Евгений Петрович Горохов
Хроника кровавого века: Замятня
Всё же, как не критично был настроен к Киеву Петруша Сорокин, его двоюродный брат Константин Павлович Пустошкин любил приезжать в этот город.
– Я, конечно, понимаю, ты живёшь в просвещённой Европе, – говорил Петруша Сорокин, когда они вышли из дома и шагали по Прозоровской улице63, – но и у нас, кое-что имеется. Сегодня в «Шато де Флер»64 играет свои цыганские напевы Пабло де Сарсате65.
– Я большей частью живу в Румынии, а это самое захолустье Европы, – улыбнулся Пустошкин.
– Ну вот и славно, следовательно ты не пожалеешь о потерянном времени. Мы пообедаем в ресторане, а затем насладимся скрипкой великого испанца. А вот, кстати, и извозчик.
Сорокин с Пустошкиным подошли к извозчичьей коляске, на козлах которой сидел здоровенный детина с окладистой бородой.
– Милейший, довези-ка нас до «Шато де Флер», – сказал Петруша, усаживаясь в коляску.
– Не могу барин, уже заказан, – ответил извозчик.
– Полтинник даю, поехали, – настаивал Сорокин.
– Рад бы барин за такие деньги услужить вам, да человека подвести никак не могу, – вздохнул детинушка, – он на меня надеется. Мамзель у него тут. Пока значит, мужа её нет, голубки милуются. Случай чего выйдет, а меня на месте нет. Нехорошо барин.
– Шерше ля фам, – рассмеялся Петруша, вылезая из коляски, – пойдём Костя, поищем другого извозчика.
Пустошкин и Сорокин пошли дальше по тротуару, а спустя минуту, в коляску детины, уселся Евстратий Медников.
– Ну что Павлуша? – спросил он.
– Пока сидит там Евстратий Павлович, – ответил извозчик, – больше часу он там, а я примелькался здесь, уже трём клиентам отказал.
– Вон как раз Осип подошёл, а ты Павлуша езжай потихоньку, – похлопал Медников по спине извозчика.
Служба наружного наблюдения Российской империи в то время была лучшей в мире. Сделал её таковой Евстратий Павлович Медников. Из самых опытных агентов он создал особый «летучий» отряд, с которым ездил по городам России, выезжая порою и заграницу. Агенты в «летучем отряде» были асами своего дела, способные даже на пустынной улице, вести наблюдение за объектом так, что ему даже и в голову не придёт, что за ним следят.
Получив от Зубатова указание найти и задержать руководителя боевой организации эсеров Гершуни, Медников со своим «летучим отрядом» выехал в Киев. Здесь агенты Медникова раздобыли несколько извозчичьих экипажей, и установили наблюдение за всеми известными Охранному отделению Киева членами партии эсеров. Однако ничего пока о приезде Гершуни установить не смогли.
10 мая ротмистр Спиридович, совсем недавно назначенный начальником Киевского Охранного отделения полиции, встретился на конспиративной квартире, находящейся на Прорезной улице, с Медниковым.
– Евстратий Павлович, агентурным путём установлено, что в Киеве живёт некая англичанка Алиса Ллойд, – сообщил ротмистр, – она даёт уроки английского языка. На адрес госпожи Ллойд из Женевы поступают письма от эсеров, та передаёт их одной из своих учениц, по фамилии Рейнбот. Мамаша у этой барышни состоит в нелегальном «Красном кресте», помогает политическим заключённым.
– Благое дело, – кивнул Евстратий Медников.
– Сама мадам Рейнбот, будучи женой члена Петербургского окружного суда, в меру сил пособляет революции.
– Чем только Александр Иванович, люди от скуки и безделья не занимаются, – вздохнул Медников.
– Далее эти письма мадам Рейнбот передаёт в лечебницу на Бессарабском базаре, фельдшерице Рабинович.
– Эко Александр Иванович, как длинно вы рассказываете, – рассмеялся Медников, – вы бы ещё с сотворения мира начали.
– Я лишь Евстратий Павлович, хотел одного, – поморщился Спиридович, – что бы от вас не ускользнула цепь моих рассуждений.
