Евгений Рудашевский
Куда уходит кумуткан. Брат мой Бзоу
Письмо. 10 февраля
Приписка сверху:
Мама зашла в комнату. Как всегда, без стука. А сама просит стучать. И не входить, если она медитирует[22]. Увидела, как я подписываю конверт, и, кажется, поняла, что я пишу кому-то письма.
Стрелка уводит на оборотную сторону листа. Там сверху приписано таким же мелким почерком:
Она никогда не догадается, кому я пишу. Вот бы удивилась, если бы узнала! Ну всё, пока. Чтобы добавить это, пришлось вскрыть конверт. Сейчас буду его опять заклеивать.
Привет.
У меня всё как обычно. Мой дядя Филипп, это тот, что живёт во Франции с тётей Таней, учит русский язык. И на Новый год прислал нам открытку, потому что сам приехать не смог. У них там Новый год не отмечают. И написал в открытке: «Мои дела – кака бычна». Мы все долго смеялись. Тебе, наверное, тоже было бы смешно. В следующий раз обязательно приезжай на Новый год. Пельменей было столько, что мы всё не съели. А тётя Таня уже не приедет. Она беременна и летом будет рожать.
А ты знаешь, как рожают шаманки? Мне вчера Аюна рассказала. Они сами разрезают себе живот, вынимают трёхмесячного ребёнка и зарывают его в золу. Там он должен дозреть. А если так не сделать, он превратится в комок чёрных светлячков. И рожать придётся светлячками, а ребёнка не будет. Ещё Аюна говорит, что женщина должна снять свою голову, поставить её себе на коле ни и так сесть возле золы с малышом. Петь песни и искать у себя в волосах вшей. Ну, в это я не очень верю. Правда, Аюна говорит, что так рожают только чёрные шаманки. Отец у неё – белый шаман, а она хочет быть чёрной, только не говорит ему об этом. Это тайна.
Я бы не стал жениться на шаманке, это точно. Страшно подумать, что она будет рожать вот так – без головы и в золе. Представляю, что бы сказал на это дедушка.
Ещё у Аюны есть родовая яма. Где она находится – большая тайна, и Аюна никому не говорит. Тот, кто узнает, где её яма, получит над ней власть. Она дочь шамана, а за такими людьми охотятся злые духи. Хотят прогнать из них душу и занять её место и так сделаться очень сильными. Но шаманов защищает родовая яма.
Они, как родятся, отдают взрослым свой послед. Аюна говорит, что это такой мешок, в котором появляются дети. Я спрашивал у мамы, где мой послед, а она сказала, что это только у бурятов бывает, а у меня такого не было, и вообще нечего всякие глупости спрашивать. Жаль. Так вот, послед Аюны положили в берестяную коробку, присыпали зерном и углями. Положили туда чароитовый[23] камушек и освящённый крестик. Обмотали коробку ветками боярышника и шиповника и положили в родовую яму Аюны.
Её душу можно украсть только через послед, а он надёжно защищён. Если к яме приблизится злой дух, угли начнут дымить – запутают его, а потом искрить – напугают его. И Аюна должна расти быстро, как зёрна. И быть крепкой как камень. И если к ней православные демоны пристанут, то поможет крестин.
А у меня нет родовой ямы. Так говорит мама. А ты не знаешь, вдруг всё-таки есть? Было бы хорошо. Но Аюна уверена, что ко мне злые духи не полезут, потому что я не шаман.
Когда Аюна была совсем маленькой, к ней приводили особого бурята, который понимает детский язык. Он её слушал и всё записывал. Дети в первый год ещё помнят о предыдущей жизни. Это мне дядя Жигжит сказал. А дети шаманов помнят и другие перерождения – кем они были, как жили триста и даже четыреста лет назад. Помнят и постоянно говорят об этом, только их никто не понимает. Все думают, что они просто кувякают[24]. Но есть такие буряты, кто понимает. Вот за Аюной всё записали, и получилась целая тетрадка. Дядя Жигжит её спрятал. Отдаст Аюне, когда она будет выходить замуж, чтоб прочитала и не повторяла ошибки из предыдущих жизней. Вот так.
