Евгений Лукин
Майская ночь, или Утопленницы
Глава 8. Море Каспицкое
Теперь, когда уже все позади (а может, и впереди – кто знает!), я первым делом перечел народные сказания о Стеньке – те, разумеется, до которых смог добраться, полистал ученые труды. Нарыл кое-что для себя новенькое. Как выяснилось, далеко шагнула филология с тех пор, как мне вручали диплом.
Представьте, некоторые исследователи давно уже считают, будто знаменитый персидский поход Разина «за зипунами» есть не что иное, как реализация кочующего сюжета о плавании на «безвестных кораблях».
Не знаете, что это такое?
Тогда ознакомьтесь со следующей записью:
«Безвестный корабль, значит, вот какая штука: наберется таких молодчиков не один, не два, а многонько-таки. Знамо, кормить их даром убыточно. Вот и велят посадить их на корабль да и выпустить в “киянь-море”». «Ступайте-ка, голубчики, на все четыре стороны, – скажут им, – вы нам не нужны».
Особо оговаривалось, что посудина изгоям выделялась негодная, отслужившая свой срок, готовая в любой момент пойти ко дну.
Позвольте, но это же «Корабль дураков» в чистом виде! Действительно, бытовала в Средние века такая добрая традиция: собрать всех городских психов и преступников, погрузить их скопом на дырявую галошу – и до свидания, мальчики…
Да, невозмутимо подтверждают исследователи, именно так.
Не знаю, как вам, а мне стало обидно за моего друга Стеньку. Да и за Колумба тоже…
Однако вернемся в пещерку. Точнее – в дельту Волги.
* * *
Ночь дрожала от лягушачьих трелей. Места у нас такие, что ближе к северу лягвы квакают по-настоящему, а ближе к югу не квакают – горлышками трепещут. Но тоже громко.
– Атаман, а атаман! – говорит есаул Абсалям (он в те поры снова при должности очутился). – Ну и как ты нам тут почивать прикажешь?
– Чаво тобе? – ворчит Стенька спросонья.
– Спать не дають! Нам скоро Астрахань брать, а мы не спамши!
Осерчал Стенька, вякнул что-то из-под зипуна по-лягушачьи, и верь не верь – лягвы-то враз умолкли! Так стало тихо, что слыхать, как в стане у князя Львова (крестного Стеньки) измена зреет. Оба стана-то недалече друг от друга! Явно бузотерят стрельцы, шумят, не хотят на Разина посягать. Проведали, значит, что тех, кто с ним пойдет, атаман волоском не обидит, а кто нет – казнит лютой смертию да и дом пограбит.
На четыре дня лягушки онемели, а не расколдуй он их потом – так бы и молчали по сей день.
* * *
Да и с чего б ему Астраханью-то не овладеть? Жену-татарку в Яике утопил, в жертву речному духу принес – все по-честному. Наутро в войске княжеском иные поразбежались, иные сдались, а самого князя Львова (крестного-то) связали и к Стеньке привели. Принял он его с почестью, долго с собой возил, уважение оказывал. Потом, правда, удавил – казаки упросили.
Кто ему в Астрахани упорство чинил, так это иноземцы: голландцы там, немцы всякие на царской службе – затворились в башне, где казна хранилась, и палят, не сдаются. Пули у них кончились – они давай монетами стрелять. Заколотит в дуло целковиков пять стопкой – и как жахнет! Есаулу Абсалямке мелкой деньгой всю рожу изгадили, а из Митьки потом лекарь-немчура семнадцать рублей повыковыривал. А может, и не семнадцать, а побольше – просто Митьке не сказал, утаил… Как это в народе говорится: немец хоть и добр человек, а все лучше повесить.
Тут еще одна притча: когда Стенька лягушек-то зачурал, он же спросонья им не только квакать запретил – еще и строгий пост на них навел. Осунулись лягвы с голодухи, а комарей за эти четыре дня развелось – тьма! Астрахань воем от них воет. Встретили Стеньку хлебом-солью, ковры перед ним стелили – лишь бы от комара избавил.