– Хорошо, я вас понял. Так что же эта фельдшерица Рабинович?
– Да не в фельдшерице дело, – махнул рукой ротмистр, – я хотел пояснить, каким путём мы выследили комитет эсеров.
– Простите великодушно Александр Иванович, за мои глупые насмешки, – вздохнув, сказал Медников.
– Мы внедрили туда нашего агента, по кличке «Конёк», – кивнул головой Спиридович, давая понять, что извинения приняты, – вчера этот самый Конёк, сообщил, что получена телеграмма, которая всех взволновала. Но содержания её Конёк не знает.
– Тогда пустой номер, – махнул рукой Медников, – сейчас на телеграфах стоят аппараты Юза, там лента телеграммы наклеивается на бланк и передаётся адресату. Никаких копий от неё не остаётся.
– Евстратий Павлович, нельзя же к делу так казённо подходить! – рассмеялся Спиридович. Он похлопал Медникова по руке и продолжил: – Для нас это не преграда.
Спиридович открыл свою папку и сказал:
– Поехал я на телеграф, начальником там милый старичок, и он обещал мне помочь. Затребовал служебное повторение этой телеграммы. Вот оно, – ротмистр протянул бланк телеграммы Медникову, тот прочитал:
– «Папа приезжает завтра. Хочет повидать Фёдора Дарнищенко», – он вернул бланки ротмистру.
– Фёдором Дарнищенко, они вероятнее всего зашифровали железнодорожную станцию Дарницы, – предположил ротмистр Спиридович.
– Александр Иванович, раз такое дело, то у нас совсем мало времени, – ответил Медников, – а мне ещё людей на этой станции расставить нужно.
Ровно через час были выставлены агенты на станциях: «Киев-первый», «Киев-второй» и «Дарницы». Усиленно наблюдение за всеми киевскими эсерами. На это дело Спиридович собрал всех, даже своих канцеляристов выставил наблюдателями на улицы.
13 мая в восемнадцать часов Гершуни был обнаружен, когда вышел из вагона на станции «Киев-второй». С этого момента его взяли под плотную опеку агенты Медникова.
– Александр Иванович, птичка в силках крепко сидит, – предложил Медников, – никуда ему от моих людей не вырваться. Пусть мои филеры походят за ним несколько дней, выявят все связи эсеров.
– Ни в коем разе! – замахал руками Спиридович. Он успокоился и продолжил: – Меня министр каждый день телеграммами бомбардирует. Всё интересуется, когда мы Гершуни арестуем.
– Ну как знаете Александр Иванович, – кивнул Медников, – в таком разе нам в Киеве больше делать не чего. Теперь вы и своими силами управитесь.
Узнав об аресте Гершуни, Зубатов заявил:
– Столько сил потрачено из-за какой-то ерунды. Сошлют Гершуни под административный надзор, он сбежит за границу и продолжит своё дело. А так, пока он был непуганый, мы бы потихоньку собрали доказательства для суда, и пошёл бы Гершуни на вечную каторгу, а то и на виселицу. Эхе-хе, любят у нас решетом воду черпать!
Глава 5
«Ужель не ведомы вам даже:
Фасет Казанских колоннад?
Кариатиды Эрмитажа?
Взлетевший Пётр и «Летний сад»?
Ужели вы не проезжали,
В немного странной вышине,
На старомодном «Империале»,66
По Петербургской стороне?»
Николай Агнивцев67 из стихотворения: «Вдали от тебя Петербург».
Май – июль 1903 года.
Многолик и суетлив Петербург – столица Российской империи. Шумит большой город, но в зависимости от времени суток, всегда по-разному. В семь часов вечера особенно оживлённо на окраинах: на Невской, Московской и Нарвской заставах, на Выборгской стороне. Гудят фабричные гудки, возвещая об окончании долгого рабочего дня. Толпы мастеровых тянутся от фабрик и заводов, по пыльным и немощёным улицам. Кто-то по пути заглядывает в портерную68 или трактир, большинство же прямым ходом идут в бараки, к себе домой.
