Геннадий Авласенко
Журнал «Парус» №73, 2019 г.
Цитата
Алексей ТОЛСТОЙ
***
Вот уж снег последний в поле тает,
Теплый пар восходит от земли,
И кувшинчик чистый расцветает,
И зовут друг друга журавли.
Юный лес, в зеленый дым одетый,
Теплых гроз нетерпеливо ждет,
Всё весны дыханием согрето,
Всё кругом и любит и поет…
Утром небо ясно и прозрачно,
Ночью звезды светят так светло;
Отчего ж в душе твоей так мрачно
И зачем на сердце тяжело?
Грустно жить тебе, о друг, я знаю,
И понятна мне твоя печаль:
Отлетела б ты к родному краю
И земной весны тебе не жаль…
1856
Художественное слово: поэзия
Евгений РАЗУМОВ. Что остаётся миру…
***
Тетрадь молчит и смотрит за окно,
в котором – тот, и та, и даже это
(людская жизнь, Малевича пятно,
дождавшееся нового рассвета).
Имеют место (полагаю – быть)
цветы и птицы (дирижабли даже).
Но это – сон, короткое «фюить»,
звонок покойной Мозгалевой Глаши.
(Глафиры то есть.) Так зачем тетрадь
должна присочинять чего-то боле?..
Вот и молчит. И – не присочинять
старается. Евгений Анатолье…
***
О том, что перегной когда-то был жуками,
деревьями (но – стоп), скворечниками птиц…
забудь… присядь… Смотри – трава под облаками
проклюнулась опять. (Чем не Аустерлиц?..)
(Фу – начитался.) Том четвертый на скамейке.
Лопата. Сапоги. (А стало быть – весна.)
Проснись и перегной полей из этой лейки.
И разбуди фасоль (хотя бы) ото сна.
А там – и кабачок, и все, что есть на свете.
(Но главное – себя!) Через неделю – май.
Уже сачки во снах перебирают дети.
И ты, ты что-нибудь уже перебирай!..
Хотя бы этот хлам, что накопил в сарае
за сорок лет земных, где звякает звонок
велосипедный (чу! ты, пыль с него стирая,
стал мальчиком вчера и от слезы промок).
Нет – выгляни туда, где хлама нет в помине,
где горизонт манит сандалии твои…
Скачи за горизонт на этой хворостине!
И крика – и-го-го! – от неба не таи!..
Оглядываться, нет, не надобно, дурашка!..
Скворечник упадет. И дерево. Но ты
не постареешь. Нет. И в клеточку рубашка
(там) вечно будет рвать (там) вечные цветы.
***
S.H.
Окажется: Земля – совсем не та планета,
где я любил Тебя; окажется: на ней
тебя любили два, нет, полтора поэта…
И ты – любила их. (Хотя бы тридцать дней.)
Узнать об этом – стон (ведь закопают в Землю,
где ты любила их, пусть даже десять дней).
Стою и небесам (другим планетам) внемлю.
Белей – что может быть? Что может быть черней?..
***
У окна сидят глаза. Смотрят в сторону Луны.
(Это – что-то в небесах из, наверное, стекла.)
Жизнь, наверное, прошла. Но лежат в кровати сны.
«Досмотрел бы», – говорят. Валерьянка помогла —
вот я, кажется, храплю без рубашки и штанов
где-то в городе на Эм (не забыли алфавит?),
а рубашка и штаны все бегут ромашкой снов —
дескать, милиционер бегать голым не велит.
Ну, а мне смешно и так (валерьянка помогла)
бегать в городе на Эм (вдоль милиции его),
потому что я люблю (от такого-то числа),
потому что не любить – понимаю – каково.
И не надо в чемодан класть рубашку и штаны —
был, наверное, совет голой девушки в письме.
Вы заплакали, глаза?.. Уверну фитиль Луны.
Дочитаете письмо и, наверное, во тьме.
Ибо каждая строка снилась двести раз уже.
Как бежит она одна где-то в городе на Эм
из несбыточного сна нагишом в моей душе,
и голодные глаза знают: я ее не съем.
СТОРОЖКА
Ю. Бекишеву
От печали – стопка самогона.
Да из бочки, Юра, – огурец.
«Умирать – такого нет резона», —
говорит на веточке скворец.