Чистая ведь казнь египетская!
– Ладно, – говорит, – избавлю.
Вот с тех самых пор и доныне кричат у нас лягушки и комаров едят. Быстренько подъели, кого могли, стало жить полегче. И опять народ недоволен:
– Нет, – говорят, – ты не лягушек – ты самого комара заговори. Чтоб его совсем у нас не было!
Поглядел на них Стенька, поглядел, скривился от жалости на дурость их на астраханскую и говорит:
– Дураки вы, дураки! Сами же без рыбы потом насидитесь!
И не заклял комара.
* * *
А тут еще этот Фабриций приперся – скоморох скоморохом: башку выбрил, кафтан напялил – за казака сойти хотел. Правильно хотел: не вылези он из немецкого платья – в лепетки бы изорвали.
– Есть, – говорит, – у меня друг – капитан Бутлер. Так вот нельзя ли его, ваше атаманское достоинство, в Персию чуток отпустить?
Стенька смотрит на него – смеется.
– Это тот, что ли, Бутлер, который над ручьем нагнулся попить, а у него портки сзади лопнули?
(А и вправду было такое. С тех пор и присловье у моряков: мелко-де плавал – задница наружу.)
– Ладно, – толкует Стенька. – Нехай идеть… Я и сам скоро в Персию нагряну. Токо, слышь, не вернется Бутлер – головой ответишь.
Обиделся Фабриций, целую книжку потом наскрижал. И все ведь наврал, голова точена: то у него Стенька в Астрахани браниться по-матерну не велел, то казака стремглав[10] повесил за то, что тот бабу толкнул, – ей-богу, повторять совестно.
* * *
Кого надо – наградил, кого надо – казнил, скучно ему стало в Астрахани. Решил Каспицкое море переплыть (тогда его еще Хвалынским звали). Сели в струги, поехали. Приедут в какой-нить турский город – выйдет Стенька на базар, походит для виду, шелка пощупает, к коврам приценится. А в толпе-то, слышь, уже молодцы его толкутся, перемигиваются. Ходит Стенька, поглядывает. Потом вдруг возьмет – и шапку набекрень! А это у них знак был такой тайный. Разбойнички тут же сабельки повыхватывают – и давай сечь-рубить! Всех людишек побьют, товар в струги стащат – и плывут себе дальше, по дороге клады зарывают.
Приехали в город Дербень. А там князь сердитый. Узнал, что Стенька базар ему разорил, – шибко обиделся.
– За базар, – гутарит, – ответишь!
Собрал войско, окружил со всех сторон – сдавайся, говорит. Да только Стенька всем глаза отвел: и сам стал безвиден, и разбойнички его. Так и ушел.
– Погоди, – грозит, – княже! Еще до дворца до твоего доберусь!
А дворец у князя строен был в ущелье, да на таком уступе, что шею свихнешь, глядючи. Поди достигни его!
Призадумался Стенька: как тут быть? Поглядел на дворец, поглядел, что-то там про себя смекнул – да и вернулся к морю. Шайку скричал.
– Седай все в струги!
Те говорят:
– Ты чаво, атаман? На стругах, что ль, к дворцу поплывем?
– Велю: седай!
Сели. Митька один замешкался – так и утоп потом вместе с семнадцатью рублями своими, из него же выковырнутыми. Не впрок они ему пошли.
Отплыл атаман от берега на ковре трухменской работы и погнал волну. А волна на Каспицком море поболе будет, чем на Волге, где он острог до подстенков размыл и полсела снес. Напустил полное ущелье воды и подплывает на ковре ко дворцу. А за ним-то все струги, струги… А на балконе девка стоит в узорчатых портках пузырями. Да такая раскрасавица, что глаз не отвесть.
– Ты, девица, кто? – спрашивает Стенька. – Как тебя величать?
– Княжна, – отвечает.
