Евгений Лист
Колчан калёных стрел
Ветер подул особенно сильно, взметнув занавесь до самого потолка. Глава Трибунала, длинноволосый старый волхв с цепкими глазами, махнул стражникам задёрнуть тяжелые полотняные занавеси. Те послушались, и музыкой для Огниного уха звякнули кольчуги. Решетовская едва заметно дёрнула уголками губ и опустила долу глаза. Исцарапанные мозолистые руки разгладили мягкую кожу заношенных душегубских штанов, заправленных в её единственные сапоги. Скудная одежда и тусклые волосы, некогда криво отрезанные, а ныне отросшие почти до плеч рваными прядями, придавали ей вид калики перехожей, и это обмануло бы всякого, кто не глядел ей в очи. Потому как чёрные глаза Огняны Решетовской горели так непокорно и дико, что от них можно было поджигать костры.
Согласно правилам Трибунала, в первый день волхвы выслушали объяснения подсудимой и рассказы послухов. Во второй, сегодня, полагалось в полной тишине вопрошать Смаргу и выносить приговор.
Дважды уже воззвали к её безусловной справедливости, и дважды Смарга не ответила. Решетовская молчала. Смотрела на огонь в руках волхва и молчала. Белое пламя – свободна, черное – виновна, наказание определять волхву. Огонь в ладонях судьи был солнечно-желтым. Смарга почему-то никак не могла решить, виновна душегубка Огняна Елизаровна или нет.
Огняна все рассказала. Из какой дружины, кто воевода, как воевала, когда и сколько была в плену, как была освобождена и как добралась до столицы через четыре дня после победы и ещё у ворот была задержана дозорными. Ничего не утаила, нигде не солгала.
Волхв отряхнул с пальцев почти погасший желтый огонёк. Скривился, глядя на обвиняемую. Она не нравилась ему – неприятная, жестокая девочка. Девятнадцать лет, сорок мертвяков на счету, ни на маковое зерно совести. Вчерашняя юнка, выкормыш Глинского. Безжалостный, кровожадный ребенок с нахальными глазами. Огняна, не дрогнув, рассказала Трибуналу о том, как резала горло спящим ифритам и упорно отрицала, что могла поднять руку на мирного. Судья этот вынес много приговоров, ратных на скамье перед собой повидал всяких, и знал – могла. Ничто не ломает так, как война.
Волхв посмотрел на свои пустые ладони, сделал быстрое движение пальцами, и костерок зажёгся вновь. Снова жёлтый. Третий раз за сегодняшнее заседание. Подумал и кивнул писарчуку:
– Зачитывай приговор.
На третий раз будет решение. Не бывает так, чтобы не было. Писарчук схватился за бумаги и затянул хриплым голосом:
– Душегубка Огняна Елизаровна Решетовская обвиняется в ослушании приказу и убийстве мирных поселян из деревни Стрижовки.
Солнечный луч, протолкнувшийся в зашторенное окно, озолотил копья стражников, замерших у стен, посеребрил их кольчуги, сверкнул на гарде короткого меча и пополз дальше по залу под заунывное чтение:
– Было установлено, что на второй год войны в месяце лютом душегубка Огняна Решетовская самовольно оставила дружину Елисея Ивановича…
Темные Огнины ресницы взлетели над чёрными глазами. Гордость и ненависть схлестнулись, и, будь они мечом, писарчуку снесло бы голову. На второй год войны в месяце лютом Решетовская попала в свой первый плен близ Синеграда. По чести попала, раненая не смогла удержаться верхом на разгорячённой, рвущей удила лошади. Но Елисея Ивановича не было в зале Трибунала – ни его, ни кого другого из её дружины не отыскали за пять месяцев. Некому подтвердить, что в плен взята, некому!
…Может, потому что никого не осталось?..
Тяжелая занавесь дрогнула, скамья скрипнула, копья звякнули. Огняна побледнела от страшной своей догадки. Глазами заметала, испугалась. Волхв поглядел на неё пристальнее, брови кустистые нахмурил. Писарчук прокашлялся, заговорил громче:
– В первом месяце весны того же года Решетовская присоединилась к дружине верховых Ратибора Глебовича и в бою применила волшбу о мертвой земле в деревне Стрижовке.