Жалко, что ко мне такого бурята не вызывали. Интересно, кем я был раньше. Мама говорит, что об этом можно вспомнить и без бурят, во время ретрита. Но мне пока что рано в ретрит. Таких маленьких не пускают думать о себе, о жизни.
Зато у меня есть бирка, которая висела на моей руке в роддоме. А у тебя такая есть? Вот у Аюны и Саши нет.
Я тут пишу тебе, а мама пришла с работы. Ходит по кухне. Нужно заканчивать. Ворчит, что я не помыл за собой посуду.
Напишу, как смогу. И ты пиши скорее!
P.S. Родовая яма охраняет Аюну, а у меня нет даже обыкновенной ямы, где можно спрятаться. Зато есть штаб! В нём хорошо. Он далеко. Так далеко, что ни в один бинокль не увидать. Мы его нарочно так далеко построили, чтобы никто не добрался. Я тебе как-нибудь напишу о нём.
На оставшейся части листка наклеена вырезка из газеты – фотография иркутской футбольной команды «Звезда». Под ней – наклейка с Зиданом из футбольного набора. Вкладышем к письму – открытка с видом на байкальскую скалу Шаманку.
Жигжит
Отец Аюны был шаманом из древнего рода. Как говорил сам Жигжит, «древней бурятской кости». Когда Максим впервые услышал об этом, ему пришлось тесно сжать губы, чтобы не засмеяться. Он ещё два дня дразнил Аюну, называл её «костлявой буряткой», спрашивал, какая собака сгрызла кость, из которой появились её предки. Нескольких подзатыльников от мамы и тумаков от самой Аюны хватило, чтобы шутки прекратились. К тому же Максим вскоре понял, что ничего весёлого в этом нет. С каждым днём он всё больше узнавал о бурятском шаманстве, с интересом слушал рассказы Жигжита.
Аюна и Максим, кутаясь в один плед, сидели на кровати, смотрели на Жигжита, тихо швыркали чай с лимоном и чабрецом. В комнате Аюны, где теперь спал и Максим, оживали предания, будто шаман не рассказывал их, а показывал в картинках. Истории пугали и убаюкивали одновременно. Порой они были до смешного нелепыми, но Максим и не думал смеяться. Жигжит говорил быстро, монотонно. Его слова сливались в тягучий напев. И Максиму казалось, что поблизости другие шаманы бьют в кожаные бубны, звенят колокольчиками, выплясывают в пёстрых нарядах. Комната Аюны превращалась в степную юрту, ветер шероховатым языком вылизывал её стены, снаружи завывали волки.
Максим невольно опускал взгляд на правую руку Жигжита. На ней красовалась родовая шаманская отметка, она выглядела устрашающе, в отличие от его – пацанской. Большой палец Жигжита был раздвоен. Из него будто вырос ещё один палец – со своим суставом и ногтем. Максима пугало такое уродство, однако он не мог от него оторваться, старался получше разглядеть и слушал о предке Аюны – иссиня-чёрном быке Буханойбне, о том, как его рога поднялись на небо и стали месяцем, о том, как на земле появились первые шаманы, и, конечно, о детстве самого Жигжита.
Карниз в комнате был украшен разноцветными ленточками. По углам висели переплетённые конским волосом черепа сусликов. У стены стоял деревянный сундучок, перетянутый красными, жёлтыми и синими кожаными полосками. В сундучке Аюна хранила подарки отца и строго-настрого запрещала Максиму туда заглядывать. Он и не думал нарушить её запрет. Боялся, что из-под крышки на него ринутся полчища саранчи, тараканов или каких-нибудь шаманских жуков. Там лежало и ширэ, подаренное Аюне на Новый год.
Изголовья кроватей, спинки стульев и столешница единственного стола были разрисованы путаными узорами, больше похожими на лабиринт, по которому блуждают люди, кони и овцы. На двери висело пятнистое полотно, обшитое перьями филина. Аюна говорила, что оно охраняет их детскую от ады.
– Когда умирает ребёнок, его душа очень недовольна, – ночью рассказывала Аюна. Они с Максимом прятались в её кровати под одеялом, говорили шёпотом. – Она знает, что могла бы долго жить и радоваться, а тут умерла. Поэтому злится. Злость отяжеляет, не даёт улететь в страну гроз. Душа такого ребёнка остаётся на земле и превращается в аду. Она ищет других детей и мучает их, потому что завидует. Не даёт им спать, нагоняет кошмары и подбадривает, если ты задумал что-то плохое. А может и подтолкнуть, если ты встанешь на самый край крыши или балкона. Ада очень плохая. Перья филина охраняют от неё.