К девяти часам вечера жизнь в рабочих слободках затихает, завтра вставать в шесть утра и опять на работу. Отдыхают люди лишь в редкие церковные праздники. Тихо в рабочих слободка поздним вечером, разве что подгулявший пьяница, своей песней нарушит тишину, или внезапно вспыхнувшая пьяная драка. Однако всё быстро умолкает. Сюда редко заходят городовые, только когда бастуют рабочие.
На Невском и Литейном проспектах, после девяти вечера жизнь начинает бурлить. Народу полным-полно, и естественно много городовых. Кого здесь только не увидишь: офицеры гвардии выискивают проституток, с которыми можно провести ночку, фланирует «золотая молодёжь», дети богатых купцов и родовитых сановников. Эти громко спорят между собой, где проведут вечер: в «Дононе», «Контане» или «Медведе», самые богатые рестораны города ждут своих посетителей. В них есть отдельные кабинеты, где можно уединиться с девицами, обладательницами «жёлтых билетов».69 Таких барышень в эту пору здесь много. Одеты они, как правило, очень хорошо, и отличить этих девиц от порядочных дам, крайне сложно. Впрочем, что делать порядочной даме в это время на Невском проспекте?! Если уж случилась нужда выйти в такую пору, то не пойдёт она одна, без сопровождавшего её мужчины. Коли такового нет, то поедет на извозчике.
На Невском проспекте, собирается не слишком старая публика. Господа возрастом постарше подъезжают на улицу Владимирскую, которая находится неподалёку от Невского проспекта. На этой улице в Приказчичьем клубе, который впрочем, более известен как Владимирский клуб, собираются богатые купцы, фабриканты и чиновники. Это любители азартных игр.
Шум и гомон на центральных улицах Петербурга продолжается до четырёх часов утра, а потом постепенно затихает. Пусто становится в центре Петербурга, лишь один или два извозчика, дремлющих на козлах, и поджидающих загулявших клиентов, да городовой, дежурящий в ночную смену, и притулившийся возле афишной тумбы. Город засыпает.
Но ненадолго, всего лишь на пару часов. В шесть часов утра, заголосят тоскливо и унывно фабричные гудки, возвещая рабочему люду, что пора вставать на смену. Поплетутся сонные и угрюмые мастеровые в свои цеха. В восьмом часу начнёт пробуждаться остальной город: застучат копытами по мостовой извозчичьи лошади, заскрипит железными колёсами по рельсам конка, а приказчики начинают открывать свои лавки и магазины.
В девять часов бегут по улицам гимназисты, учащиеся реальных училищ70 и студенты. Ходят с большими сумками почтальоны, снуют туда-сюда посыльные, кухарки с корзинками идут за провизией на рынок или в лавку. Около десяти часов дня в скверы и на бульвары выходят на прогулку со своими питомцами гувернантки, а так же шествует в присутствия чиновничья братия.
Если рабочие работают по двенадцать, а порой и по четырнадцать часов в сутки, приказчики по десять, то служащие банков имеют восьмичасовой рабочий день. Чиновники на государственной службе работают не более шести часов, а иногда и меньше. Чиновник самого низшего, четырнадцатого класса, получает жалование значительно ниже, чем какой-то письмоводитель в банке или акционерном обществе. Но зато чиновник, прослужив, двадцать пять лет, имеет право на пенсию. Всякий чиновник мечтает о пенсии, но только тот, кто чином не дорос до коллежского советника71. Кто стал коллежским советником или рангом выше, на пенсию уже не торопится. С государственной службы их, как правило, отправляются прямиком на кладбище.
Жизнь у чиновника высокого ранга хорошая. Встают они по обыкновению, часов в девять или десять. Пьют кофе с французской булкой или розанчиком, и отправляются на службу. В присутствии, такой столоначальник вначале выслушает все сплетни и новости, а потом пойдёт в буфет попить чайку или позавтракать.
В четыре часа присутствие заканчивает свою работу, а чиновничья братия расходится по домам и трактирам. Столоначальник едет в ресторан обедать. Дальше по обстоятельствам: либо ведёт жену в театр, или едет перекинуться в картишки во Владимирский клуб.