Огняна не знала такой волшбы и деревни не знала. С лютого и до самой победы во втором плену была. Но почему не нашли Елисея? Как можно не найти прославленного душегуба, воеводу и наставника? Нет такого ратного, кто о нём бы не слыхал!
– Как нам сообщили послухи…
Елисей пришёл бы к ней. Не мог не прийти. На рудники не пробился – туда и мышь не проскочит, но здесь, в столице, он не мог не прийти! Почему не нашли Елисея? Она оставляла его тяжело раненым в холодной избе на краю неизвестной деревни. Не выходили? Не справился?..
Володя. Есения. Любомир Волкович, так вовремя подоспевший в последнем бою?.. Нет, ни за что. Когда бы они погибли, на рудники дошла бы весть. Там с новоприбывшими осужденными дружинниками всякие рассказы приходили – и как Младлена Дамировна в плен угодила со всей дружиной, и как её выкупили, и как предательница Полянская под гибель целые отряды подводила. О том, что не стало прославленных воевод Елисея Ивановича да Любомира Волковича, кто-то да сказал бы.
Волхв покачал головой, когда подсудимая задёргалась, и пламя на его ладони дрогнуло.
– Душегубке Решетовской была отправлена весть о том, что в деревне только женщины и дети ниже тележного колеса, и принято решение не нападать. Решетовская ослушалась приказа…
Огняна презрительно бровями двинула – «отправлена весть», надо же. Будто она воевода какой. Тот, кто писал на неё навет, в бою, видать, ни разу не был. Но Смарга не ошибается. Смаргу нельзя обмануть.
На ладони у волхва все ещё желтело пламя. Рядом качались весы с белыми и черными камнями. Сейчас она должна молчать. Белое, чёрное, белое, чёрное. Огонёк в ладони судьи принялся менять цвета. На весах мелькали и исчезали камушки. Маленький камень, большой камень, белый язычок пламени, чёрный язычок пламени. Солнечный луч старательно ощупал лицо обвиняемой – скулы, брови, изломанные к вискам, чуть воспалённые глаза, ввалившиеся щеки. Огняна не отрываясь смотрела на судейскую руку. Пламя правосудия то вспыхивало в ладони судьи, то гасло. Белые и черные камни справедливости появлялись и исчезали на чашах стоящих перед ним весов. Белые, чёрные, белые, чёрные.
– Огняна Елизаровна Решетовская… – начал другим тоном писарчук, подводя итог, и ведьма подобралась, вцепилась в лавку пальцами. Ноги напряглись, готовые нести её прочь отсюда, лишь только огонёк станет белым. Домой, в казармы – искать его, искать их всех.
Ладони судьи сверкнули ярко-черным пламенем.
– Признается виновной…
Пламя вскинулось выше, ещё выше. На Огняну дохнуло тошнотворно-сладким запахом, и пляшущая чернота обвинительного пламени отразилась в испуганных глазах душегубки.
– И приговаривается к высшей мере наказания.
Черный булыжник перетянул белый на весах. Хмурый стражник взял из угла чёрную секиру и воткнул в стену – дабы все видели, какое было принято решение. Девчонку, прошедшую войну с луком в руках, признали виновной и выволокли из зала навстречу приговору.
Глава 3. Высшая мера
Её вели по темным, узким, петляющим переходам. Чадили факелы, шуршали пауки на потолке, метались крысы по углам. Звенели кольчуги и мечи, стучали сапоги. Героиня едва отгремевшей войны, душегубка Огняна Елизаровна Решетовская шла навстречу своему приговору. Ей вернули кольчугу – на ту жалкую горсть минут, пока не приведут в исполнение приговор.
Взбесившееся сердце больно толкало кровь ко всем шрамам сразу и сбивало дыхание. Долгие седьмицы в ожидании суда Огняна жила одной мыслью – не виновна, ошибка, бывает, исправят, вернут всё обратно. Её поведут в Трибунал, великое пламя – Смарга – оправдает невиновную, Огня найдёт своих и станет с ними в один строй. За тысячу лет Смарга ни разу не ошиблась.
Ни разу. До сегодняшнего дня. До черного пламени в руках великого волхва. До приговора к высшей мере наказания за убийство полутора десятка поселян в деревне Стрижовке, которой она в глаза не видела. Обидно умирать в девятнадцать, выжив на поле брани, в плену и в холоде княжеских рудников. Жалко умирать, не узнав ничего, кроме войны и каторги. И страшно. Чудовищно, по-звериному страшно.
