Евгений Скобликов
Мой тюремный дневник
Арест и следствие, тюрьма
Истина и свобода тем замечательны, что все, что делают для них и против них, в равной степени им служит.
В. Гюго
1996 год
24 апреля, среда
Ничего не предвещало того, что уже завтра в моей судьбе произойдёт крутой поворот, и кардинальным образом изменит всю мою последующую жизнь, оставив за бортом воспоминаний прежнюю. Звонит мне следователь М. Назирова и приглашала меня на завтра к себе на 10 часов. Я ей говорю, что в 10-ть должен быть в арбитражном суде, и тогда она просит меня прийти к ней к 8–30. Обычное согласование времени приёма, я ничего не заподозрил. А вот если бы я дал согласие, а сам отправился в арбитражный суд, всё могло пойти совсем иначе – не думаю, чтобы меня стали там подвергать аресту. Но что случилось, то случилось…
25–26 апреля, четверг-пятница
Ничего не подозревая, я пришёл к 8–30, причём ещё ждал у кабинета Назировой 15 минут, она запаздывала. Вот она появилась в коридоре, открыла кабинет и пригласила меня зайти. Сама не торопясь разделась, села за стол и протягивает мне акт:
– Вы должны подписать акт проверки налоговой полиции по ОАО Концерн ТоН-Ивест.
– Я ничего подписывать не буду до рассмотрения нашей жалобы в арбитражном суде.
Не реагируя на мой протест, она молча вставляет лист протокола допроса в машинку, и печатает там, что я от показаний отказываюсь. Я, не понимая, чем мне это грозит, его подписал. А она тут же звонит оперативникам, и к ней заходит капитан Зюзин. И вот с этого момента всё в моей жизни круто меняется! Зюзин отвёл меня в другую комнату, где были уже готовы документы на задержание и обыск. Мне там объявили о том, что я задержан и могу пользоваться услугами адвоката. А когда пришёл дежурный адвокат (Кирасиров), мне стало настолько плохо, что я сделался как овощ. Тогда Зюзин позвонил Назировой, они что-то там обсудили, после чего вызвали Скорую. Пока её ждали, адвокат ушёл. Приехавшего врача встретила Назирова, и минуты три с ним говорила в отдалении так, чтобы я ничего не расслышал. После чего врач подошёл ко мне, вставил в уши стетоскоп и стал слушать сердце, потом начал мерять давление, но манометр расположил так, чтобы я не мог видеть, что он показывает. Снял манжету и говорит:
– Я ничего особенного не вижу.
– Как Вы ничего не видите – едва выдавил я. Мне плохо, потому что я гипертоник, у меня ИБС, а недавно попал в ДТП, после чего лежал в больнице с сотрясением мозга!
– У вас давление как у космонавта.
– Какое? А почему Вы его мне не говорите?
Он многозначительно посмотрел на Назирову, и не увидев одобрения на её лице, встал и ушёл. Ушёл, и мне даже дежурного укола не сделали! А меня обыскали и забрали дипломат, в котором были ключи от квартиры, документы и зарплата, которую я забыл вчера выложить, и отвели в гадюшник. «Всё, конец!» – билась в голове одна мысль! А я, балда, ещё думал, что вечером буду дома. Часы отобрали и я потерял счёт времени, поэтому казалось, что оно тянулось жутко долго. Камера постепенно стала заполняться молодыми хулиганами, воришками и наркоманами, которые жаловались на побои от оперативников. Где-то, вероятно, после обеда, оперативники вместе с офицером налоговой полиции Костянниковым меня повезли делать обыск в квартире. Когда подъехали к дому, жена выходила с соседом Новичковым из подвала, и я ей сказал: «Обыск!». Она в крик, стала страшно ругаться, а сама побежала к прокурору области, который жил в соседнем доме. Увы, это их не остановило, они подвезли откуда-то понятых и открыли дверь моим же ключом. Сын Миша сидел весь напуганный. Боже, какой удар для него! И начался обыск. Всё осмотрели, выпотрошили сервант и забрали все документы, что там были. Через некоторое время пришла Вера. Снова крик, ругательства. Но её пообещали посадить на 15 суток, и она немного утихла. Посадили меня на кухне, разрешили покормить меня (есть я не стал – просто не мог), но поговорить с Верой не дали, вещи взять – тоже. Потом я узнал, что с обыском они ездили и на работу, забрали всё, что было у меня в сейфе и ящиках стола. И ни в том, и ни в другом случае описи изъятого не составляли, что делало обыски незаконными, а добытые таким образом документы не могли быть приобщены к делу в качестве доказательства моих преступных деяний.