Один из таких столоначальников, а именно старший контролёр Государственного дворянского земельного банка Сергей Фёдорович Светлов, напившись в буфете чаю, стоял у окна своего кабинета и смотрел на залитую солнцем Адмиралтейскую набережную. Светлов размышлял о том, где в этом году снять дачу на лето. Можно поехать на Выборг, и там, в Удельном или в Озерках снять домик. А может лучше уехать дальше за Белоостров, в Репино или Солнечное?
Задумчиво смотрел Светлов на набережную, а там в этот час почти никого не было, лишь в одиночестве брёл по своим делам какой-то священник. В Петропавловской крепости бухнула пушка, и Светлов достал из кармана жилетки часы. Это одна из традиций Петербурга, в полдень стреляет пушка, и все у кого есть часы, сверяют их. Тут же заунывно загудели фабричные гудки, оповещающие мастеровых, о начале обеденного перерыва.
По всей видимости, у батюшки часов не было, потому как он, посмотрев на отливающий желтизной диск солнца на голубом небе, пошёл своей дорогой. Священника этого звали Георгий Гапон, он был родом из Полтавы. Через полтора года его назовут провокатором, повинным в трагедии «Кровавого воскресенья» произошедшей девятого января. Однако правда ли это?!
Гапона нельзя назвать провокатором. Да это был человек подверженный страстям, часто ошибающийся, но всегда честный. И если уж заблуждался, то искренне. Порядочность у Георгия Гапона была в крови. Его отец Аполлон Фёдорович, тридцать пять лет был волостным писарем. Место это «хлебное», за счёт подношений и взяток можно жить безбедно. Однако Аполлон Гапон мздоимства себе не позволял, потому жил небогато.
Его сынишка Георгий своим умом и сообразительностью, ещё в семь лет обратил на себя внимание священника обучающего детей в церковно-приходской школе. Он уговорил Аполлона отдать учиться сына на священника. Кстати, мальчик с раннего детства был очень религиозен.
Окончив Полтавское духовное училище, Георгий поступил в Полтавскую духовную семинарию. Вот тут у Георгия и произошёл первый духовный надлом, он заметил несоответствие евангелистских проповедей его духовных отцов с их реальной жизнью, они не отказывали себе в плотских утехах. Гапон стал дерзить учителям, бунтовать, но «бури в стакане» не случилось. Один из преподавателей Гапона по фамилии Трегубов, познакомил Георгия с запрещёнными книгами Льва Толстова. Тут Георгия осенило: его противоречия между религией и жизнью легко разрешаются, ибо суть религии, не во внешних формах, а в духе. Не в дотошном соблюдении обрядов, а в искренней, бескорыстной любви к ближнему.
Открывши для себя эту истину, Гапон не стал держать её взаперти в душе своей, а начал делиться с окружающими. В семинарии процветало доносительство, и взгляды нового толстовца быстро стали известны семинаристскому начальству. Гапона решили припугнуть, пообещав лишить стипендии, но строптивый семинарист сам отказался от неё, а своим убеждениям не изменил.
Лишившись стипендии, Гапон занялся репетиторством, и оказался столь хорошим педагогом, что в округе о нём пошла добрая молва. Однако Гапон занимался не только репетиторством, он стал помогать бедным и больным. Начались его пропуски в семинарии, и как результат: «неуд» по поведению и диплом второй степени. С таким дипломом дорога в священники для Георгия Гапона была закрыта. Он стал задумываться о том, что бы подыскать себе какое-либо занятие в миру, и тут влюбился. Его избранница была из богатой купеческой семьи. История не сохранила имени этой девушки, но именно она убедила Гапона, что его призвание в «служения Христу, который и есть идеал служения человечеству».
Родители девушки наотрез отказались выдавать дочку за нищего Гапона. На выручку пришёл архиерей Илларион, который уважал Георгия за его честность. Он предоставил ему место священника в кладбищенской церкви Полтавы.