– Выходи за меня замуж!
– Нет, – говорит, – не пойду. Ты всех своих жен топишь.
Слава-то Стенькина, видать, уже и до Персии докатилась.
* * *
– А как ее, правда, звали? – спросил я, кутаясь в заветную Стенькину шубу. Озноб помаленьку отпускал. Даже в жар временами бросало.
Он взглянул на меня с недоумением.
– Дык… Княжна и княжна… Чаво тут?
М-да… Бывает. У одного моего сослуживца кошку звали Кошка. И ничего – отзывалась.
– Но, как понимаю, в конце концов вы ее все же уломали?
– Уломал… Будь я, божусь, Абсалямка, коли утоплю! Поверила…
– И клятву свою потом, выходит, нарушили? – Боюсь, вопрос мой прозвучал скорее укоризненно, нежели сочувственно.
– Да не нарушал я ничаво! – В голосе старика пробилась вдруг надрывная нотка. – Вот те права рука да лево сердце!
– Так как же вышло-то? – не отставал я.
– Вишь… Попов-то я всех извел, – сокрушенно признался он. – А то наладились, понимашь, анафему с амвона голосить…
– И что?
– А венчать-то казаков с бабами как-то надо! Ну и стал их водить вкруг ракитова куста. Обойдуть вприпляску, взямшись за руки, а я, значит, атаманской своей властью объявляю их мужем и женой…
– Та-ак…
– А княжна возьми да заупрямься. Нет, говорит, я княжеска дочь, жалаю свадьбу по всему по вашенскому обряду! Чтоб в церкви и с паникадилой… Чаво тут делать? Послал робят, чтоб живого попа сыскали. Нашли одного, недобитого… А тут другая незадача! Княжна-то – басурманка! Крестить надобно…
– Ну так поп бы и окрестил!
– Вот оно бы и ладно было! А я, слышь, сам вздумал… Ну пьяный был, чаво спросишь? Вывез на струге… окунул… – Голос его пресекся.
Даже под жаркой Стенькиной шубой меня снова прошибло ознобом. Степан же Тимофеевич восстал со своей плахи и, пришаркивая, сутуло направился к сундуку.
– Давай-ка, друже, выпьем…
Оцепенев, я наблюдал за тем, как он, смахнувши мои пожитки с крышки на пыльный ковер, извлекает из саркофага… Нет, не кувшин и не бурдюк – непочатую бутылку водки «Степан Разин» с поясным портретом на красно-синей этикетке. Стало быть, Ефремка Нехорошев не одно только молоко ему поставлял… С юморком, однако, пацаненок. Нарочно ведь такую выбрал!
Два граненых наркомовских стаканчика, появившиеся на розоватый неверный полусвет костерка вслед за поллитрой, явно не были куплены, но скорее всего позаимствованы неугомонным мальцом из какой-нибудь матриной захоронки.
Закуски хозяин не выставил, что, впрочем, вполне естественно: зачем бессмертному закуска? Выпивка – дело другое.
По первой приняли, не чокаясь.
– Не удержал… уронил… – приблизив ко мне громадное лицо, зашептал страшный мой собеседник (теперь уже и собутыльник). – Хотел пымать… а тут-то она из волны личико свое возьми да высуни… напоследок…
– И что?.. – просипел я, предчувствуя уже нечто ужасное.
– А личико-то – не то… Белесое, светлоглазое… Настя!
– Быть того не может! – ахнул я.
– Может! – угрюмо приговорил он. Помолчал и добавил со страхом: – Вот таперича и думаю: а ну как всю жизню-то я одну и ту же топил?..
– Полагаете, не утонула она тогда?
Зловещий его шепот гулко отдавался в опустевшей пещерке:
– Не… Таку не утопишь… Не простила – и давай в других перекидываться. Лишь бы жилы тянуть… То Машей представится, то Мариной… То, вишь, княжной…
– И Афросиньей тоже?