После обыска меня снова посадили в гадюшник, и я сидел там до вечера, пока не отвезли на ул. Злобина в КПЗ (ИВС). Там снова обыск, даже носовой платок изъяли. Затем завели в бельевую, дали матрац, подушку (ватную), одеяло, наволочку и простыню, кружку, ложку и повели в камеру. Она была с несчастливым числом: № 13, на 2-х человек, в ней 2-х ярусная шконка, в углу у двери – параша (эмалированная кастрюля с крышкой), стоит её открыть, как вся камера наполняется жутким зловонием. Вечер и ночь провёл один. Весь день прошёл у меня как в тумане, я будто находился как во сне, ничего не соображая (да всё это время мне и не давали опомниться, постоянно торопя и подгоняя). Я был просто растоптан всеми этими событиями, а тут ещё ни звука, ни голоса человеческого. Конечно, ночь я провёл без сна. Утром подъём в 6–00, дали кипятку. Через час принесли рыбу с сизым картофельным пюре, но эту гадость я есть не стал. Впрочем, даже если бы принесли еду из ресторана, я тоже не стал бы есть. И опять одиночество. Состояние жуткое, ощущение ирреальности.
Наконец, после 12-ти за мной приезжает капитан Зюзин и везёт меня в РОВД, где меня снова сажают в гадюшник. Просидел там как на угольях 5 часов. За это время многие задержанные побывали у оперов и у следователей, после чего их отводили к прокурору. От него – уже в КПЗ или сразу в СИЗО. Я ждал своей очереди. И опять ощущение ирреальности происходящего, как будто это происходит с кем-то другим и на чужой планете, а не со мной. Всё окружающее меня видится как в какой-то дымке, а происходящее вокруг ощущается как нереальное – совершенно машинально я ел со всеми сало, молоко и булку, которые принесли одному парню поесть, молча выслушивал жалобы и проклятья арестантов. Наконец, очередь дошла и до меня. Вызвали сначала к Назировой, она опять сунула мне протокол допроса на подпись, я его не подписал, а затем повели к прокурору. У него в кабинете я так горячо и нервно протестовал против ареста, что Васильчиков меня всё время успокаивал. Даже сказал следователю: пусть его обследует психиатр, всё-таки у него была травма головы. От волнения у меня сильно упало зрение, и я потребовал отдать очки, которые у меня зачем-то изъяли. Васильчиков не стал ждать, когда мне их принесут, как и удостовериться, что подписал ли я постановление о своём задержании, и ушёл. Адвокат был, но безучастно наблюдал за всем происходящим, и ничего не возразил на незаконность задержания. Меня снова повели к Назировой, где я написал протест. Просил вернуть документы из дипломата и зарплату, но Назирова сделала вид, что спешит и пообещала всё отдать в понедельник. По неопытности, я поверил обещаниям следователя и успокоился, но ни очков (их зачем-то снова забрали), ни материалов для арбитражного суда, ни денег мне не вернули – всё это сгинуло в недрах РОВД. А меня опять поместили в гадюшник. Вера всё время была в РОВД, принесла мне поесть, но так как она набросилась на меня с ругательствами, есть я не стал. Слава Богу, Зюзин прервал поток её брани советом принести тёплую одежду и бельё на смену для тюрьмы, и она ушла, вернувшись с ними через час. Когда я стал переодеваться у Зюзина в кабинете, она сказала, что Мишу в школу не повела, он не спал всю ночь и лежал утром бледный (бедный мальчик, котёночек мой! И в голове стала стучать страшная мысль, что я его уже больше не увижу…). Потом меня отвезли в КПЗ и Зюзин на прощанье сказал, что в воскресенье, когда истекут трое суток, меня переправят в тюрьму.