Перед сном Аюна громко хлопала дверью. Это отпугивает аду – она видит, что перья вздрогнули, и думает, что прилетел настоящий филин. Пугается, прячется на кухне, за мусорным ведром. Сидит там всю ночь вместе с тараканами. Поначалу такие хлопки пугали не только аду, но и маму Максима. Со временем она привыкла.
– Ада притворяется настоящей девочкой, – предупреждала Аюна. – Миленькой, с косичками. Ты к ней не подходи. Она захочет тебя поцеловать и тогда поставит на тебе метку. Рот у неё страшный, весь в болячках, волдырях, поэтому она прячет его под рукавом. Сама вся чистенькая, красивая, а как приблизится, уберёт рукав – напугает так, что не сможешь пошевелиться. Ада воспользуется этим и быстро поцелует тебя прямо в губы.
Максим, улыбаясь, обещал избегать красивых девочек, которые прячут лицо за рукавом.
Жигжит рассказывал, что раньше дети умирали чаще и злых духов было больше. Детям приходилось надевать накидки из перьев филина – они чувствовали себя в безопасности, словно и не покидали юрту.
Такая накидка была и у Жигжита. Он до сих пор хранил её в сундуке, который вместе с другими вещами привёз из родной байкальской деревни Алагуй. Мама Жигжита в семь лет забеременела оттого, что в ненастье проглотила синюю градину. Она три года не могла родить Жигжита, и родители отдали её замуж за семидесятилетнего старика. Это не помогло. Но однажды во время грозы в девочку ударила молния, и она испепелилась. А среди пепла нашли его, Жигжита. В семье обрадовались, узнав, как погибла их дочь, потому что смерть от молнии – хороший знак, предвещающий появление великого шамана.
– Чудненько, – хмыкнул Саша, услышав от Максима эту историю.
Жигжита усыновил его же дедушка, Жаргал. Они жили на байкальском острове Ольхон. Маленький Жигжит сидел на берегу, смотрел, как вдалеке плывут нерпы, как отец с другими рыбаками забрасывает в море большой омулёвый невод, и слушал рассказы дедушки, который на самом деле был ему прадедушкой. Тогда он впервые узнал о приключениях Этигйла, своего далёкого пращура.
– В те годы юный Малак из олзоевской кости полюбил девушку эхиритской кости. Полюбил и взял в жёны, хоть её родня противилась, – рассказывал Жигжит.
Аюна украдкой посматривала на Максима, подозревая, что тот опять усмехнётся, когда услышит про бурятские кости, но Максим даже не улыбнулся, привык к этому выражению.
– Родня противилась, но поделать ничего не могла, – продолжал Жигжит. – Свадьба была радостной. Великое небо Оёр-Монхын-тэнгэрй благоволило им хорошей погодой. В дни, когда кроме дождя бывает только град, а кроме ветра бывает только ураган, светило солнце. Молодожёны были счастливы, и у них родился Этигил.
Всё хорошо, но жена Малака печалилась – она так и не получила благословение родителей. Смотря вверх, смеялась; смотря вниз, рыдая плакала. Малак решил помириться с новой роднёй и отправился с женой в её улус[25], чтобы там охотиться и за одной трапезой найти общее слово.
Приехали, обнялись. Охотились славно, положили много зверей. Малак стрелял лучше всех, убил большого изюбра и захотел его голову поднести тестю. Нов улусе решили, что этим подарком Малак унизит эхиритов, покажет, что они слабые и на такого зверя ещё не выковали стрел. В наказание за дерзость эхириты отравили Малака. За столом было шумно, все ели кушанья: как птицы клевали и как волки глотали – никто и не заметил его гибели. Он пал предательской смертью, а жена с маленьким сыном осталась в отцовском улусе, побоялась без мужа возвращаться на его родину.
