, что принял участие в какой-то конференции или конкурсе, куда ездить было не нужно, а достаточно было просто отправить свою работу. Времени для подготовки отдельной и специальной работы у Бори не было, а университет настаивал на его участии в том конкурсе-конференции. Боря рассказал мне, что у него лежала в «долгом ящике» недозавершённая работёнка, которой он занимался в свободное время. Эта Борина тема никого в университете не интересовала, так как даже для математиков была сильно специальная, странная, отдельная и очень лично Борина. Ему пришлось её более или менее оформить, и он отправил её в надежде, что от него отстанут. Боря был уверен, что эти его экзотические экзерсисы останутся без внимания и никто его не побеспокоит.
– А позавчера ночью мне позвонили из Бостона, – сказал Боря, – сказали, что им очень понравилась моя эта фигня. Точнее, они сказали, что в полном восторге от моей темы и зовут к себе работать.
– Шутишь?! – вырвалось у меня.
– Я и сам подумал, что это шутка, – грустно протянул Боря, – сказал им, что не могу, потому что надо сажать картошку, и мама будет недовольна. Я-то подумал, что это кто-то из вас меня разыгрывает. А потом сообразил, что вы в математике ни черта не понимаете, а со мной говорил математик, это точно.
– И что? Ты отказал? – совершенно ошарашенно спросил я.
– Да. Но они сегодня опять перезвонили, сказали, что очень меня хотят, заинтересованы во мне сильно, готовы финансировать мою тему, оплатят жильё и ещё дадут. Что-то они много денег пообещали. Короче, зовут.
– А ты?
– Я? Да отказался я!
– Ты с ума сошёл! – выдохнул я.
Честно сказать, услышав про то, что Боря отказался от Америки, я про себя обрадовался, потому что уже около минуты завидовал Боре лютой завистью.
– Отказался, – повторил Боря, – понимаешь… мне эта тема, за которую они ухватились, уже не очень-то интересна. Мне сейчас важнее другая.
И он попытался мне объяснить, какая математическая тема его волнует и вдохновляет теперь. Я отмахнулся от этого, перебил Борю и, не веря тому, что он сказал, переспросил, действительно ли он отказался.
– Да отказался я, – опять подтвердил Боря, – но они такие упрямые, попросили ещё подумать. Сказали, что через неделю позвонят опять, но заверили, что готовы ждать и дольше. Сказали, подождут, пока я посажу картошку.
– И?!
– А я сказал, что потом картошку нужно будет через три месяца выкапывать.
– Ну?
– Подождут, сказали.
К концу нашего разговора я уже сокрушительно сильно завидовал Боре. Я задыхался от зависти, у меня от зависти аж закружилась голова. Я успел пожалеть о многом, например, о своём ненужном в Америке образовании и о том, что в своё время не поступил на математический.
А Боря после этого разговора пропал из нашей компании совсем.
Только иногда я встречал его в университете. Он всегда был понурый и осунувшийся какой-то. Поговаривали, что он собирается жениться. Это была невероятная новость. Но когда я увидел Борю в студенческой столовой, с молодой особой выше и много больше самого Бори, в коричневом платье и в очках, я поверил слухам. Шли месяцы, закончилось лето и ранняя осень, но Боря никуда не уезжал. Поговаривали, что он совсем ушёл в работу и чуть ли не ночует в университете. Я перестал ему завидовать и почти начал считать его дураком. А как-то в середине октября Боря позвонил мне.
– Привет, – бодро прозвучало в телефоне, – вот звоню, чтобы попрощаться.
– Куда в этот раз?
– В Америку, – сказал Боря и подождал моей реакции, но никакой реакции не последовало, – поеду, дружище, – продолжил он, – не могу больше. Каждый день всё думаю и думаю об этом предложении. Из-за этого уже всё здесь ненавижу. Да и Америка ещё каждый день о себе напоминает…
– Что, продолжают звонить?! Зовут? – вырвалось у меня.