В КПЗ поместили опять в ту же камеру № 13 (!), где я и провёл последние два дня перед тем, как попасть в СИЗО на долгие два года. Там уже был парнишка, Батяйкин, 16 лет, который попался на квартирной краже. Но мне хорошо, хоть какой-никакой живой человек. А он всё об одном талдычит – выручит или нет его дядя, который работает в 6-м отделе УВД (борьбы с бандитизмом). Но какая интересная психология у подрастающего поколения! Я его спрашиваю:
– Будешь ещё воровать?
– Нет, не буду. Поеду в деревню к брату.
– Будешь работать?
– Нет, будем вместе кур таскать с Васильевской птицефабрики.
Ночь, снова не заснул, и на следующий день у меня голова была как чугунный колокол, всё в ней гудит, бум-бум, по телу дрожь, нервы натянуты как струна. И отвлечься ни на что нельзя, радио нет, газет нет. А где-то в 10 часов утра ушёл и мой юный собеседник – дядя парнишку всё-таки забрал, и я снова остался один. Еду арестантскую не стал есть, и даже шоколад, что у меня был в пакете, не лез в рот. Хожу по камере три шага вперёд, три назад, а мне всё хуже. Вчера практически весь день лил дождь, в камере душно и стоит зловоние от параши – парень всё время пил воду, потом мочился. Как откроет крышку, хоть всех святых выноси. И тут мне стало совсем плохо. Стал звать, стучать – никакой реакции. Наконец, достучался и пришёл сержант. Я ему говорю:
– Мне плохо, очень плохо.
Конвойный, видя, что я могу крякнуть прям там у них, вывел меня во внутренний дворик:
– Сейчас вызовем врача, а пока иди гулять.
Там я гулял минут 30-ть, даже немного в норму пришёл, стараясь дышать по методу Бутейко. Разумеется, конвойный никакого врача не вызывал, а позвонил Зюзину, который приехал, надел на меня наручники и повёз в тюрьму. Было где-то 12–30 и пришлось ждать, сидя в машине, почти до 3-х – отправляли этап. Потом Зюзин сдал меня и всё – я в тюрьме! Но поместили не в камеру, а посадили в стакан[3] невдалеке от проходной. И вот я там сижу, голова гудит, что-то чудится, а что, не пойму, сердце стучит не слева, а как будто в гортани, в общем, мне жутко плохо. Я сидел-сидел и упал на пол, ударившись головой, очнулся и стал стучать и кричать: «Мне плохо, подойдите!». Ноль внимания. Снова отключился, потом очнулся и снова стал стучать. И так раз 5-ть, но никто не подходил, хотя на дежурстве была женщина, и она, конечно, слышала[4], как я кричал, что мне плохо.
Наконец, пришёл конвойный и отвёл меня на привратку. Камера была больше, чем в КПЗ, но не лучше – унитаз есть, но уже полный говна, а кроме меня там было ещё человек 10, и все нещадно курили. Но хоть можно было слышать человеческие голоса, и меня немного отпустило. Привели ещё двоих, один с сеткой документов, представился Михалычем (потом мне сказали, что это Ларин, бывший начальник транспортного управления или управления дорогами). Он чего-то говорил, советовал, но я был как в отключке и до меня ничего не доходило, его слова отскакивали, как от стенки горох. Затем отобрали пять человек, в числе которых оказался и я (видно, это были новенькие), и отвели в бельевую. Там каждому дали матрац, кружку, ложку и повели в новый корпус – на карантин. Мне опять стало плохо, и я попросил лекарство. Просить пришлось несколько раз и наконец принесли валидол.
Компания в карантине подобралась весёлая, каждый рассказывал свою историю, но мне по-прежнему было плохо, и я совсем не вникал в их рассказы. Ночь опять без сна, утром проснулся – голова тяжёлая, всё плывёт как в тумане. Есть не хотелось, но один парень угостил салом, я не стал отказываться и пожевал немного, чтобы в желудке не было такого мерзкого ощущения. Потом стали вызывать по одному фотографироваться, снимать отпечатки пальцев и брать кровь на анализ. Когда меня привели в эту комнату, я сказал, что мне плохо, а рыжая врачиха или кто она не знаю, послушала сердце и стала мерять давление. Я заметил, что оно было выше 150 и сказал ей об этом. Но она:
– У вас давление как у космонавта (дались им эти космонавты!).
– Скажите тогда, какое.