В 1894 году молодые обвенчались, а было в ту пору Георгию двадцать четыре года. В церкви Гапона прельщала возможность помогать нуждающимся людям. Но семейное счастье у Георгия было недолгим, его молодая жена внезапно умирает. Горе Георгия было огромно, а тут ещё другие священники, недовольные тем, что проповеди Гапона очень популярны в городе, а это уменьшает количество прихожан у них, настояли на том, что бы лишить Георгия прихода. После этого Гапон в Полтаве оставаться не мог, и перебрался в Петербург. Он собирался поступить в Петербургскую духовную академию.
Владыко Илларион и уважаемые горожане Полтавы, которым полюбились проповеди Гапона, снабжают его рекомендательными письмами, и он едет в Петербург. Став студентом Духовной семинарии, Георгий Гапон делает много попыток «служения народу», но все его действия, самого же его и не удовлетворяют. Только попав в приют Синего креста, он находит то, что искал. Гапон преподаёт Закон Божий в Ольгинском приюте для бедных, но этого ему мало, и он посещает пристанища босяков на Гаванских и Девичьих полях. Ходит по ночлежкам и трактирам, помогает бедным и отчаявшимся словом и делом. Подчас он отдавал нуждающимся людям свои последние деньги, снимал с себя одежду.
В это же самое время Гапон знакомится с отцом Иоанном Кронштадтским,72 однако быстро разочаровался в нём. Гапон считал Иоанна Кронштадтского таким же ханжой, как и большинство священнослужителей. В отличие от Иоанна Кронштадтского, своей целью Гапон считал служение людям, а не Христу. В самом Иисусе Христе, он видел человека, отдавшего всего себя в служение людям, а отнюдь не Бога. Этих взглядов Георгия Гапона никакой священник потерпеть не мог.
В своих проповедях Георгий упирал не на божественную сущность Христа, а на его подвижничество, он призывал к этому же своих слушателей. Гапон пытается создать «братство рабочих», что бы люди: «попали в лучшие условия и обрели себя». Благодаря своим делам, Георгий Гапон становится популярным среди рабочих, и естественно попадает в поле зрение Департамента полиции.
Но грешен человек и подвержен страстям! Благие дела и подвижничество это духовное, а плоть требует своего, не считается она с чистотой наших помыслов. Не всякому удаётся усмирить её. Не смог этого сделать и Георгий Гапон. Роптала его плоть в те часы, когда он читал Слово Божие молоденьким девушкам, воспитанницам Ольгинского приюта. Не устоял отец Гапон, пошёл на поводу у своих страстей. Летом 1902 года соблазнил он шестнадцатилетнюю воспитанницу приюта Сашеньку Уздалёву. Когда всё вскрылось, Гапон был изгнан из приюта, и запахло лишением сана. Сашенька считалась несовершеннолетней.
Тут ему на помощь пришёл Сергей Васильевич Зубатов, только что назначенный на должность заведующего Особым отделом Департамента полиции. Он решает вопрос с Петербургским митрополитом Антонием. Гапон прощён, его сан сохранён, и более того, ему даже разрешено жить с Сашенькой Уздалёвой как с гражданской женой.
Ещё работая в Москве, Зубатов имел опыт создания рабочих организации для ограждения рабочих от влияния революционеров. Этим же он решил заняться в Петербурге, именно для этих целей и нужен был ему Георгий Гапон. Целью Гапона так же было создание рабочих организаций, но сотрудничество с полицией, тогда он для себя считал недопустимым. Однако в благодарность за помощь Зубатова в решении своих личных проблем, дал слово помогать ему.
Министр МВД Плеве прохладно отнёсся к идеям Зубатова, но великий князь Сергей Александрович был хорошего мнения о его деятельности в рабочей среде. Он часто хвалил Зубатова в беседах с царём, и Плеве как опытный царедворец, решил поддержать Зубатова. Однако он хотел лично поговорить с Гапоном. Тот на аудиенции у министра МВД уловил противоречия между Плеве и Зубатовым. Гапон решил сыграть на этом.
Дорогой читатель, пока мы рассматривали жизнь Георгия Гапона, он благополучно добрался от Адмиралтейской набережной до Фонтанки, а путь его лежал в Департамент полиции, где его ожидал Зубатов.