«Прилетел?.. – таращится кепарик. —
Все мы ходим под календарём».
На-ко, Юра, говорю, сухарик
с чесноком, который, Юра, трём.
Мы – пейзане. Мы из телогреек
состоим, из кепок и сапог.
(У меня в кармане – пять копеек.
Да какой-то рукописи клок.)
«Шадлядэ». (Не Саши ли Бугрова?..
Он ведь тоже грамотный.) Роман.
«Лучше выпей самогона снова, —
говорит, – и спрячь меня в карман.
Вдруг прознает Федор-то Михалыч…
С топором-то и придет в ночи…»
Ты запри меня в сторожке на ночь,
Юра!.. (Выбрось к лешему ключи.)
ПИТЕР БРЕЙГЕЛЬ. «ПЕРЕПИСЬ В ВИФЛЕЕМЕ»
Цедят вино из бочки. Режут свинью на ужин.
«Да Вифлеем ли это?» – спросит усталый путник.
Хмуро кивнет прохожий. Голос его простужен.
Мальчик на льду играет, в прорубь макая прутик.
Возле гостиниц тесно. Перепись потому что.
Даже хибара ведьмы, что не сожгли когда-то,
служит сегодня кровом. Чаем поит старушка
тех, что бросали камни. Пьют, ничего, ребята.
В общем, денек обычен, кабы звезда не висла
вон, где из меди флюгер, кабы не эти двое:
женщина и мужчина (что им земные числа
переписи какой-то, если в душе – такое!..).
Ставни скрипят и двери. Нет под луною места,
видимо, для Младенца. Только в пещере разве.
Где-то гудит волынка. Где-то звучит челеста.
Ослик жует солому. Бычьи грустны подглазья.
В общем, и ночь обычна, кабы не свет небесный,
кабы не стук Младенца ножкой внутри Марии…
Что остаётся миру – свет Рождества исчезни?..
Каменный шар, откуда в небо глядят слепые.
ЧИТАЯ ТОЛСТОГО
От первого тома до двадцать второго
я руки раскину на старости лет,
очки протирая о Льва о Толстого
в надежде услышать Толстого ответ
на вечный вопросец – «зачем?»: это небо
над этой землей возле Тулы и здесь,
где смотрят иконы Бориса и Глеба
такие же, хлебушек где «даждь нам днесь».
Земли не пашу, сапоги не тачаю.
Детишек – одиннадцать душ – не завел.
Ну, разве что корка – такая же к чаю.
Да вечный вопросец (про письменный стол).
Захлопну дневник – и окажется: муха
жила оправдательней в местности сей.
Родиться – хватает (подумаю) духа,
а дальше… Толстому – откроют музей.
И Софье Андреевне Берс – потому что…
И душам детишек (одиннадцать их)…
«Звезда, ты напрасно горела неужто
над люлькой моей?..» – усмехается стих.
Захлопну и эту тетрадь в коленкоре.
Побрею щетину для нового дня.
«MEMENTO, – читаю и далее: – MORI».
На томе двадцатом лежит пятерня.
***
ПРОЩАЙ – написано на нем.
ПРОЩАЙ – написано на ней.
А поезд едет в Никуда
из Ниоткуда через час.
И этот чертов паровоз
любого довода сильней.
Остаться. Выдумать миры,
не разлучающие нас.
Из Ниоткуда не глядят
любому поезду вослед.
Там пьют цикуту по глотку
и в стену бьются головой.
Ведь даже письма в Никуда
никто не отправляет. Нет.
Осталось сорок пять минут.
А я – по-прежнему живой.
«Мы никогда?..» – «Мы никогда». —
«Ни на минуту?..» – «Ни на миг». —
«А что же ты уже молчишь?..» —
«А мертвые не говорят».
«Поставь Шекспира, ангел мой,
на эту полочку для книг», —
скажу тебе из Никогда.
Глазами, выпившими яд.
***
Нам отпущено с неба на нитке:
пузыречек на столько-то лет,
две анкеты (а может, открытки),
а еще – лотерейный билет.
А чего в пузыречке-то?.. Брага
или разный там валокордин?..
(Вопрошаем.) Не видно. Однако
что-то капает, капает… Зин,
а чего ты не смотришь?.. (К примеру.)
Насмотрелася. (Спит человек.)