– Нормальное, нормальное.
– А пульс?
– И пульс нормальный.
А у меня сердце колотится так, что вот-вот выпрыгнет из груди. И это я ещё более-менее успокоился. И только одно талдычит:
– Всего вам доброго, всего вам доброго!
Тварь. Когда брали кровь, я сразу предупредил, что у меня вены на сгибе закрылись, там забирать не дам. На что сестра сказала:
– А тебя никто спрашивать и не будет!
То есть, я для неё уже преступник, падший человек, с которым можно не церемониться. И как начала швыряться иглой, ища вену, что я чуть в обморок не упал. Наконец, сестра вроде нашла вену, тянет, а кровь не идёт. Стала в другом месте ковырять, еле-еле сделала забор крови. А кровь в тюрьме берут на RV и туберкулёз, но забор мне делали использованными шприцами (тогда нигде не было одноразовых), которые медсестра взяла не с того столика, где обычно лежат стерильные. Для меня, конечно, это могло стать убийственным – подхватить через это сифак или ТБЦ. Буду молить Бога, что у тех, у кого она брала кровь до меня, с этим было всё в порядке. После этого нас распределили по камерам, я попал в 21-ую, там уже было 8 человек – не то, что в наше время: Трепову, убийцу Владлена Татарского, в СИЗО «Лефортово» помещают не в общую, а в двухместную камеру одну, где есть телевизор и холодильник. Поди и на диету ещё сажают… И смотрю, там у одного, Степаныча, снабженца с Химмаша, всё тело покрыто язвами. Я подумал, что это у него после забора крови, но оказалось всё куда прозаичнее – тюремная инфекция. Так и у меня начали гнить руки и тело в карцере, куда меня поместили после того, как я объявил голодовку. Но это ещё что, а у ребят, когда они попадают на зону, нередко находят сифилис, хотя, понятно, что у них в тюрьме не могло быть половых контактов.
Камера № 21, 01 мая – 27 июня, 1 месяц 26 дней
Привыкаю к новой жизни: в хате питаемся все вместе, в основном тем, что передают родные. А «положняк» здесь такой: утром сечка, в обед рыбный суп (скорее – суп с рыбными потрохами), на 2-е шрапнель (сечка перловки), на ужин та же сечка, иногда рисовая. Мы выбираем из положняка картошку и морковь, добавляем кусочки колбасы из дачек и варим суп с помощью кипятильника по очереди в большом пластмассовом стакане. Оказалось, таким образом можно варить даже сгущёнку. Сначала спал на шконке внизу напротив общака, а 8-ого, когда один ушёл и не вернулся к вечеру, переместился поближе к окну.
Через две недели вызвали, наконец, на суд. Когда сидел в арестантской районного суда, к одному парню подошла адвокат и долго с ним беседовала. А мой, дежурный, был где-то там в суде, но ко мне даже не заглянул. К моменту начала слушаний я дошёл до кондиции и уже самостоятельно говорить не мог – пришлось читать. Как дошёл до места, что у меня без попечения сын, непроизвольно зарыдал. Да что толку! Это цирк, а не суд. Объявив о моих правах, судья не позволила мне ознакомиться с материалами дела – они де вам известны. Затем выступил прокурор и просто зачитал своё постановление: де при сокрытии налогов в особо крупном размере я попытаюсь скрыться, но даже не пытался обосновать это, как будто я матёрый рецидивист и меня надо обязательно содержать под стражей. Тут адвокат заявил, что у меня масса хронических заболеваний и стал трясти историей моей болезни. Но когда он попросил приобщить её к делу, судья отмахнулся от него, как от назойливой мухи – ты дежурный, так не мешай, без тебя знают, что и как решать. Затем меня отвели в арестантскую и, не успел я сесть, как тут же снова повели обратно. Решение – оставить в силе постановление прокурора об избрании меры пресечения. В общем, вся процедура заняла от силы минут 10 с учётом моего отвода и привода на время совещания. И где тут справедливость, когда вот так по произволу распоряжаются судьбой человека и его здоровьем, разрушая его бизнес в угоду непонятно каких и чьих амбиций! Вера на суд приходила, но конвой не позволил даже приблизиться ко мне. Адвокат, пока я ждал отправки в тюрьму, мог бы тоже зайти, объяснить, как мне дальше быть, но ему это было явно не нужно – ну зачем ему бесплатная трата времени?