– Батюшка Георгий, проект вашего «Собрания русских фабрично-заводских рабочих», который вы в апреле сего года подали градоначальнику, до сих пор ожидает его решения, – сообщил Зубатов, – однако хотел бы вам признаться, что со многими положениями этого документа я не могу согласиться. Вы батюшка ездили в Москву, ознакомились с работой тамошнего общества рабочих, однако мало что почерпнули из этой поездки.
– Какой прок черпать из затхлой лужи?! – усмехнулся Гапон. Он поправил крест на груди и продолжил: – В Московском обществе рабочих смердит от доносительства в полицию. Какую помощь оказывает тамошнее общество рабочим? Едва на собрании возникнет насущный для рабочих вопрос, как того кто задал его, арестовывают. И вы хотите, чтобы после этого вам доверяли рабочие?!
– Никто не против острых вопросов, – Зубатов поморщился как от зубной боли, – однако не нужно подменять их революционной демагогией.
По существу Зубатову как царскому чиновнику было наплевать на нужды рабочих. Он лишь хотел с помощью созданных полицией рабочих движений, обезопасить существующий строй от потрясений. Гапон же искренне пытался помочь людям, и в этом было их основное противоречие. Но при этом оба совершенно искренне верили, что при существующем строе, можно облегчить положение людей. Пройдёт немного времени, и сначала Зубатов, а потом и Гапон разочаруются в своих взглядах. Один отойдёт в сторону, а другой окажется в гуще событий, которые послужат толчком к крушению Российской империи.
– Познакомился я с вашим Афанасьевым, председателем московского общества, – усмехнулся Гапон, – живёт в роскошных апартаментах, имеет слугу. И это рабочий! Нет, Сергей Васильевич, это не тот путь, по которому следует идти. Единственно верный путь, идя по которому можно улучшить положение рабочих, это путь который прошли рабочие в Англии. Необходимо создание независимых профессиональных союзов.
– Вы говорите совершенную ересь отец Георгий! – хлопнул ладонью по столу Зубатов. Он посмотрел в глаза Гапону: – Уж, не от своего ли дружка Александра Карелина, нахватались вы социалистических идей? Где вы с ним познакомились?!
– В чайной общества трезвости на Васильевском острове.
– А вам известно отец Георгий, что он социал-демократ? Состоит на учёте в полиции с 1897 года, когда стал членом марксистского кружка Бруснёва? Такие люди в вашем обществе крайне вредны!
– Мы не можем отторгать от себя людей, только потому, что они состоят на учёте в отделе полиции как неблагонадёжные, – покачал головой Гапон. – Если в нашем обществе, будут только люди наподобие вашего агента Ильи Соловьёва, кто же поверит мне?
«Как с такими убеждениями, он смог убедить Плеве?!» – удивился Зубатов.
Долго ещё после ухода Гапона думал о нём Зубатов, прежде чем вспомнил, что в пять часов вечера у него встреча в ресторане «Весна».
Для своих конспиративных встреч с агентами Зубатов частенько выбирал рестораны и трактиры. Если сноб Азеф предпочитал фешенебельные «Донон», «Контан» или «Кюба», то такой непритязательный агент, как печатник Быков, любил рестораны средней руки, наподобие «Самарканда», который находится на Чёрной речке.
Зубатов знал предпочтения всех своих агентов и строго следовал им. Однако когда он встречался не по служебной необходимости, то предпочитал ресторан «Весна», который находится на Малой морской улице. Это заведение нравилось Зубатову за атмосферу. Там никогда не было буйных купеческих загулов, а собиралась вся интеллигенция Петербурга: литераторы, художники, артисты, адвокаты.
Сегодняшний его компаньон на вечер, Пустошкин Константин Павлович – дипломат, умница и хороший собеседник.
– Признаться, Константин Павлович, озадачил ты меня своей просьбой, – Зубатов выпил рюмку водки, и закусил бутербродом с икрой.
– А к кому же, как не к полицейскому мне обращаться за советом в столь щекотливом деле, – пожал плечами Пустошкин.