Я и сам… то есть эту холеру…
Видел там-то и там-то… Узбек
хоть накушался дынь до отвалу.
Ну, а мы… Закуси огурцом,
Николаша!.. Пузырь – это мало.
(С запрокинутым к небу лицом.)
(Ничего не свисает оттуда.)
А анкету-то эту куда?..
Как же ты обрываешься круто
под моим башмаком, лебеда!..
***
Можно ручки сложить на тетради своей.
«Ведь написано всё». (Это – голос вороны,
что сидит на березе.) «Пойдем, дуралей! —
говорю я себе. – Будем есть макароны».
Не идет дуралеишко – буковка, мол,
закатилась куда-то… вчера… от романа.
«А роман-то об чем?..» – это письменный стол
говорит из-под кружки. (Точнее – стакана.)
Он совсем опустился. (И стол. И стакан.
И, наверное, я. Или в зеркале кто-то.)
«О любви, – отвечает во мне старикан. —
К идиотке одной одного идиота».
«А чего он ругается?.. – буковки всхлип. —
Он ведь ангелом звал эту девушку прежде».
Макароны остыли. И голос осип.
Это – вермут. Холодный. (Зима в Будапеште.)
«О любви», – повторяет граненый стакан.
«Неземной», – добавляет страница под мухой.
«Не жужжи», – отгоняет ее старикан
(муху то есть) слезой и соленой краюхой.
***
Грусть сидит одинокою птицей
на заборе, где край городской.
Не гони ее прочь рукавицей,
ведь она возвратится тоской.
Дай подсолнуха ей из кармана,
улыбнись беспричинно при ней.
Не летит она в дальние страны.
Прижилась. Потому и родней.
Ну, пошарит чуток на помойке…
Ну, к сороке добавит словцо…
Ты и сам прикарманил на стройке
медный провод, что свернут в кольцо.
А зачем?.. Ведь не вешаться сдуру.
…Только видела птица тогда,
как твою провожали фигуру
провода, провода, провода…
***
Внукам – Роме и Саше
Хорошо бы дирижабли плыли, мальчики, по небу.
Без, конечно, Хиросимы и других авиабомб.
Мы смотрели б в три бинокля, приземлиться им бы где бы,
Чтобы выгрузить игрушки – треугольник, круг и ромб.
Мы бы строили из ромба, треугольника и круга,
может, новую планету, может, новую страну,
где из олова солдаты не убили бы друг друга —
ни разочка, где не ходят через мины и войну.
А еще бы посадили мы жасмин и три сирени,
где сейчас лежит прохожий, где бутылка тоже спит.
Рядом – бочка для зеленки, чтобы смазывать колени.
Круглый день там в круглом цирке вход, наверное, открыт.
Спите, мальчики, покамест мастерю я дирижабли
из воздушного из шара и из гелия внутри.
Только бы вокруг ладони эти пальцы не ослабли.
Только б в шлепанцах дошлепать человеку до двери.
Там – и небо, и минуты из Грядущего, из Мира,
где Меня Уже Не Будет, но… ВЫ БУДЕТЕ зато.
Счастлив я?.. Наверно, счастлив. Враки – нет, не от пломбира.
От любви, которой хватит, полагаю, лет на сто.
Леонид СОВЕТНИКОВ. Сквозь бездны напролёт
***
Как дышали холодом свободы
С затаённым привкусом печали!
Перед веком, вышедшим из моды,
Всё права никчёмные качали.
Вот теперь молчим в бесправье нищем —
Приживалы сумеречной зоны.
И свободы призрачной не ищем,
И клянём продажные законы.
РЫБИНСК 90-Х
Неловкость гордая. Бурлацкая столица.
Стремленье в люди, не владея пиджаком.
Здесь даже Волга любит морем притвориться,
И чайки стонут самым русским языком.
Как водной гладью всё связалось воедино:
От стрелки – мост, особняки, музей, собор…
Навстречу – серость, сырость, на костях плотина,
Попытки чуждые назваться не собой.
Вермонтский житель слыл здесь банщиком в Софийке,
В Казанской церкви долго плесневел архив.
Здесь чтут Суркова, а не Шарля Кро, не Рильке,
Но в герб – пропавшую стерлядку поместив.