Через два дня вызывают: Скобликов, с вещами! Скатываю матрас, беру сумку, сдаю в каптёрку и меня отводят на привратку. В голове бьётся мысль вперемежку с сомнением: пересмотрели постановление, кто-то из потерпевших понял, что с сидящего в тюрьме своих денег он никогда не дождётся. Погрузили в автозак, который был набит под завязку так, что дышать было нечем, и стали развозить кого куда, а меня – в Первомайский РОВД. Оказалось – вызывали на допрос. И это через 3 недели, хотя по закону первый допрос должен был состояться сразу после предъявления постановления на арест! Вместе с Назировой был А. А. Лапенков из налоговой полиции, поскольку вопросы касались налогов. Он и начал:
– По каким договорам вы покупали квартиры?
– У вас вся бухгалтерская документация на руках, что в них не так?
– Всё не так, вы не отражали в учёте, какие налоги должны платить.
– И какие, и по каким сделкам вы нашли нарушения?
– Вот это я и хочу от вас услышать.
– Но чтобы я мог ответить, я должен видеть документы, по которым есть вопросы.
– Вы сами это знаете, не надо меня путать.
– Ну вот, пришли меня допросить, но ничего конкретного не предъявили. За что меня арестовали, хоть скажите?
– В постановлении ясно написано, за что – сокрытие налогов в особо крупном размере.
– И где вы их нашли, не скажете?
Назирова:
– Скобликов, вы не понимаете, где находитесь – вопросы тут задаём мы.
– Ну задавайте тогда их так, чтобы я их понимал и мог ответить.
И в таком духе допрос длился почти три часа. Я просто физически устал от этой бестолковщины, а ему хоть бы хны, все мои объяснения отскакивали от него, как от стенки горох, только и знает, что через раз талдычит о сокрытии налогов, ни разу не пояснив, где и какие они там нашли. И сколько я не пытался его вразумить, что суммы сделок не могут считаться прибылью для налогообложения[5], и тем более скрытыми, если они показаны в бухгалтерском учёте в полной сумме, всё бесполезно. Назирова, явно скучая, слушала в пол уха, потом вставила в машинку лист бумаги и напечатала протокол, в котором написала, что я не признал фактов сокрытия налогов. Это было правдой, и я его подписал. После допроса меня отвели в 48-ую комнату РОВД, где Вера, как ни странно, принесла хороший обед (жареная картошка с куриными окорочками и кофе). Но еда под аккомпанемент бестолковых обвинений просто не лезла в горло. Я ей говорю – нужен хороший адвокат, ей самой нужно пойти и переговорить с работниками и клиентами, объяснить им, что меня надо вытаскивать из тюрьмы, иначе они ничего не получат. Но она перебивала меня, кричала, что не будет меня кормить, что я подвёл семью, а Мишу оставил без отца, он очень переживает, мне же очень хорошо так сидеть. Конвойный торопил, т. к. вот-вот должен подойти автозак, она собрала мне в пакет остатки еды (практически всё, что принесла) и меня повели снова в обезьянник.
2-ой вызов к Назировой состоялся через неделю после первого. Привезли то ли рано, то ли это такой приёмчик давления на подозреваемого, чтобы был более сговорчивым – я ждал в обезьяннике до 3-х часов дня. А там тоже ждал парень, у которого ст.62 УК (наркомания). И он просветил меня о том, как сидят в Матросской Тишине – там можно ходить из камеры в камеру, зэкам приносят всё – водку, коньяк, икру. Даже с женой можно переспать или заказать проститутку, были бы деньги[6]. Допрос был недолгим. Адвокат пришёл, но ничего не говорил, только читал, какие показания я писал без него. Начало допроса меня насторожило, поскольку ни один вопрос не касался обвинения в том, за что меня арестовали: о наших взаимоотношениях с другими ТоН-Инвестами и о системе жилищных сертификатов (ЖС). И оп-п-ппа! Она прокидывает: акционеры и вкладчики требуют крови – у неё масса заявлений от них на меня. Поэтому я стал уклончиво отвечать на задаваемые вопросы, а ей приходилось повторять вопросы. Но только в камере я окончательно понял, что она допрашивала меня уже по статье о мошенничестве, не предъявив обвинение. И вот куда же смотрел адвокат? Он-то понимал, что меня допрашивают в качестве обвиняемого по другой статье и, несмотря на то, что он был по назначению, всё же обязан был заявить протест и предложить либо перепредъявить мне обвинение, либо прекратить допрос. После допроса Вера меня покормила (с тем же гарниром попрёков) и завела разговор о деньгах, которые я якобы присваивал! Чёрт бы её побрал! Я разве когда-нибудь что-то скрывал от неё, все деньги до копеечки нёс в дом. Что это за жена, если не верит мужу? Как она могла поверить обвинению? Потом, как всегда, резко поменяла тему: Миша замкнулся, в школе ученики уже знают, что папу посадили и дразнят его. Это, конечно, ужаснее всего. Но Болдыревы, соседи, не изменили отношения, хорошо помогают. Я ей говорю:
– Продай дачу, но адвоката найми. Ты разве не видишь, что у Кирасирова потому безразличное отношение к моему делу, что ты ему не заплатила?