Дурак может смерти не бояться, не глядевший в глаза её пустые – может смерти не бояться. Но она видала уже свою погибель, лицом к лицу встречалась. И знала, как это, когда мир уплывает, рассыпается на мелкие звонкие бусинки, когда гаснет разум, когда рвутся жилы в последних неистовых попытках вырваться. Как это, когда неведомые, нечеловеческие силы подымаются из самой утробы не желающего умирать тела – а их не хватает, даже их не хватает. Всё это знала и помнила душегубка Огняна Елизаровна – в плену её дважды вешали и дважды вынимали из петли. Просто так, для забавы.
Свои не вынут. Свои на ногах повиснут, чтобы мучилась меньше.
Ей до тумана в голове хотелось, чтобы вот сейчас живой и невредимый Елисей появился в узком переходе, отбил у витязей свою Огняну и поцеловал. Не косы – не было у неё кос, обрезала. Пусть целует разбитые, поеденные жаром губы. Она бы позволила.
Точно позволила.
Но Елисей не придёт, Решетовская понимала это совершенно ясно. Душегубы не явились в Трибунал на зов волхвов, не сказали, что Огняна Елизаровна не покидала самовольно дружину, что была взята в плен в месяце лютом и потому не могла выжечь дотла никакую Стрижовку. Они не пришли – ни Елисей, ни Володя, ни Есения, ни Любомир Волкович. Стало быть, не осталось никого. Стало быть – одна.
Ещё два коридора, три поворота, ещё несколько шагов, и Решетовскую вывели во двор, где исполняли приговоры. Осеннее солнце ударило в глаза, осветило размашистые черты её совсем юного измождённого лица. Огняна горделиво вскинула голову и полыхнула на витязей непокорными черными глазами.
Двор был маленький, вымощенный камнем, укрытый трибунальскими стенами. Справа – виселица. Слева – яма с кольями, пропитанными бурой кровью. Прямо – Колодец. Обычный колодец, круглый, каменный, с ведром и цепью, на крыше соколы с ястребами расселись – неподкупные, своенравные духи воздуха, гарцуки.
За эти Колодцы дружинники умирали два года. За них погиб Ратмир и десятки тех, кого Огняна любила. Тысячи тех, кого она даже не знала.
За эти Колодцы ифриты положили людей больше, нежели рождается за десять лет.
Потому что Колодцы – право, гордость, честь. Будущее. Благоденствие и склавинов, и ненашей. Потому в минувшей войне лучшие из ненашенских спецназовцев стали плечом к плечу с душегубами.
Не так надеялась их увидеть Огняна.
– Явилась!!! – закричали гарцуки на крыше Колодца, и вместе с яростным криком поднялся ветер, закружил по дворику пыль.
У Огняны похолодело сердце. Она крутнулась на месте, вцепилась несчастными глазами в мрачные лица витязей.
– К-колодец?..
Колодцы должны были стать для неё наградой, а не гибелью. Это было жестоко, нечестно и в тысячу раз хуже висельной петли.
Она глотнула пыльный, раздирающий горло воздух. Лучше виселица. Пожалуйста, лучше виселица. Она не боится, честно-честно.
– Нет… – жалко, моляще. Огняна Решетовская ни разу не просила пощады у врагов, но у своих, у своих же можно?
– Прости, милая.
Кто они – спорить с приговорами Смарги?
У Решетовской мелко, противно задрожал подбородок. Виселица – мучительная четверть часа. Колья – несколько часов. Колодец – месяцы, может, даже годы, день за днём лишающие рассудка. И никто не придёт за ней – некому. Колья! Пускай, она согласна на колья. Она прыгнет сама, так, чтобы наверняка сломать шею. Бросьте её на колья!
Полагалось содрать с осуждённой кольчугу – последнее унижение, изгнание из славного ратного братства. Витязи подступили к Огняне, нахмурились, но глаз не отвели. Им было жаль её – конечно, жаль, ратный ратного всегда поймёт. Решетовская вскинула уже не дрожащий подбородок. И улыбнулась вдруг – лихо, нахально. Руки в стороны развела – рвите, дескать. С чужого плеча кольчуга, хоть не так обидно. За свою, отобранную в первом плену, она, наверное, и подралась бы.