Этигил рос среди чужих людей в самой дальней, самой маленькой и самой холодной юрте. Покидал её только для охоты. Он был одинок, но счастлив. Тесная юрта для него стала и степью, и лесом. Так он до конца дней и жил бы без тревог, но однажды приютил на ночь странника – седого старика с котомкой – и услышал от него: «В улусе тебя боятся. Помышляют убить».
Этигил не поверил. На маленькое пёрышко не набралось бы у него вражды с соседями, величиною с клеща чёрного пятна между ними не было. Тогда старик в благодарность за радушие рассказал ему правду о том, как погиб Малак: «Думаешь, его духи погубили за гордыню? Напрасно. Его отравили!»
В улусе теперь поговаривали, что Этигил растёт сильным, как вол, хитрым, как лис, и жестоким, как волк. «Чего, думаете, он из юрты не выходит, к нам за стол не садится и праздники одни с нами не празднует? А потому что кормит в себе злобу. Как вырастет большим, узнает правду и всем нам будет мстить. Надо убить его, пока он молод».
Этигила такие слова напугали. Он не хотел умирать.
«Что же делать?»
Старик ему ответил: «Беги, пока можешь. Так, чтоб горностай не пронюхал, чтоб хорёк не услыхал. Беги далеко, в родные края, а там, глядишь, и жизнь другая будет. Беги на благо ещё не рождённых детей и внуков. Ты хороший человек. И мне горько думать, как поступят с тобой соседи».
Пришёл Этигил к матери, сказал ей, что хочет увезти её с собой. Но мать за ним не пошла, осталась среди людей своей кости. Этигил уехал ночью, а вскоре увидел, что следом бегут эхириты. Машут топорами, требуют вернуться. Понял, что даже мать отступилась от него, потому что никто, кроме неё, не мог предупредить их о побеге. Обозлился он и до боли сдавил в кулаках поводья. Погнал коня в галоп.
Быстрее ветра мчался, легче птицы становился, а погоня не отставала. Выскочил к реке Осе. Злобой, как отравой, смочил свой платок, бросил его в кусты. Застонала земля и воспалилась топким болотом. Этигил поскакал дальше. Погоня замедлилась, но всё же не сдалась. Днём он слышал топот их лошадей, ночью видел свет их факелов. Они были близко.
Отыскал Этигил брод через Малую Ангару. Ненавистью, как ядом, сгустил свою слюну и плюнул в реку. Вскипели воды, поднялись, как в паводок. Не пустили преследователей. Так и остались они на другом берегу. А Этигил помчался к Большой Ангаре, где был улус его отца. У коня от дальней дороги копыта разгорячились и слезли, как слезает ноготь с натёртого пальца. Упал конь бездыханным. Плакал над ним Этигил, а потом отрезал его голову и понёс с собой, желая показать ему свою родину.
Возвращение выдалось шумным и грустным. Сельчане отпраздновали побег Этигила – уж и не думали его увидеть. Они не знали о смерти Малака, считали, что он их предал и остался жить в чужой семье.
Началась новая жизнь, но злоба не угасла. На следующий год Этигил повёл войско против обидчиков. Задумал им жестоко отомстить. И много было крови, и горели юрты. Этигил не заметил, как его злоба разлилась огнём по всему улусу, как она сожгла и стариков, и детей. Хотел отомстить убийцам отца, но смерть накрыла всех без разбора. Погибла и его мать, предавшая память мужа, предавшая своего сына. Сгорела и крохотная юрта Этигила. Он стоял у её пепелища, весь в крови, и плакал. И не было ему радости от свершившейся мести.
И тогда вышел старик – тот самый, что уговорил его бежать. И рассказал ему правду, о которой никто не знал. И была эта правда горькой. Сбросил старик одеяния и предстал женщиной, некогда любившей Малака и не простившей ему то, что в жёны он взял другую – миловидную бурятку из чужой кости. С помощью тринадцати волшебств и двадцати трёх превращений, обещав свою душу злым духам, она обратилась стариком и поехала с Маланом на охоту, когда он хотел примириться с родителями жены. Сама подсыпала ему яд за праздничным столом. Потом шептала сельчанам, что Этигил подозревает их в смерти отца, за спиной обвиняет в убийстве, пугала тем, что Этигил захочет мстить, но сельчане ей не верили. Тогда она обманом заставила его бежать, а сама той же ночью украла у эхиритского шамана родовой бубен – вором указала Этигила. Ей опять не поверили, но тут увидели, что Этигил бежит, и бросились за ним в погоню. Бежит – значит виновен.