– Да нет. Они сказали, что всегда ждут. Сказали, что как надумаю… не звонят они. Вот только сама Америка-то кругом. Каждый день, так или иначе, да и напомнит о себе. Всё, не могу больше! Раньше-то я о ней и не думал никогда. Жил себе… А как только стало возможно туда уехать – всё… Ни о чём больше думать не могу. Даже решил жениться. Думал, отвлекусь. А как выяснилось – невеста-то только и думала, что об Америке. Послал я её. Хотя она, может быть, лучшее, что у меня было в жизни. Больше такую не найду.
– А мама? – перебил его я.
– Мама чуть ли не выпинывает меня в Америку. Говорит: «Уезжай, я хоть умру, спокойная за тебя». Всё брат, поеду. Устал.
– Так езжай!..
– Да не хочу я! – почти закричал Боря.
– Почему, Борька? Почему?! – не выдержал и, в свою очередь, почти закричал я.
Я почти крикнул на Борю и почти сказал ему, что любой бы на его месте, не раздумывая. Но Боря не дал мне этого сказать.
– Боюсь! Очень боюсь, – перебил меня он. – Ты пойми, я здесь-то урод, а кем я буду в Америке?
– Да не ссы, Борик! – стараясь изобразить беззаботный голос, сказал я. – Не понравится – вернёшься.
– Откуда? – после паузы тихо сказал Боря. – Из Америки? Не вернусь я. Оттуда не возвращаются. Не знаю, почему, но это знаю. Не понравится, говоришь? Это вряд ли.
Больше приятеля своего Борю я не видел никогда.
Я много раз думал впоследствии: а почему я так сильно завидовал Боре? Почему? Почему с таким трудом мне далась та самая интонация, с которой я сказал ему, мол, езжай, Боря. Почему я, хорошо и заботливо даже относясь к своему неуклюжему забавному приятелю, хотел, чтобы он так и жил рядом, мыкался, топтал своими нечищеными ботинками улицы нашего города и коридоры университета, где его не ценили, платили ему гроши и посмеивались над ним? Я же искренне желал Боре добра! Но я не хотел, чтобы он ехал в Америку, и завидовал ему чёрной, душной, лютой завистью. Почему?
Я думал об этом.
И я постарался ещё всерьёз подумать: а сам-то я хотел бы уехать в Америку?…………..
Вот взять и уехать, уплыть, улететь? Вот так взять – и в Америку? Ну, допустим, дали бы мне билет, визу и сказали бы: «Давай, вперёд!».
Я думал об этом. Я размышлял, почему завидовал Боре, почему его отъезд так меня беспокоил, волновал и заставлял по этому поводу переживать? Я думал и понял, что если говорить серьёзно и ответственно, то уезжать в Америку я не хочу и, наверное, не хотел никогда, это я понял, потому что думал.
Ну, согласитесь, если рассудить здраво, трезво, а главное, предметно, что это значит – уехать в Америку?
Как бы далека и недоступна она ни казалась, всё-таки, если в Соединённые Штаты продают билеты, значит, эта страна существует. И если туда прилететь, приехать, приплыть, то там сразу, как минимум, надо будет куда-то пойти, где-то ночевать, что-то делать. А вот это мне трудно себе представить. И когда я завидовал Боре, я тоже себе этого не представлял.
Только недавно я понял, а точнее, просто смог себе признаться честно, что завидовал-то я не его отъезду в Америку, а совсем другому. Я позавидовал тому, что Борю оценили! И оценили не где-нибудь в главной отечественной математической академии, и не главный министр математики заинтересовался Бориными работами. В этом случае я был бы просто за своего друга рад и даже горд. Но Борю разглядели в Америке!!! Разглядели, оценили и захотели его.
Я не знаю, кто именно заинтересовался в Америке Борей. Понятное дело, что прочитали, рассмотрели его работу какие-то совершенно конкретные и реальные люди. Но было удивительное ощущение, что Борю ждёт сама Америка, что Америка в целом позвала его, что все Соединённые Штаты его ждут. Америка!!! То есть лично Мэрилин Монро, Элвис Пресли, все президенты в Белом доме, индейцы в прериях, ковбои в шляпах, статуя Свободы, кинокомпании «Коламбия Пикчерз», «Юниверсал» и т. д., и т. п.