Витязи переглянулись, покачали головами. Бережно распоясали её, расстегнули все ремни и осторожно стянули с осужденной кольчугу, не задев и волоса на криво остриженной темно-русой голове. У ног сложили.
В рвущейся от старости полотняной рубахе да кожаных душегубских портах, без привычной тяжести металла на плечах Огняна казалась себе нагой. Глядела на витязей разудалым чёртом, тянула спесивую улыбку, и чернопламенные глаза были совершенно сухими. Отныне она не была более дружинницей, но душегубкой – душегубкой Решетовская осталась. Её собратья присягают не князю, как прочие ратные. Душегуб колено склоняет лишь перед своим воеводой да своим народом. Она же не предала никого – ни честной люд, ни Елисея.
– Входи! Входи! Входи! – закричали гарцуки.
Решетовской сунули в руки наплечник. Почти пустой – не так много вещей нажила в своей жизни дочка бражников, в семнадцать лет ушедшая на войну и пережившая два плена. Она взяла котомку в охапку, почувствовала сквозь ткань большие пучки лекарских трав – кто-то положил их, презрев все возможные правила. В другой раз Огняна порадовалась бы ратному братству, да теперь не могла. Все силы уходили на то, чтобы высоко держать голову.
Один из витязей вынул ведро, поставил его на край опалубки, протянул руку к Решетовской, но Огняна горделиво мотнула головой. Душегубы не нуждаются в том, чтобы их бережно спускали вниз. Она поглядела по сторонам, закинула голову к чуть сероватому осеннему небу и с силой потёрла лицо руками, прогоняя так и не потёкшие слёзы. Закинула на плечи свою котомку, стала на край опалубки, лихо свистнула гарцукам и бросилась вниз.
Огняна пролетела ледяную воду, больно ударилась коленом, в полной темноте схватилась за какую-то тряпку, приложилась плечом, упала, покатилась вперед и врезалась во что-то большое и относительно мягкое.
– Твою ж кикимору налево! – рявкнула темнота над ухом, и обескураженную, сбитую с толку душегубку с силой оттолкнули в сторону.
Огняна, промахнувшись мимо пнувшей её ноги, не стала хватать темноту наугад. Вскочила, тяжело дыша и пытаясь понять сразу всё: где находится, откуда ждать нападения и как, леший разбери, как она могла не устоять, а потом не ухватить ударившую её ногу?
Юнка Огняна Решетовская и в душегубском стане, и на войне прославилась девицей ловкой: могла верхом, на полном скаку уклониться от стрелы, меж мечами проскальзывала, только локон волос об острую сталь потеряв, из-под секиры в последний миг откатывалась, поединщика за колени подсекая. И всё смеялась. Теперь же – будто погасло что-то внутри, остыло, забралось холодом под рёбра, к рукам-ногам потянулось и жилы в них заморозило.
Она замерла, не решаясь двинуться. Закрыла не привыкшие к темноте глаза, прислушалась, принюхалась. Пахло жилой комнатой, с примесью чего-то слабого, но муторно-острого. Где-то – видимо, за стенами – глухо ругались трое или четверо. Рядом с Огней громко дышал кто-то один – что, в общем, не значило, что больше здесь никого не было. Решетовская открыла глаза в ставшей чуть милосерднее тьме, нашарила взглядом двигающееся пятно, которое казалось чуть светлее густой черноты вокруг. Пятно обижено засопело, тяжко вздохнуло и обреченно поинтересовалось:
– Из Колодца, что ли?
Голос женский, взрослый, усталый. Тон был такой, словно пятно мечтало в эту же секунду затолкать Огняну обратно в Колодец. Ни на маковое зерно угрозы.
– Огняна Елизаровна, душегубка отряда Елисея Ивановича, – представилась Решетовская по уставу.
Темнота проглотила вырвавшийся смешок.
– Зоряна Ростиславовна Лешак, старшая ведьма волшебного каземата номер пять сотен тринадцать, – с едва заметной издёвкой пропела она и добавила задумчиво:
– А ратный – это, знать по всему, не ремесло… Это хворь такая.
– Что? – вскинулась Огняна. О холоде в жилах она и думать забыла.
