Евгений Петропавловский
Чан Чунь отправляется к Потрясателю Вселенной
Давно тот старец улетел на жёлтом журавле.
Цуй Хао
После победы над сыном хорезмшаха Джалал ад-Дином Чингис-хан отправился к Таликану: ценой больших потерь монголам удалось ворваться в город. Однако ханские нукеры смогли лишь потеснить его защитников, но не сломить их упорство: уцелевшие жители отступили в цитадель Нусрат-кух (Гора победы) и продолжили сопротивление.
По распоряжению Чингис-хана напротив этого последнего оплота таликанцев насыпали холм, на котором установили метательные орудия. После нескольких дней обстрела каменными валунами степняки проломили стену цитадели и ринулись в атаку. Но встретили яростное сопротивление и, завалив пролом трупами, были вынуждены отступить.
Нусрат-кух продолжала держаться.
Пришёл год Лошади (1222). Каждый день Чингис-хану казалось: вот сегодня наконец – стоит приложить лишь ещё одно решительное усилие, и он достигнет победы. Однако время шло, и всё оставалось по-прежнему
А в соборной мечети цитадели каждый день начинался с чтения Корана и поминовения павших. После этого воины облачались в боевые доспехи и отправлялись сражаться с врагом.
И всё же силы последних защитников Таликана были не беспредельны. Настал час, когда они покинули стены цитадели и ринулись в отчаянную атаку: небольшой части всадников удалось прорваться сквозь неприятельские полчища и уйти в горы, но пешие воины, окружённые монголами, сомкнули ряды и отбивались до тех пор, пока не полегли как один.
– Если бы так сражались все сартаулы, Вечное Небо отдало бы победу им, а не нам, – сказал Чингис-хан сыну Тулую, объезжая поле боя.
– Но победили мы, а не они, – возразил тот.
– Очень дорого нам обошлась победа, – покачал головой хан. – Слишком большое число нукеров осталось лежать здесь, целое войско. Поменьше бы таких побед.
– Надо разрушить этот город, раз в нём рождаются такие непокорные люди.
– Это верно. Пусть на его месте не останется ничего, способного отбрасывать тень, и даже имя его забудется.
И по велению Чингис-хана цитадель с дворцом, оборонительные стены и все городские строения снесли до основания, раскатали камень за камнем. Доныне на Мургабе нет такого города – Таликан. Лишь его имя сохранила история.
Солнце и пыль сопровождали его повсюду. Солнце, пыль и людской гомон, от которых всё чаще хотелось укрыться где-нибудь… К началу лета хан почувствовал, что ратные дела его измотали. Всё-таки ему исполнилось шестьдесят лет, а годы ещё никому не прибавляли бодрости.
Он решил переместить свою ставку в южные предгорья Гиндукуша, дабы переждать там изнурительную жару и набраться сил. В упомянутую пору к нему прибыл знаменитый даосский монах Чан Чунь1, проделавший двухлетний путь от берегов Жёлтого моря и преодолевший расстояние более десяти тысяч ли ради встречи с Потрясателем Вселенной.
…Понимая, что его дни стремятся к закату, великий хан не желал с этим смириться и давно задумывался о возможности продления жизни. Что он мог противопоставить неостановимому бегу дней? Как одолеть всеядное, неподкупное и неумолимое чудовище – время? Так уж устроен человек, что не помнит миг своего рождения и не знает дня, в котором ему уготована кончина. Чингис-хан не составлял исключения, однако он не привык покоряться судьбе и был готов всеми силами сопротивляться неминуемому… Быть может, чтобы достичь бессмертия, надо отыскать мудреца, который сообщит ему самую главную, строго оберегаемую от людей истину? Она ускользала от великого хана, её покрывала завеса тайны, но ведь должен существовать кто-нибудь, обладающий знанием, пусть единственный среди живущих на свете, сумевший дотянуться до самого дальнего края дозволенного, до секрета вечной жизни!
Неоднократно беседовал хан на эту тему со своим советником Елюй Чуцаем. Тот утверждал, что для большинства людей блеск золота и славы ярче сияния Будды, в этом их главная ошибка, ибо на самом деле физический мир иллюзорен. Держаться за него мудрому человеку имеет смысл лишь до тех пор, пока он не сумеет достичь просветления, возвысившись над привязанностью ко всему материальному.