– Афросиньей – нет. В Афросинью ей нипочем не обернуться. Та жалкая[11] была, добрая, зла на меня не держала… За то, видать, она ее в пролубь-то и сунула… Чаво мыргаешь? Наливай давай… дачник!
Я подчинился. Приняли по второй.
– До сих пор не отпушшаеть… – таинственно сообщил он, отерев усы и бороду. Озабоченно оглянулся на дыру входа, где кромешная чернота майской ночи успела смениться серой предутренней мглой. – Светаеть… Ну, значит, сам шшас увидишь…
Я оглянулся. И то ли почудилось мне, то ли не почудилось, но пепельный полумрак заклубился, замерцал, будто и впрямь собираясь слепиться в Настину стень. Возможно, и слепился бы, однако в следующий миг снаружи послышался приглушенный нарастающий грохот, словно в нашем направлении шла по тряской дороге колонна разболтанных до дребезга грузовиков.
Это возвращались с ночной прогулки бочки с золотом.
Голубовато-серая полумгла вздрогнула, и недолепленная стень исчезла.
Недовольно крякнув, Степан Тимофеевич завинтил крышечку, хмуро глянул, сколько еще осталось в бутылке, и, забрав у меня порожний стаканчик, двинулся к сундуку.
– Шубейку-то скинь, – ворчливо повелел он, не оборачиваясь. – Подарил бы, да не могу – заветная…
Я вылез из затхлых мехов и помог уложить шубу поверх прочего платья. Тяжкая крышка со стуком легла на место.
– Ну так ты… энто… Клад берешь али как?
Грохот снаружи придвинулся вплотную, и я на всякий случай отступил к стене, чтобы цепью по ногам не хлобыстнуло.
– Знаете… – откашлявшись, сказал я. – Может, я лучше, как Ефремка, приходить к вам буду?
Былинные плечищи затряслись от сдавленного смеха. Распотешила его, видать, моя просьба.
– Колдовству, что ли, учиться?
– Да нет… Просто поговорить…
– Энто ежели Бог позволит, – уклончиво молвил он, помрачнев.
– А может и не позволить?
– А то!..
Эпилог
Обидно, однако наша с ним беседа прервалась, я считаю, на самом интересном моменте. Очень бы хотелось, к примеру, выспросить подробнее о причинах столь долгой, на триста с лишним лет затянувшейся мести. То ли неистовая Настя так и не смогла простить новому своему жениху саму попытку утопления, то ли Стенькина вина была куда серьезнее, нежели ему представлялось: духовный наследник Волкодира, немыслимой силы колдун – он, вместо того чтобы противостоять прогрессу (рушить учуги, топить царства, хранить родные просторы от появления на них самолеток и самоплавок), ударился в столь милые народному сердцу пьянку, разбой и разврат.
Хотя одно другому не помеха – скорее подмога. Да, разбойничал, развратничал, но ведь при всем при том – рушил, топил, хранил! Ну не вышло, ну что ж тут делать? Однако Насте-то этого не растолкуешь – баба… Хотела, видать, большего.
И все же триста лет! Помыслить страшно. Уж на что змеи были Стенькой разобижены – и тем его терзать надоело…
Особенно досадно, что не догадался я спросить о сроках второго пришествия. А ведь сколько легенд об этом сложено! «Придет, непременно придет и станет по рукам разбирать… Ему нельзя не прийти! Ох, тяжкие настанут времена. Не дай, Господи, всякому доброму крещеному человеку дожить до той поры, как опять придет Стенька…» Боюсь, однако, что насчет точной даты своего возвращения в мир Степан Тимофеевич и сам не шибко был осведомлен, раз выпытывал у меня, не слышно ли чего об Антихристе…
Много, много еще о чем мы с ним тогда не договорили, но приближался рассвет, а согласно одному из преданий, если кто задержится в зачарованной пещерке до третьих петухов, так в ней навеки и останется. Подобная перспектива меня, сами понимаете, не прельщала. Петухи, правда, еще не кричали ни разу (да и откуда бы им там взяться!), но бочки-то с золотом уже вернулись.