– Говорю, не имею чести знать Елисея Ивановича, – так до крайности вежливо, что несомненно ехидно ответила старшая ведьма. – А чего заявилась-то ближе к ночи, душегубка?
– Ужель ждала меня утречком, с киселем да караваем? – спесиво фыркнула Огняна, снимая со спины наплечник. – Здесь всегда так темно?
Темнота скрипнула – три шага влево. Запахло печёным мясом и яблоками, и у Огни свело утробу голодом. Она не ела вдосталь страшно вспомнить, сколько. С зимы, должно быть, а нынче была осень.
– Ждали милая, как не ждать – поддразнила Зоряна Ростиславовна вредненько. – Ночей не спали, глаза сломали, столы накрыли, рушники постелили. Престол вот только запаздывает, прости убогих великодушно. Но слово даю, как начистят, так к нам на шестой этаж дотащат.
Голос переливался искренним удовольствием, издеваясь над Решетовской. Душегубка дёрнула плечом, опустила наплечник к холодным ногам. Она мёрзла, непонятно, изнутри как-то мёрзла.
– Лучины, стало быть, не держите?
– Стало быть, – радостно закивал голос Зоряны. – Так во тьме и прозябаем. День за днем. Месяц за месяцем.
Решетовская дёрнула другим плечом, вытянула перед собой руки – вокруг едва проявлялись тёмные пятна: то ли стол, то ли печь. Огняна повела рукой, дабы нащупать это тёмное нечто и немедленно получила удар чем-то острым по пальцам.
– Н-не трож-ж-шь! – рявкнула рядом неведомая тварь вроде и человечьим голосом, но все равно не по-людски.
Решетовская ответила ударом, но попала в воздух. Перья прошуршали над лицом, обдав теплым воздухом с прелым птичьим запахом. Всё-таки старшая ведьма была здесь не одна.
– Ты что, к столу полезла? – издевку из голоса Лешак смыло подчистую, один страх остался. – Эй, как тебя? Сиди, не дергайся! У него столешница все вещи затягивает, даже те, что надеты. Он, паскуда, все мои кроссовки сожрал. А на нас наверняка злой как аспид, мы ему мусор скармливаем, чтоб на улицу не выносить.
Огняна нащупала стену рядом со столом и едва не застонала от облегчения, садясь на пол и прижимаясь к ней спиной. Бросила рядом наплечник, руки на коленях сложила. Вгляделась пятна, что были мебелью и Зоряной, прищурилась, да так и не разобрала.
Ничего. Она подышит немного и обязательно разберётся, как здесь жить надобно. И – чем черт не шутит! – может, даже выживет.
Она всегда выживает. Лет с двенадцати. Дружки родителей-бражников не обидели её ни разу – сбегала, из рук, почитай, вырывалась. Её не забили нагайками купцы, у которых она украла хорошенький кожушок, – увернулась, расхохоталась, схоронилась в лесах. На большой дороге, куда Огняна пошла от голода да злости, её всё-таки поймал молодой воевода Елисей Иванович, но вместо того, чтобы отправить в околоток, забрал с собой в душегубский стан – учиться. И из плена она тоже выбралась почти что целой. Что ей какая-то темнота со спорыми на язык ведьмами и неведомыми птицами! Что ей холод около сердца и неверные ноги? Она выживет. Она получит всё обратно. Тысячу лет душегубы ходят через Колодцы к ненашим – с помощью и за помощью. Не может быть, чтобы ни один без волшбы не оставался, и чтобы ни один из того не выбрался.
За стенками перестали ругаться, смеяться начали. Крылья снова прошуршали над ухом, и птица села где-то неподалёку.
– Ж-ж-р-р-а-ть? – поинтересовался все тот же страшный и непонятный голос прямо над ухом.
Решетовская дёрнулась и рявкнула:
– Отзови свою тварь, не то шею ей сверну ненароком.
– Уйди от нее, Воробей, девочка дикая, – вздохнула Зоряна. – Небось, в своей стае всех волков перекусала.
– Кам-м-м-амбер-р? – гневно проскрежетало теперь уже сверху. – Р-р-рать пер-р-р-рекатная!
– Яська сыру принесет, обещала.
Справа что-то гулко ударило и противно прогудело. Вроде далеко, но Огняна подобралась, насторожилась. За спиной ухнуло и грохнуло.