С Борей у меня на глазах случилось чудо, и я завидовал потому, что чудо случилось не со мной. Я же никогда не хотел быть математиком, не хотел и близко быть таким, как Боря, «ботаником». Я не хотел другой жизни, я не хотел менять того образа жизни, которым жил, я не хотел никакой неизвестной мне, но конкретной Америки. Я всерьёз о ней не мечтал, как никогда не мечтал о том, чтобы меня похитили инопланетяне. Но чуда я хотел!!! Быть оценённым, увиденным, очень кому-то нужным я, конечно же, хотел! А Америка была какой-то удивительной, непонятной и совершенно недосягаемой инстанцией и критерием.
Где-то теперь Боря? Каково ему? Какой он? Представить себе не могу.
Когда в моей жизни впервые появилась Америка? Когда я узнал о её существовании и ощутил её присутствие в своей жизни? Пытаюсь вспомнить и не могу. Тщательно анализирую воспоминания, и не получается найти отправную точку.
Зато я отлично помню, что, когда мне было лет пять, родители сделали мне костюм ковбоя на новогодний детский праздник. Сохранилась даже фотография. Но фотография – это просто документ. Гораздо важнее, что я это помню. А я помню, мне нравился костюм, мне нравилось быть ковбоем.
Мне сделали картонную шляпу, надели на меня клетчатую рубашку, к брюкам пришили бахрому, папа укоротил свои старые подтяжки, и для полноты образа на шею мне повязали мамин платочек. Помню, от платочка пахло духами. А главное, папа сделал, из отслуживших свой срок маминых сапог, две кобуры и ремень. В одну кобуру вложили красный пластмассовый пистолет, который мог брызгать водой и слегка напоминал револьвер, а в другую – железный игрушечный пистолет, не похожий ни на один реальный аналог. Пистолеты были самой слабой частью костюма. На ногах у меня были кеды. Но я почему-то был уверен, что для ковбоя это самая подходящая обувь.
Я оказался тогда единственным ковбоем на празднике. Я полагал тогда, что все зайцы и медведи, а также белки и снежинки смотрят на меня, восхищаются и завидуют. Вот только приз за лучший костюм мне не достался даже близко. Да и Дед Мороз удивил, когда позвал меня к себе для чтения стихотворения и чтобы выдать мне подарок. Он сказал: «А вот мальчик в шляпе сейчас почитает нам стишок». Я удивился. Я не был мальчиком в шляпе, я был ковбоем.
Но я не помню, чтобы слово «ковбой» и сам образ ковбоя в моём тогдашнем сознании как-то были соотнесены с Америкой. Смотрел ли я к своим пяти-шести годам фильмы про ковбоев? Видел ли я хоть один такой фильм тогда? Увлёк ли меня он, понравился ли? Не помню! Совсем не помню. Но то, что быть ковбоем – это здорово, я знал. И само слово знал откуда-то. Откуда? Как оно стало мне известно? Вот это вопрос! На него у меня нет ответа.
Про мушкетёров мне рассказывала бабушка. Она любила книги про мушкетёров, показывала мне сами эти книги, картинки в них показывала и говорила: «Подожди, потом сам будешь эти книги читать. Да так будешь читать, что за уши не оттянешь». То есть как я узнал про мушкетёров и что они были французами, я помню, и помню отчётливо. К тому же на каждом детском костюмированном празднике парочка разного качества мушкетёров всегда попадалась.
А откуда я узнал про ковбоев? Не врождённое же это было знание! Да и все дети моего возраста, увидев мой костюм, знали, что это костюм ковбоя. Дед Мороз тоже наверняка знал, просто сделал вид, что не знает.