Как выяснилось, в Петербург Пустошкин приехал именно для встречи с Зубатовым. Он рассчитывал получить совет и помощь в одном своём служебном деле: один из высокопоставленных офицеров Генерального штаба армии Австро-Венгерской империи, замечен в пристрастии к содомскому греху. Порок свой сей доблестный офицер скрывал, ибо в случае придания гласности этого прискорбного факта, неминуемо последует суд офицерской чести и позорное увольнение из армии.
– Почему, мы не можем поставить пороки офицера армии нашего возможного врага, на службу Российской империи? – спросил Пустошкин.
– Можем, и непременно поставим, Константин Павлович, – кивнул Зубатов, – в этом деле я окажу вам посильную помощь.
Мужеложство в Российской империи, как и в большинстве стран в то время было уголовно наказуемым деянием. Согласно «Уложению о наказаниях уголовных исправительных»: уличённых в мужеложстве должны лишать всех прав состояния и подвергать аресту на четыре-пять лет. Православным к тому же полагается религиозное покаяние.
Впрочем, к содомитам в России относились либерально, а дворяне и вовсе никогда не подвергались уголовному преследованию. Николай II относился к содомитам либерально, ещё и потому, что они были в семействе Романовых не редкостью, а среди родовитых сановников было их великое множество.
Состоятельных мужчин испытывающих сексуальный интерес к молодым юношам звали «тётками». В Петербурге они имели своё место для охоты – Невский проспект, от Публичной библиотеки до Пассажа. Прогуливаясь там, они высматривали объект своей будущей «любви»: молоденького мастерового, недавно приехавшего из деревни, или солдатика.
Познакомившись, «тётки» вели свою «пассию» в кондитерскую, угощали пирожными, а затем шли к себе домой. Те, кто не хотел приглашать домой, вели своих мальчиков в номера Знаменских бань, которые находились на одноимённой площади. В баню можно было прийти и одному, банщик по имени Гаврила, тучный мужик лет сорока, неизменно предлагал клиенту: «своё тело: белое, рыхлое, рассыпчатое». Если клиент пожелает молоденького, Гаврила найдёт и юношу. Для этих целей у него есть альбом с фотографиями, юноши там сняты в различных позах. У всех завлекательные имена: Фрин, Аспадин, Эон, и тому подобное.
Обо всём этом, по долгу службы знал Зубатов, но это было не то. Нужен был не юноша ублажающий «тёток» в бане, а тот, кто способен обаять высокородного австрийского вояку. Таких людей у Зубатова на примете не было, однако он знал того, кто поможет ему. Этого человека, почётный академик императорской академии наук Владимир Соловьёв назвал: «Содома князь и гражданин Гоморры». Правда, чего уж греха таить, сам Владимир Соловьёв был большим любителем содомских утех. Однако наша речь не о нем, а о Владимире Павловиче Мещерском.
В 1891 году, когда Зубатов начал службу в Охранном отделении, его учитель и наставник жандармский ротмистр Бердяев, как-то показал донесения агентов на Мещерского. Тот в своём доме открыл «Литературные среды». В отчётах полицейских агентов ничего не было о литературе, там указывалось, что Мещерский: «употребляет молодых людей, актёров и юнкеров73, и за это им протежирует. В числе его любовников называют актёров Александровского театра Аполлонова и Коровина-Круковского. Для определения достоинств задниц жертв, у него заведён бильярд».
«Учитесь, Сергей Васильевич, как нужно делать карьеру, – хохотал Бердяев, – для успешного продвижения карьеры, теперь не мозги и усердие по службе важны, а иные места и достоинства».
«Каким местом князь Мещерский обязан взлёту своей карьеры?» – спросил Зубатов.
«Разными местами», – серьёзно ответил Бердяев.