Звучит Крестовая почти что как Крещатик,
И рыбьим жиром фонари напомнят Санкт…
Но близ развалин чьё-то вырвется проклятье,
И вдруг куда глаза девать не знаешь сам.
***
Без разницы: эль, эллин или эллинг…
Всё перемелет впрок безумный мельник
И сам от раскулачиванья сгинет,
Ведь даже мельник мельницы не минет.
А в инобытии? – Где в нём корысть?
В палитру света погружая кисть
И оживляя смутные пространства
Души, любить сквозь бездны напролёт!
Пусть время за любовь не даст ни шанса,
И вечность даже даром не берёт…
ОБРЕЧЁННОСТЬ
Ни плеска в небесном оконце,
Ни тона, чтоб мог не сереть.
Не может ледащее солнце
Безвидную землю согреть.
К чему ни притронешься – наледь,
Как стылый чиновничий взгляд.
И смерть не могла б опечалить
Сильнее, чем мысли болят.
О, разума нищие дети,
Вот тема – засмейтесь над ней,
Что чем обречённей на свете,
Беспомощней, тем и родней!
***
То водица, то краски густы
В углублённых лазках звуколада.
Переходы – чтут даже кроты,
Твёрдо зная, зачем это надо.
Им бы грызть да поглубже копать
Лабиринты искусственной ночки,
Только детям-то что рассказать
О пылавшем в дыре уголёчке?
Можно чутким и правильным слыть,
Отличая породу от шлака,
Но за правдой – наверх выходить.
Вопреки преимуществам мрака.
ПЕРСПЕКТИВА
– А чем страшен «Чёрный квадрат»?
– Отсутствием перспективы.
А если в чёрный кубик заточён?
Квадрат окна снаружи чёрен, чёрн,
А выглянешь из этой чёрной клетки —
Блестят антенн пейзажные соседки,
Тригонометря спицы на клубок
Луны… да фонари мотают ток…
Да дерева во сне скрестили ветки.
Назад в окно? Иным ночам внимать,
Предвидя одиночества и скуки,
Иль прозевав, когда картинно руки
Развёл сосед: чего тут понимать?
***
Ствол дерева, живительный сосуд,
Ваяемый паденью вопреки.
Какие силы волю вознесут
Так от земной до неземной реки?
Струятся ветви, тонут в вышине,
Теряя стройность, обрываясь вдруг.
Какая мысль дойдёт от них ко мне,
Не размыкая свой древесный круг?
О том, как надо стройно, связно жить?
Земли и неба древнее звено —
Ствол дерева. К себе приворожить
Меня сумел. Хоть спилен он давно.
***
Купола, пятиглавья, главы,
Аркатурные пояса…
Украшенья не ради славы,
А красой веселить глаза.
Когда в развидневшейся стыни
Проступит, чуть млея вдали,
Классический облик твердыни —
Особенность хладной земли, —
Её белоснежный эпитет,
Белее, чем выпавший снег,
Один передаст и насытит
Величьем застывший разбег.
Видение стрелен и прясел
Из снега как будто растёт!
И взор отуманенный – ясен,
И путь заметённый – простёрт.
ЕЩЁ ТОЛПА НАДЕЕТСЯ И ВЕРИТ
Меч разделенья нам дарован – Слово.
И пусть толпа ещё молчит сурово…
Из ничего, из глины изначальной,
Объемля череп, словно круг гончарный,
Смысл разделенья иже с Небом связь
Растёт, пока толпа молчит, таясь.
Ещё толпа надеется и верит
Словам земных кумиров. Звук пустой!
Уж волосы на головах шевелит,
Обременённых властной суетой,
Предчувствие расплаты неизбежной.
И сколь ни хорохорься, а бледней,
Царящий демон мути зарубежной!
Ты будешь смят толпой, не шутят с ней.
***
Мы живём, как в эпоху татар.
Страшен гибнущих русичей стон.
А для наших князей да бояр
Важен только ярлык на престол.
Семь столетий такая напасть!
Семь веков ограбления цель.
Догорит ли свеча, что зажглась
От соблазна богатств и земель?
***
Но уже раскачали ворота
молодые микенские львы…
О.М.
Запотела луны половина —
Провозвестница древних часов.
Застывай, землеройная глина,
Обрастай чернотой парусов.