– Тебя государство обязано защищать, оно ему платит, так пусть работает как положено. А я и передачки тебе носить не могу, т. к. на каждую надо минимум 200 тысяч рублей. Где я возьму денег?
Ну что тут можно сказать? Деньги у неё, конечно, были, я всю зарплату отдавал ей. Она же, со своим «Курочка по зёрнышку клюёт!» складывала деньги в свою копилочку, которую я никогда не проверял, думая, что она общая. Сколько там насобиралось, я не знал, но был уверен, что достаточно, поскольку кроме зарплаты отдавал ей выручку от автостоянки, которую мы арендовали. И при этом она на каждом свидании, когда меня вызывали в РОВД, на редкость бестолково вела себя, прямо как будто нарочно. Вместо того, чтобы пользоваться малейшей возможностью, чтобы обсудить по-деловому, что предпринять, все разговоры – крик и пошлые обвинения. А чего меня обвинять, если находясь в заключении, я ничего сам сделать не могу, какой прок от них?
В этот день после того, как меня привезли, я с 16–30 до 21 просидел в стакане. После разговора с Верой я был морально разбит, да и самочувствие было паршивое. Хорошо, что было не скучно, т. к. вместе со мной в соседнем стакане сидел Малышкин, бывший директор Чаадаевского домостроительного комбината. Он мне всё рассказывал, что сидит здесь почти 2 года и куда только не писал – всё бесполезно: если решили посадить и нет поддержки, не отстанут. Полгода погулял и вот сегодня снова арестовали. В камеру я попал аж в 21–30, но от усталости и от разговора с Верой, и от беседы с Малышкиным кровь стучала в голове так, что мне до утра так и не удалось заснуть.
Мой арест высветил ещё один мой просчёт – кадровый: оказалось, что моё отеческое отношение к подчинённым они воспринимали весьма односторонне – я им всем был должен, а они мне – нет. Поэтому, когда случилась со мной беда, посчитали, что мне они ничем не обязаны, несмотря на то, что в те трудные 90-е годы у них ни разу не было задержек с зарплатой, а если и были какие огрехи, никого их них я не наказывал ни рублём, ни выговором. Им всё прощалось, а потому было очень неприятно осознавать, когда тебе на добро отвечают чёрной неблагодарностью – никто из моих работников за месяц не то, что передачку, даже весточку не прислал. Не знаю, что ещё будут говорить на допросах…
Утром на следующий день был режимник, я записался на личную беседу к нему и врачу. К врачу меня повели в этот же день, но ничего, кроме раздражённой реакции я от неё не получил. Давление непонятно от чего упало до 100/60 (а всё время было повышенное), я ей говорю, что надо сделать запрос в 3-ю поликлинику, а она в ответ – это де не смертельно, и не входит в мои обязанности, и т. д… А пока я был у неё, сокамерника Степаныча отправили в больницу с инфарктом. Похоже, это и мне грозит при таком отношении.
Сегодня, 23 мая, был 3-ий по счёту допрос, от Налоговой полиции был всё тот же Лапенков:
– Вы совершенно зря упорствуете, мы же хотим вам добра. Ну что, будем говорить правду?
– Какую ещё правду?