– Многого разум просит, но с возрастом сердце всё чаще молчит, не желает отзываться на суетные просьбы, – говорил Чуцай. – В этом заключается подсказка небес.
Ещё он рассказывал, что наиболее усердным буддийским монахам удавалось мумифицировать себя ради беспрепятственного созерцания собственного духа и растворения в пустоте всего сущего. Эти монахи продолжительно готовились к переходу в новое состояние, постепенно перестраивая организм: несколько лет питались только орехами и фруктами, потом ещё несколько лет – еловыми иглами и корой, а на последнем этапе они каждодневно пили отвар из ядовитых растений. Когда монах чувствовал, что достаточно подготовил свои дух и тело, братия закапывала его в землю, оставив выведенной из могилы дыхательную трубку. Время от времени похороненный звонил в колокольчик, подавая таким образом сигнал, что он ещё жив. В конце концов наступал день, когда из-под земли переставали доноситься звуки колокольчика. Ровно через три года после этого могилу распечатывали и, если обнаруживали тело нетленным, ему поклонялись как живому Будде.
Однако Чингис-хану подобное не годилось. Что проку в поклонении, если тело не способно двигаться и совершать всего, что оно привыкло совершать? И зачем ему дух, отделённый от тела, если он не будет ничего чувствовать? Нет, он хотел оставаться тем же, что и прежде, пусть постаревшим, но деятельным, полным желаний и стремящимся к достижению великих целей.
Три года тому назад, когда хан собирался в поход на Хорезм, ему посоветовали послать за знаменитым даосским монахом Чан Чунем, потому что если есть на земле человек, знающий ответы на все вопросы, то это никто иной как упомянутый старец.
Глубоко почитаемый своими соотечественниками, даос Чан Чунь был настоятелем монастыря Хаотяньгуань на Шаньдунском полуострове. Он слыл непревзойдённым мудрецом и аскетом. Молва приписывала старцу трёхсотлетний возраст, за что в народе его прозвали Бессмертным Святым… Чингис-хан, в душе коего с новой силой вспыхнула надежда познать секрет бессмертия, не замедлил отправить на Шаньдун своих людей с письмом к Чан Чуню. Путь с запада на восток – через монгольские степи, пустыню Гоби и разорённую, голодную, наполненную шайками разбойников империю Цзинь – занял у ханских посланцев более полугода.
В письме, составленном на китайском языке, Чингис-хан превозносил старца: «…я наведался, что ты, учитель, сроднился с истиною и шествуешь по правилам; многоучёный и опытный, ты глубоко изведал законы; твоя святость прославилась и доблести проявились; ты хранишь строгие обычаи древних мудрецов и обладаешь прекрасными талантами высших людей; издавна обитаешь в скалах и ущельях и скрыл себя от мира; ты прославляешь просвещение предков; ты привлекаешь к себе людей, обладающих святостью, которые, как облака, шествуют к тебе стезёй бессмертных в неисчислимом множестве. Узнав, что после войны ты всё ещё обитаешь в прежнем жилище, в Шаньдуне, я беспрестанно думал о тебе…» За восхвалениями следовало вежливое, но настойчивое приглашение: «…не страшась тысяч ли, прошу тебя подвинуть святые стопы твои; не думай о дали песчаных степей; или пожалей о народе, по современному состоянию дел или из милости ко мне, сообщи мне средства сохранения жизни. Я сам буду прислуживать тебе. Я мечтаю, что ты отрыгнёшь мне хоть остатки и скажешь мне хоть одно слово; но и этого довольно. Теперь я несколько выразил мои задушевные мысли, надеясь, что они сколько-нибудь ясны в настоящей грамоте. Надеюсь, что ты, проявив сущность великого Дао, сочувствуешь всему доброму и, конечно, не поперечишь желаниям существ. Посему настоящее повеление должно быть вполне ведомо, пятой луны первого числа».
В прежнее время Чан Чуня дважды приглашали ко двору правители Южной Сун, но монах не посчитал нужным покинуть свою обитель. От приглашения же Чингис-хана он не мог отказаться.