Этигил большим узнанием узнал и большим разумением уразумел, что мать его не предавала, что никто не думал его убивать и мстить ему было некому и не за что. Что виной всему – обида отвергнутой женщины. Она смеялась, глядя ему в лицо, а потом рассыпалась чёрными змеями: её душу забрали злые духи, увели на вечное служение в царство Эрлен-хана.
Горе Этигила было шире степи, выше гор и глубже самых глубоких родников. Он плакал несколько лет, не сходя с места. Его слёзы смыли кровь и тела убитых людей, пепелище сожжённых юрт. Горе сделало его великим шаманом, каких ещё не видывала олзоевская кость.
Жигжит, улыбнувшись, посмотрел на заворожённого Максима.
– Вот сколько бед может принести злое слово! – Жигжит встал с кровати. – Не торопись осуждать человека, пока не поговорил с ним, не узнал, что он на самом деле думал и совершал. Ну всё, на сегодня хватит. Пора спать.
Уходя, Жигжит остановился и добавил:
– Никогда не знаешь, каким будет твой путь к счастью. Этигил не стал бы великим шаманом, если бы не прошёл свой путь, каким бы печальным он ни был. Так что не жалуйся на трудности, преодолевай их и жди своей судьбы, она себя обязательно проявит.
– Да-а, – протянул Максим.
Жигжит как следует хлопнул за собой дверью.
– Хороший у тебя папа, – прошептал Максим.
– Ага, – улыбнулась Аюна.
– Ау меня даже плохого нет…
Аюна не знала, что сказать в ответ. Вздохнув, промолчала.
Истории шамана были лучше любых сказок на ночь. Максим пробовал пересказывать их Саше, но путался в именах, названиях и в том, кто кого предал и кто кого полюбил.
Максим предложил Аюне следующим летом переделать их штаб в юрту – такую же маленькую и уютную, как юрта, в которой жил Этигил. Аюне эта идея понравилась.
– И никакой старик, никакая смерть нас оттуда не вытащат. Никому не поверим, кто бы нам ни предлагал бежать из «Бурхана». Будем там жить.
– Жить? – удивилась Аюна.
– А что? Если сделаем настоящую юрту. А к маме и Жигжиту будем ходить в гости на обед и ужин.
– Можно, – улыбнулась Аюна.
Она любила отца, любила всё связанное с шаманами и сама хотела стать шаманкой. Хотела, как и отец, помогать людям, лечить их. Но боялась тайлаганов[26] и кырыков[27] – жертвоприношений. Лишь однажды видела, как Жигжит острым ножом разрезает грудь барану, как погружает в него свою большую шестипалую руку и достаёт окровавленное, ещё живое сердце. Как в восторге выкрикивает заклинания, как бьёт в бубен над мёртвым животным, а его кровь, перемешанную с молоком и водкой, подносит эжину огня. Как крутится на месте, поднимая веер разноцветных ленточек на костюме, как трясёт головой, как трепещут толстые нити на его маске – они закрывали лицо, чтобы никто не видел глаза шамана. После этого Аюну преследовали кошмары. Казалось, что все ада округи собрались возле её двери и, разъярённые, колотили, требовали впустить их, даже защита из перьев филина не сдерживала их напора. С тех пор Жигжит не брал дочь на жертвоприношения, и Аюна стыдилась этого, считала себя слабой.
Она хотела побороть страх перед умирающим животным. Вновь и вновь повторяла себе, что человек должен омывать руки кровью, что только окровавленными руками можно ухватить счастье, заставить его служить себе и тем, кто тебя окружает.
В январе Аюна впервые устроила жертвоприношение возле «Бурхана». Максим и Саша помогли ей слепить снежного барана. Украсили его овечьим мехом, надели на него шерстяной пояс. Аюна окурила снеговика чабрецом. Била в ладоши, танцевала, вспоминая движения отца. Затем плеснула на снеговика красной гуашью. Ударила его деревянным ножом. Сказала Саше и Максиму, что после такого обряда их «Бурхан» будет под защитой, а сама ещё долго не могла избавиться от дрожи. Понимала, что однажды ей придётся убить живого барана. Надеялась, что этот день наступит нескоро.