– Что это?
– Соседи, – ответила Лешак. – Патимат свой велик бросает где попало, об него все спотыкаются.
Снова что-то грюкнуло, потом затарабанили совсем близко, и повисла тишина.
– Что примолкла, престольная? – неожиданно мирно поинтересовалась Зоряна. – Электричество должны отремонтировать через часик, аварийку вызвали. Но Яська свечи раньше принесет, у нее работа до девяти. Дольше работать нам нельзя – повесят.
– За работу повесят? – уточнила Решетовская, не слишком удивившись. Отчего-то же живут осужденные не дольше дюжины лет.
Воробей где-то в темноте встрепенулся, заскрежетал, зацарапал. За стенкой зашелестело, и дверь распахнулась.
– Зорюш, ты как? Чего темень такая? Снова по телефону мультики без зарядки смотрела? – ласково-весело пропел новый голос.
Появился огонек. Бледно-голубой, как те, что блуждают по погостам и мучают людей. В посветлевшей темени в каземат скользнула девичья фигура – тонкая, легкая. Мелькнул подол платья, длинные косы. Здоровенная сумка, звякнув, упала на пол. На миг запахло сосной, от чего у Огняны перехватило горло.
– Ясь! – обрадовалась Зоряна. – Свечи принесла? И спички? Моя ты красавица! А камамбер? Воробей уже весь мозг вынес своим нытьем!
– Кл-л-л-евета! – рявкнула птица. – Нав-е-е-т! Бр-р-р-и!
– Ты еще мюнстерский попроси, – хмыкнул тот же веселый голос. – Я пироги купила, давай…
Косы метнулась в Огнянину сторону, легкая фигурка шагнула за косами, споткнулась о душегубку и рухнула прямо на Решетовскую. Обе вскрикнули.
– Прости, прости, пожалуйста, тебе больно? Извини, я тебя не увидела! – ласковые руки немедленно схватили Огню за плечи и были крепко, но не больно перехвачены сильными ладонями.
– Не нужно ко мне касаться… – сказала Решетовская ровным голосом.
– А то без пальцев можно остаться… – ядовито пропела Зоряна, шебурша сумкой.
– …особливо в темноте и со спины, – закончила душегубка и отпустила невозможно тонкие руки.
– Со спины никто не любит, – очень мягко сказала упавшая на нее ведьма и слегка отодвинулась.
Чиркнула спичка, зажглась свеча. Потом вторая, третья. Пятна стали мебелью и людьми. Невнятная пернатая тварь – попугаем на люстре. Каземат – простой ненашинской комнатой, какие Огняна видела на картинках.
Перед Огняной на коленях стояла девчонка немногим старше ее. Лицо тонкое, как тенями нарисованное. Глаза темные и странные, к вискам словно вздернутые. На грудь переброшены две медные косы. Так у волшебных полагалось носить незамужним. Девчонка посмотрела на обрезанные волосы Решетовской, но с колен не встала. Улыбнулась как-то прозрачно, или, может, это в полутьме показалось. Сказала ласково:
– Меня Ясна зовут. А тебя?
– Огняна, – ответила душегубка мирно.
– Из Колодца? – в нежно-веселом голосе трепыхнулось тоска, будто Ясна скучала по Колодцу.
– Да.
– Голодная, наверное? Садись, ужинать будем! – рыжая легко вскочила на ноги и кинулась к своей сумке. – Зорюш, что у нас со светом? Гарум счетчик ремонтировал?
– Семицветик интернет улучшала, – буркнула Зоряна, расставляя на столе тарелки и двигая свечи. – Нож принесешь? И воду поставь на чай, горячего хочется.
Ясна взяла в руки тот самый голубоватый огонек – мобильный телефон – и выскользнула из комнаты, оставив Огню с Зоряной.
Зоряна принялась накрывать на стол, а Огняна быстрыми, внимательными глазами осмотрела свой новый каземат. Просторный, полутемный, полусветлый. Две койки, две тумбочки. Один громадный шкаф. В углу – сучковатый стол, к которому она едва не коснулась. У окна – другой стол, в клетку. За распахнутым окном – высоченный тополь, ветками в каземат просится. Большая белая тумба, уставленная посудой, холодильник. На полу – потертый ковер, на стене – жуткая картинка с лысой кошкой. Здоровенный попугай качался на люстре, рискуя оторвать. Серый, с красным хвостом и громадным клювом, он перебирал устрашающего вида когтями по изогнутым рожкам лампы и совсем по-человечески щурился.