Пора было и честь знать.
И что-то стало мне, знаете, опять жутковато. Неловко вспомнить, но прощался я со Степаном Тимофеевичем суетливо, а то и подобострастно: пропятился с кивками и полупоклонами до самого выхода, а повернувшись, ощутил голой спиной прощальный теплый поцелуй костерка и приостановился в сомнении. Ну с шубой – ладно, шуба – заветная, за нее вон с астраханского воеводы шкуру содрали заживо, но может, зипунишко какой попросить?..
Нет, не стоит. Наконец решился и ступил в зябкую утреннюю полумглу – примерно с тем же содроганием, с каким погружался вчера в майскую холодрыгу ночного ерика. Я и вправду не знал, прервется сейчас мое умопомрачение или же продолжится, как ни в чем не бывало. Шагнул – и сразу был ошеломлен ослепительным солнечным светом. Снаружи-то, оказывается, дело давно уже шло к полудню.
Вроде многих чудес насмотрелся за ночь – так тут еще и это…
Плотно зажмурился, а разъяв веки, словно бы проснулся разом. Именно словно бы, потому что никто не просыпается в стоячем положении с влажноватой одежкой в руках. Ну, разве лунатики, но я-то точно не из их числа, поскольку, вернувшись в город, проверился-таки у дружка-психиатра на всех его орудиях пытки. Он даже лампой мне в глаза мигал. Хорошо еще, удержался я и не рассказал о том, что со мной стряслось на самом деле. А так был признан вполне вменяемым.
Обернулся, ожидая увидеть все тот же бугор, но уже без каких-либо признаков входа, однако за спиной обнаружился штакетник, а за ним домик – тот самый, что растворился вчера в лунном мареве, когда мы шли со Стенькой в неизвестном направлении от порушенных мною учугов.
– Да вот же он!
Со стороны ерика ко мне бежал мой дачный приятель, от которого я тогда и возвращался вброд, хватаясь за тростниковую плотинку.
– Ты где был? Там тебя уже с баграми ищут, полиция понаехала… Меня в свидетели загребли!
– С чего это вдруг?
От возмущения он даже отшатнулся.
– Как чего?! Как чего?.. На трое суток пропал!
На трое суток?.. У меня перехватило дыхание.
– Вчера хватились, – продолжал он взахлеб, – дача настежь, на ерике котцы поломаны! Ясно же – утонул по пьянке!..
– Жене… сообщили?.. – выдавил я, холодея.
– Пробовали! Нет ее нигде! И телефон не отвечает!
Ну слава богу! Она же в Питере сейчас – наверняка новую симку поставила…
– Какое сегодня число?
– Ну ты даешь!.. – Он покрутил головой, потом подсунулся поближе и с интересом заглянул в глаза. – А-а… У бабы, что ль, какой зависал?
Да-да, конечно… У бабы… Завис, а потом утопил…
Напряжение спало, а в следующий миг на меня нахлынула та радость, которую обычно именуют пьянящей. Три дня и три ночи? Так это мне, считай, повезло! Цыганское счастье! Могло ведь оказаться и тридцать три… и триста тридцать три… Хорошо бы в следующий раз учесть…
Хотя когда он теперь выпадет, следующий раз?
И поди еще найди тот курганчик с пещеркой…
Вот что надо будет сделать – сходить в Красный Стрежень и расспросить, где живут Нехорошевы… те, что коровенок держат… А уж с Ефремкой-то я как-нибудь договорюсь…
– Тут он, тут!.. – вопил кому-то тем временем мой приятель. – Отбой, нашелся!.. Пошли! – дернул он меня за локоть.
И пошел я за ним в сторону ерика – навстречу полицейскому протоколу, расспросам, объяснениям, неизбежному сбивчивому вранью и прочим мелким бытовым неприятностям.
2019–2021 Волгоград