На прошлой неделе к Жигжиту приехали просители с Ольхона. Они отчаялись, не знали, как избавиться от родового проклятия. Три поколения их семью преследовали несчастья. Их дома горели, лошади умирали, мужчины спивались. После того как их единственный сын провалился на вступительных экзаменах и попал в армию, семья пришла искать защиты у шамана. Они боялись, что сын погибнет на службе, что их род, прежде большой и богатый, иссохнет и забудется. Жигжит обещал помочь.
Он вывез просителей на заснеженные холмы Малого моря. Призвал местных эжинов, посулил им щедрое подношение, и они назвали имя того, кто преследовал несчастную семью. По имени Жигжит вызвал и поймал злого духа. Корчась перед костром, выламывая руки, бормоча что-то на три разных голоса, падая на снег, извиваясь, словно змея, и вскакивая, как лань, шаман держал его в руках до тех пор, пока не узнал всю правду. Изо рта и носа Жигжита пошла кровь, ноги свело судорогами. Его отвезли в маломорское село, положили отдыхать. Через два дня он смог говорить.
Выяснилось, что прадедушка просителей, сам того не зная, навлёк на себя гнев могущественного духа – срубил священное дерево бооги-нархан, шаманскую сосну. В её стволе лежал прах чёрного шамана, жившего в этих местах двести лет назад. Заметить берестяной короб с прахом было невозможно – его спрятали в бережно вырезанном углублении, тщательно прикрыли корой. Заговорили сосну, сковали её заклятиями, и шрамы на коре со временем сгладились. Похоронили шамана в глубокой чаще, но за последние два века леса поредели под ударами топоров и прежние чащобы стали опушками. Так бооги-нархан встал на пути ничего не подозревавшего лесоруба.
Осквернённый дух чёрного шамана захотел отомстить. Нашёл обидчика, но было поздно. Тот и сам умер от тяжёлой болезни. Дух не вкусил мести и решил терзать семью лесоруба – до тех пор, пока их род не иссякнет.
Жигжит обещал задобрить духа. Хотел убедить его, что жатва была достаточной, что члены семьи искупили грех своего прадеда. Вместе с Жигжитом они посадили несколько молоденьких сосен, провели обряды в местах силы. Теперь нужно было напоить духа кровью. Продали машину, купили трёх барашков.
В день, на который назначили жертвоприношение, Аюна была сама не своя. Металась, беспричинно смеялась, злилась. Её дважды выгоняли с уроков, отводили к завучу. После школы Аюна ушла в штаб. Заперлась там с Максимом и сказала, что никуда не выйдет до тех пор, пока руки её отца не омоются кровью всех трёх барашков. Максим не обрадовался этому. Хотел ещё поиграть во дворе, но оставлять сестру в одиночестве не решился.
Первый час они сидели без слов, в напряжении. Потом Максим предложил сыграть в морской бой. Постепенно ребята развеселились. Морской бой сменился балдой, виселицей, точками, игрой в слова и города. С приходом Саши играть стало ещё интереснее. Они просидели в «Бурхане» до вечера. Когда стемнело, Аюна сказала, что теперь пора вернуться домой. Страх ушёл. Жертвоприношения свершились.
Максим и Аюна рассказали Саше, что задумали следующим летом перестроить штаб в бурятскую юрту и защитить его настоящими шаманскими оберегами. Саша согласился помочь. Кроме того, обещал принести новую икону и раздобыть Библию. Её можно будет положить в тайник с оружием, чтобы оно напитывалось силой.
– «Бурхан» превратится в крепость! Ни один враг к нему не подступится, это точно, – радовался Максим. – Это вам не крышечки от газировки и не наклейки из «Властелина колец».
– Точно, – согласилась Аюна.
– Точно! – кивнул Саша и тут же добавил: – Нужно будет натаскать кирпичей со стройки и раздобыть цемент. Сделаем стены в три, а лучше в четыре слоя. А снаружи оплетём ветками, чтобы совсем спрятаться. Будто и не штаб, а просто куст!
Ребята смеялись и на пути домой ещё долго, перебивая друг друга, обсуждали, как украсить и укрепить «Бурхан».