В белладонне, в совином прозренье
Жизнь завязана мёртвым узлом,
И в волнах не находят спасенье
Ариадна иль девка с веслом.
Лунен свет, пропесочивший мнимость,
Чем угодно судьбу лабиринть.
Море мин, не мешало бы, Минос,
Местожительство переменить:
Где медузна морская пехота,
А ветла – продолженье звезды…
Но томят перевёртыши счёта,
Людоедства земли и воды.
***
Безмолвно умирать – вот доля славянина…
А. Фет
Пространство несудьбы. Глухая участь тени.
Зачем-то фонарей светильни возжены.
Вот новый Колизей: мы на его арене
По-варварски, безмолвно умирать должны.
Товарищ, не стони. Свободы песня спета,
Но дух – могучий дак – спокоен и суров
И видит наперёд, как валится и эта
Империя шутов, плебеев и воров…
Пересаженные цветы
Зузанна КУХАРИКОВА. Возвратимся к небесным воротам
Верлибры из сборника «Следы в росе» (Поважска-Бистрица, 1998, 142 с.)
Перевод со словацкого Ирины КАЛУС
ПОСВЯЩЕНИЕ
Вам, любимые,
Которые были
И которых уж нет.
Жестокая смерть забрала вас давно.
Вам, любимые, дальние:
Ваши признания
На пожелтевших листах
Не перестают согревать.
Вам, любимые,
Которые у меня сегодня,
Нескольких вас в сердце храню.
Вы – мои печаль и мёд.
Вам – всем
От любви,
С любовью
За любовь.
Спичка печали горит всё сильнее.
Тот огонёк – мне давно не приятель.
Одиночество вкралось, не касаясь дверей,
Напомнило мне обо всём, что утратил.
Мирослав Валек («Спички»)
ИДУ ЛУГОМ
Иду лугом,
Ищу твой давний след в росе.
Но напрасно.
Развеяло его.
Только несколько мёртвых цветов
Остаются в траве от босых ног…
Молодое солнце послало тебя,
Нежный лучик ранний.
Поглаживал ты моё лицо.
Щекотал сердце особенным очарованием.
Пил росу из моих хрупких ладоней.
Иду лугом,
Подкова твоей ноги
В воспоминаниях у меня звенит.
Тихо, прекрасно…
Точно, как тогда.
Время уже развеяло
Следы в росе.
В волосы нам вдохнуло
Пыль серебряную.
ТОГДА
Любовь моя давняя,
Где твоё пальто с первой зарплаты?
Куда ты его дел,
Вряд ли вспомнишь.
Им мы закрывали
Победы и поражения,
Мой сон, твою негу
И бесшабашность…
Сумасшедшая юность!
Достаточно только искры, сразу – пожар.
Не смотрит на то, что в людях сжигает.
Я – Золушка,
Ты – король.
Всё у нас было:
Маленькие тайны, сладкие нежности
И идеалы…
А годы идут…
Ты – кто-то другой.
В избытке – женщин, любви – в избытке,
Стремления высокие, горы амбиций…
ПОЗДНО
Судьба скрестила наши дороги,
Ты здесь нежданно.
Такая особенная минута…
Высокое небо в глазах,
На ветру развеваются твои волосы белокурые.
Взгляд манящий,
Несколько мимолётных фраз —
Явная светскость.
Красивый,
Но без сердца.
Неужели Нарцисс из мифа?
Я – не боязливая Эхо,
День за днём тебя краду,
Снимаю маску гордеца,
Под которой нежное сердце скрывается.
На прогулках с Вакхом
Пьём любовь
До дна…
Но время нас разлучило
И не туда вела дорога.
Поздно,
Уже я не свободна.
Проклинаю поезд,
На который ты тогда опоздал.
ПЕЧАЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ
Яблочко найдено
В райском саду
Ночами летними…
Полнолуние меня заманило на гребень крыши.
Лунатик я,
Пойду за тобой даже
На край света.
В паучьей сети бабьего лета
Любовь исчезает.
Я – перед, ты – за
Окнами поезда.
Семафоры светят…
Напрасно
Тяну к тебе руку.
Расстояние нарастает как крепкая плотина.
Там,
У противоположных горизонтов
Только две чёрные точки.
И монотонный стук в пустоту.