Старшая ведьма на новенькую не глядела, всё сновала у стола. В ней не было совершенно ничего волшебного, разве только речь, и то не всегда: Зоряна говорила, густо пересыпая привычные обороты ненашинскими словами. Была она не юна, лет под сорок, а выглядела точно скоморох. Светлые волосы с одной стороны обкромсаны рвано, с другой – по висок. Ногти на руках длинные, загребущие, как у Кощея, и разноцветные, что у покойника. Перстни чуть не на каждом пальце. Вкривь и вкось натянуты две кофты, а порты в обтяжку, так еще и с дырками. Душегубка вздохнула, глядя на голые колени соседки. Ну ладно, живут они бедно, но могла бы и заплаты поставить, невелика премудрость.
– Садись, престольная, – усмехнулась Лешак и подтолкнула к Огне табурет со спинкой. – Поужинаешь с нами?
– Я не престольная, я ратная, – спокойно ответила Решетовская.
– Ве-е-е-с-ш-ш-ш-ело! – рявкнуло с люстры.
– Огняна Елизаровна, это Воробей, – представила Зоряна все с той же издевкой. – Воробей, это Огняна Елизаровна.
Душегубка уставилась на три колечка в ухе у Зоряны и неожиданно спросила:
– Почему повесят за работу после девяти?
– А у нас комендантский час, солнышко ты ласковое. С десяти вечера до шести утра из дому не выходить. Ежели надзиратель заглянет неурочно, повесят тебя высоко и быстро. А нам батогов пожалуют, коль не донесем. Но вообще, надзиратель здесь – душа-человек. Заглядывает по четвергам. Тебе чай с малиной или смородиной? Зовут его Мирослав Игоревич. Разговаривает бровями, видать, боится на нас слова расходовать. Меда нет, сахар только. Яблоко возьми, душегубка Елисея Ивановича. Уверена, там где-то, среди твоих, он человек известный. А тут мне на него плевать с покатой крыши.
Решетовская прикрыла глаза, подбородком дёрнула. Надо было уточнить, что ли, что не трогать – это не только руками? Она ж и ударить может, в самом-то деле.
В комнату вошла Ясна: в одной руке – тарелка, в другой – чашка, в зубах – нож. Лешак вмиг рядом оказалась, нож забрала, на подругу рыкнула. Та засмеялась, Зорю в щеку поцеловала, ткнула пироги с чашкой на стол. Повернулась к душегубке, заговорила радостно и ярко, словно ручьем по камням ударила:
– Ешь, пожалуйста, ты ведь голодная. Яичницу мо гу сделать, хочешь? Или вареники сварить, с картошкой и грибами они вполне съедобные. У нас еще колбаса была. Зоря тебе мяту заварит, если любишь, вода скоро согреется.
Ясна, в отличие от Зоряны, была удивительно волшебная. И нет, дело было не в синем и длинном платье или рыжих косах. В ней было что-то такое прозрачно-легкое, словно темная вода под ивами. И Огняне вдруг очень захотелось узнать, что у Ясны за волшба была – там, до Колодца. И что за отметины виднеются на сгибе локтя.
– Колбасы? Вареников? – повторила она.
Решетовская моргнула, Воробей свистнул, Зоряна вздохнула, хмыкнула и молвила чуть ли не ласково, на Ясну глядя:
– Не стоит волшебного с первого дня ненашенской колбасой кормить, птица моя. Пусть познаёт радости этого мира понемногу, с пирогов начиная. Поешь, Огняна Елизаровна. А то уж больно ты стройная, того и гляди – переломишься.
Огняна откусила пирог, огляделась еще раз, ничего не понимая. Каземат страшным не выглядел. Да только всякий ведал – по ту сторону Колодца без волшбы никто не выживал. Смелые с ума сходили, умные из окон прыгали, сильные чуть не на коленях умоляли забрать – хоть на рудники, хоть в яму с кольями. А эти девчонки, бледные и хилые, здесь смеются, зубоскалят и пироги едят. Скрывают что? Обманывают?