Не припомню также, что я сам попросил или хотя бы изъявил желание нарядиться ковбоем. Думаю, что это папа воплотил какое-то своё желание. А как ещё объяснить то, что он долго вырезал из картона и клеил шляпу, кроил из сапог и кропотливо шил две кобуры, то, что вытачивал напильником железную пряжку для ковбойского ремня? Папе это было явно важно, и даже важнее, чем мне. Почему? Почему именно ковбой? Пират, Кот в сапогах, русский богатырь и даже космонавт были бы понятнее и, наверное, легче воплотимы. Про моряка и лётчика я даже не говорю.
То есть в возрасте около шести лет я уже был ковбоем, но про Америку ещё не думал и никак её себе не представлял. Ковбои для меня существовали, а Америка ещё нет.
А папа после того карнавала был какой-то грустный. Сейчас я думаю, что он хотел успеха и триумфа сделанного им костюма. А этого триумфа не случилось. Лучшими были признаны снежинка лет четырёх и толстый Кот в сапогах.
А мне не хотелось переодеваться после праздника. Я готов был идти домой по морозу ковбоем. Я хотел восхищённых взглядов, я хотел зависти. Но мороз был нешуточный. Пришлось снять и шляпу, и ремень, и пистолеты. Да и мамин платочек с шеи тоже. Нужно было надеть скучную шапку, пальто, шарф и тёплые скучные ботинки.
Когда я снимал с шеи пахнущий мамиными духами платочек, я спросил папу, носят ли ковбои такие платки и зачем они их носят на шее? Папа ответил не сразу. Он ответил, когда мы шли домой и хрустели снегом. Папа, как только мы вышли на улицу, жадно, сосредоточенно и задумчиво закурил. Он шёл, нёс в пакете ковбойский костюм и курил. Шёл папа быстро, я всё время отставал и догонял его короткими перебежками. Так папа ходил, когда о чём-то думал, забывая о том, что я рядом и не могу поддерживать взрослую скорость.
– Платки они носят, – неожиданно сбавив шаг, сказал папа, – чтобы закрывать нос и рот от пыли. Понимаешь, там, где ковбои живут, случаются настоящие пыльные бури, и тогда совершенно нечем дышать.
А когда ковбои скачут на лошадях, из-под копыт тоже летит такая пылища! Вот они платок с шеи и повязывают на лицо. Ниже глаз повяжут и дышат сквозь него. Но у мамы платок шёлковый, сквозь него не подышишь. А другого не нашлось. Но всё равно получилось похоже.
Я семенил рядом с папой, слушал его и фантазировал какие-то просторы, пыль, всадников в шляпах, но Америки для меня ещё не было. А вот для папы была.
Где-то в том же возрасте, или чуть позже, мне читали книгу «Волшебник Изумрудного города». Там девочка Элли… Ой! Нет смысла пересказывать эту книгу. Те, с кем в детстве эта книга случилась, и так её помнят, а с кем не случилась, тем нет смысла её пересказывать. А книга была любимая, родная и перечитанная в детстве много раз.
Иллюстрации в ней были не просто засмотрены до дыр, они были детально изучены и до сих пор накрепко уложены и закреплены в памяти. Сама история и картинки вызывали самые сладкие фантазии и желания.
Как же хотелось иметь таких, как у героини, друзей, такие же волшебные предметы, а главное – приключения! Все имена, все названия из этой книги были приятны слуху. Все они запомнились.
Именно по этой причине я, не заглядывая в книгу и не притрагиваясь к ней, вот уже несколько десятков лет отлично помню, что девочка Элли жила с родителями в маленьком временном домике в Канзасе. А папа Элли был фермер по имени Джон.
На картинках была изображена совсем пустынная местность без деревьев, только покрытая травой. Дом, в котором жила Элли с родителями, весьма сильно напоминал вагончик, какие привозят откуда-то и устанавливают на строительных площадках для бытовых нужд строителей или для пристанища сторожей. Отечественный художник-иллюстратор так его нарисовал. Возле этого домика были нарисованы какие-то столбы, между которыми, на натянутой верёвке, сушилась вся залатанная одежда, которую трепал ветер. Вот такой там был Канзас, так я его себе и представлял.