Владимир Мещерский был умён и талантлив. В 1846 году его в восьмилетнем возрасте отдали в Петербургское училище Правоведения. В те времена этим училищем заведовал бывший рижский полицмейстер полковник Языков. По его приказу светских воспитателей в училище заменили отставные военные, и розги там стали основным элементом воспитания. По воскресениям устраивались публичные порки нарушителей режима. На одной из таких экзекуций Володя Мещерский испытал свои первые сексуальные переживания. После окончания училища, Мещерский не имея богатых родителей, службу начал с самых низов. Не довольствуясь маленьким жалованием, Владимир пробует себя на литературном поприще.
В 1861 году он поступает на службу в МВД, которое тогда возглавлял Пётр Алексеевич Валуев. Его сын Алексей Валуев так же учился в училище Правоведения вместе с Владимиром Мещерским. Молодые люди ещё в училище увлеклись однополой любовью, что для тамошних воспитанников не было редкостью. Многие «птенцы гнезда полковника Языкова» грешили этим, взять хотя бы однокурсника Мещерского, великого русского композитора Петра Ильича Чайковского. Однако в отличие от Владимира Мещерского, Чайковский жестоко страдал от своего порока, что в конечном итоге и привело к его гибели. Владимир Мещерский напротив, своё увлечение грехом не считал, а от того чувствовал себя комфортно, живя в ладу с сами собой.
Именно дружба с младшим Валуевым, замешанная на плотских утехах, помогла на первых порах в карьере Мещерского, а потом пригодились его литературные таланты. Министр Валуев свёл Владимира с графом Строгановым, который был воспитателем наследника престола Николая. Литературные труды и взгляды Мещерского приглянулись графу Строганову, и тот настоял на дружбе Владимира с наследником престола. Правда, злые языки при дворе, шептали, что всему виной нетрадиционная ориентация наследника Николая, вот граф Строганов и подыскал ему благонадёжного Володю Мещерского.
Дружба Никса (так в семье звали Николая) и Владимира Мещерского была крепкой. Николай вскоре должен был обвенчаться с датской принцессой Догмарой. От одной мысли об этом наследник приходил в ужас, а верный Владимир утешал его. В 1864 году Никс от нервных потрясений, связанных с предстоящей женитьбой, заболел, и поехал лечиться в Европу, Владимир сопровождал его.
В 1865 году Никс умирает. На его похоронах в Царском селе Владимир Мещерский заводит дружбу с его младшим братом Александром, который становиться наследником короны. Теперь уже он должен был жениться на датской принцессе Дагмар. Царскую семью ожидают новые тревоги – наследник Александр влюбляется в кузину Владимира Мещерского. Однако тот благополучно разрешает эту проблему, и наследник освобождается от любовных чар. Теперь браку Александра и Дагмар уже ничто не угрожает. Александр III взойдёт на трон, и влияние Владимира Мещерского при дворе возрастёт. Оно несколько уменьшилось при его сыне Николае II, однако и тот, охотно выслушивал советы друга отца.
К Мещерскому, за советом в столь щекотливом деле, и решил обратиться Зубатов. Он отправился его в особняк на Николаевской улице74.
– Так, так, – рассмеялся Владимир Павлович, едва Зубатов изложил ему суть дела, – и с этим вы голубчик, пришли ко мне?
Он всплеснул руками и продолжил:
– Ну конечно, как меня только не называют!
– Я к вам Владимир Павлович, пришёл за советом, исключительно как к мудрому человеку, который сможет помочь в столь важном и щекотливом деле, – смешался Зубатов.
– Это я как раз хорошо понимаю, – махнул рукой князь Мещерский, – все вы не прочь за спиной, воткнуть мне шпильку в одно место. Но как только вам требуется помощь или совет, то прямиком бежите ко мне.
Мещерский улыбнувшись, посмотрел на Зубатова и продолжил:
– Да я к вам батенька Сергей Васильевич, не в претензии. Так общие рассуждения. Люди уж так утроены, что не прочь сунуть нос в чужое грязное бельё и покопаться в нём. А потом состроить недовольную мину и осуждать меня. Но как только требуется помощь, то спешат ко мне. Вот и Сергей Юльевич Витте, всюду на людях порицает мой образ жизни, норовит стороной обойти, а намедни, сам пожаловал ко мне, с просьбой, что бы я довёл до государя одну мыслишку.