– Огняна, бульон пей, – прошелестела Ясна. – У Самиры просила, она у нас тут лучше всех готовит. А тебе полезно. И пирог еще возьми. С грибами.
– Надеюсь, ты, Огняна Елизаровна, пироги с грибами уважаешь, – вздохнула Зоряна, – а то ни я, ни Яся их не едим, но она вечно хоть один, да покупает. Вообще, должна тебе сказать, что жить здесь почти сносно, особенно, ежели жить по правилам. Нарушать их – вольному воля, но коль поймают тебя – сразу вздернут. Расскажешь кому про жизнь волшебную – немедленная смерть. За черту города – немедленная смерть, в Колодец прыгнешь – немедленная смерть, а лекарства ненашинские при хвори какой решишь попробовать – тоже смерть, но уже медленная. Потому за здоровьем следи, как за кольчугой своей, одевайся тепло, под дождем не бегай, в лужах не плавай. Принесешь сюда хворь – все сляжем.
– Что значит – сляжем? – нахмурилась Огняна. – А лекари наши на что?
Испокон веков послы, лекари и душегубы тайно ходили через колодцы в неволшебный мир. Послы договаривались с ненашинскими правителями о торговле и помощи, душегубы отправлялись на задания со спецотрядами силовиков, а лекари, не показывая волшбы, врачевали сложные болезни.
– А, ты об этих, – Лешак сняла с большого пальца широкое серебряное кольцо.
– Каких таких «этих»?
Улыбка Лешак искривилась.
– Чистая ты душа, которая верит всему, что ей в уши нашепчут. Колодцы они, конечно, наша честь, и гордость, что там вам еще воеводы говорили? Да вот только лекари…
– Зоря, – тихо уронила Ясна, глядя на Воробья.
– …плевали на осужденных, которые здесь без волшбы в горячке бьются. У Ясны Владимировны поинтересуйся, коль не веришь.
– Зоря! – громче и жестче позвала рыжая.
– А все потому что осужденные Верви не заплатят, а ведь…
– Зоря! – рявкнули в один голос подруга и попугай, и Лешак рот захлопнула так, что зубы щёлкнули.
– Прости, Огняна Елизаровна. Не слушай меня, здесь боль сердечная с лекарями этими. Потом, коль интересно будет, растолкую.
Решетовская коротко кивнула – в ворохе её новых бед и забот лекари были далеко не главной печалью. Рыжая меж тем споро ломала хлеб по тарелкам, нарезала сыр и яблоки. Насыпала конфеты в ярких обёртках – Огняна улыбнулась даже. Любомир Волкович приносил такие юнкам, когда возвращался из командировок к ненашам – наставники то и дело уходили на задания. И Елисей Иванович уходил чаще других. Но подарков ей не приносил. А иногда ещё и не глядел.
Меж тем Яся села за стол и очень мягко сказала:
– У тебя дня три-четыре есть, пока сны кошмарные присылать не начнут. Гадость они редкая: и когда сама смотришь, и когда тем, кто рядом, показывают. Но зато стены зачарованы так, что неволшебным соседям почти не слышно, что у нас в каземате делается. Удобно очень, когда кричать хочется.
– Я от кошмаров не кричу, – не без бравады сообщила Огняна и откусила ещё пирог.
– Дак таких ты ещё не видала, смелая ты наша, – вздохнула Лешак. – Для нас анчутки стараются, а они твари злобнючие. Самое страшное показывают из того, что ты в жизни повидала.
Огняна удержалась и не хмыкнула.
– Ничего, придумаем, что делать, – пообещала Ясна и ободряюще улыбнулась Решетовской. – Пока темно, может, помыться хочешь? Ванна вроде свободная, свечи возьмешь в собой. Пока одёжу твою явят, никто и не приметит, что в ратном.
В темном, тусклом коридоре не было, пожалуй, только парочки рогатых чертей, а так всё имелось – мусор, сломанная мебель, развешанная стирка, обувь, горшки с цветами, какие-то ненашинские вещи, на которые скудные знания Огняны Решетовской не распространялись. Откуда-то пахло горелым, жареным и удушающе-ядовитым. Оттуда же говорили и смеялись.
– Знакомься, Огняна, это – коммунальная квартира, – без капли издёвки очень грустно сказала Лешак.