СЛУЧАЙНО…
Совершенно случайно
Встретило меня счастье.
Были у него твои глаза
И приветливый голос.
Нежно смотрел ты на меня,
Руку предлагал.
Шёл мне навстречу,
Был уже – на расстоянии протянутой руки.
Так – много раз…
Но я – в тумане
Глупой гордости заблудилась,
Неподвижна и глуха,
Как скала во сне.
Сердце у меня болит сегодня.
Ищу тебя,
Любовь.
Ищу тебя снова
И на дороге, и среди бездорожья,
Ищу без устали.
МУЖЧИНА ПО ОБЪЯВЛЕНИЮ
Белую скатерть на стол стелю,
На неё – пламенеющие розы.
Вся свечусь любовью,
Странным трепетом звеню.
Моё сердце – пугливая птичка.
Счастье встретить стремится.
На вокзале образ твой
Свиваю у себя в сердце.
Лицо волнением горит,
Учащается моё дыхание.
Мужчины
Приходят…
Мужчины
Уходят…
Ищу тебя в каждом из них.
И сразу – так близко…
Как роса падает
Нега твоего голоса.
В наполненных тайной глазах
Приносишь мне в дар
Небо голубое.
ЖАВОРОНОК
Жаворонок в душе,
Жаворонок в поле
Звонким голосом любовь сеет.
Два следа тропинка соединит.
Волосы, волосы, жёлтые колосья…
Марево маков по всей долине
В ветерке жарко веет.
Медью волос поле горит…
Два василька в нежных глазах,
Нежность аромата куколи.
Две пары губ нектар пьют…
Не выдай нас, рожь.
Твоими были.
В летней жаре от большой печали
Под сердцем у меня зёрнышко зреет.
Один цветок василька…
Два василька в твоих глазах.
Колос к колосу головку клонит.
СЧАСТЬЕ
Потемнело в саду,
Ночь за окном растёт,
Я над коляской бодрствую.
Наш сыночек сладко спит,
Губки ему пёрышком щекочет ангел.
Ты со мной, счастье.
Сейчас тут, рядом
Дорогами снов ходишь.
На белой подушке
Твоя прекрасная головка.
Слышен спокойный ритм
Широкой крепкой грудки.
В тихом таинственном сне
Опять принадлежишь только мне,
Нежной ручкой меня
По моей памяти гладишь.
ДАР
Любовь мне подарила подарок…
Солнышко улыбающееся —
Это сыночек мой.
Из золота кудри,
Глазки – незабудки
У него голубые.
Маленькая ладошка греется у меня в ладони,
Ротик – неостановимый водопад.
Кроха здесь, рядом со мной,
Мой большой малышок.
«Мама, на тебе женюсь», —
Ластится, маленький придумщик.
Вечер в окно закрался.
Заснул кавалер,
Утомлённый днём.
Уже бредёт по сказке.
Маленький мыслитель мою ладонь
Постелил под щёку.
Это его защита,
Если вдруг появится злой дракон.
ПОЙДЁМ СО МНОЮ…
Руку мне дай и пойдём обратно
К быстринам смеха,
К душистым далям.
К пшеницам золотистым —
За счастьем снова со мною лети.
Друг мой,
Возвратимся к небесным воротам.
Навестим юность.
И пойдём назад сразу,
Уже наше солнце к западу клонится.
Там,
По знакомым местам своей любовью меня веди.
Обойдём чертополох,
За птичьей песней побежим в поля.
НАДЕЖДА
Вечерами лущу спелые семечки времени.
Свиваю пряжу в нити
Бледнеющих воспоминаний.
Воспоминания терпкие, как бывает терпко вино,
Нити овиты вокруг души.
Скольжу в челноках через основу*,
Утоками** сотворяя полотно ночи:
Что было вчера,
А что – сегодня…
В серой задумчивости поднимаю недопитую чашу.
В сумерках светят мне искорки счастья.
Думаю о тебе.
Дай моим искрам надежду на жизнь.
Сегодня чашу сожалений выплесну за голову —
До новых надежд.
Выпьем за любовь, которая придёт завтра.
Что будет дальше?
* Основа – продольная система нитей в полотне.
** Уток – система нитей, которые в полотне располагаются поперёк длины куска, проходя от одной кромки к другой.