– Это вы должны нам рассказать. Если мы установили, что вы скрываете налоги, лучше признаться в этом. И тогда можно будет подумать об изменении меры пресечения.
В общем, купить меня за дёшево хотел – я признаю сокрытие налогов, а меня будут судить за мошенничество, а потому никто до суда не отпустит. Поэтому я пропустил его обещание мимо ушей, и говорю:
– А если мы ничего не скрывали? Тоже признаваться?
– Вы не грубите. Евгений Андреевич, не надо усугублять своё положение.
– Извините, просто я не могу понять, где и когда мы совершили налоговое преступление – в тот акте, что вы мне предъявили, нет конкретных данных, расчётов, а главное – куда же мы дели сокрытые деньги? Присвоили, пропили или пустили на ветер.
– Ну что вы на самом деле понять не хотите – зря расследовать дело о сокрытии налогов не поручают Налоговой полиции.
– И кто его конкретно поручил?
– Здесь вопросы задаю я. Значит, были веские обоснования, мы не обязаны их сообщать нарушителям.
Он ещё долго морочил мне голову тем, что я должен говорить, а что нет, усыпляя мою бдительность – де мне ничего не грозит, всё не так страшно, а то, что я в тюрьме, мне надо винить самого себя – на их вызовы не реагировал, на допросы к Назировой не ходил. Короче – вешал мне лапшу на уши, т. к. я ходил и в налоговую полицию, и в РОВД как на работу, да и арестовали меня именно тогда, когда я пришёл по вызову. Кирасиров опоздал и, как всегда, просидел весь допрос молча. Ну что ж, всё по закону: есть оплата по труду, а есть и труд по оплате, а если платит государство, можно вообще не напрягаться. Но будь я адвокатом, я бы так не смог, совесть бы не позволила.
По завершению допроса (Лапенков уже ушёл) я опять попросил изменить мне меру пресечения. Но Назирова не повернула даже головы, молча вставила в машинку бланк протокола допроса и стала печатать вопросы. В это время заглянул Ошлаков, который остался вместо меня за директора Концерна, и я попросил её дать мне возможность поговорить с ним. Она пообещала и отправила меня к операм писать ответы, а его пригласила в кабинет. Но не успел я написать ответы, как она пришла их прочитать и стала меня торопить. Когда я закончил, она пробежала их глазами и скривила недовольную мину:
– Евгений Андреевич! Вы опять за своё? Надо отвечать конкретно, а вы чего пишите?
– Чего я пишу? Если ничего мы не скрывали, я так и отвечаю.
– Ну смотрите, как бы вам хуже не было.
– А с Ошлаковым я могу поговорить?
– Нет, я забыла ему сказать, а он уже ушёл.
Ну да, ну да! Всегда одно и то же – пообещают и обманут. Правоохранители, как же… Веру о том, что я в РОВД, не предупредили, поэтому, когда кончился допрос, я попросил Кирасирова позвонить ей, это же рядом. Но, вероятно, для бесплатного адвоката это было в облом, я просидел в гадюшнике часа 2, приехал конвой и отвезли меня на тюрьму голодным.
На следующий день к нам в камеру заходил прокурор, надзирающий за СИЗО вместе с хозяином, и я их спросил, почему ни Васильев, ни Костяев не отвечают на мои заявления (нашёл кого и о чём спрашивать!). Сокамерник Юрка был у следователя и принёс весть, что готовится амнистия ко дню республики, ну, мне она не светит, т. к. впаяли часть вторую, которая по общим правилам никогда не попадает под амнистию. Все в хате стали брить головы, и я обрился заодно – теперь у нас в камере 6 лысых. Написал заявление следователю, что отказываюсь от такого адвоката. Был шмон, когда нас вывели на прогулку, а колченогий Михалыч, что подозрительно, не пошёл – он всё время старался сблизиться со мной, уж не кумовка ли? Больно часто его вызывают к куму, а зачем, по возвращению не говорит.
Вот уже 3 недели как меня никуда не вызывают – ну и что это за следствие? Пришёл ответ на моё заявление от 04.05 начальнику Налоговой полиции Васильеву, которое не дали прочитать как следует, но из него я понял главное – он не несёт ответственности за меру пресечения, это вопрос следствия. В камере появился врач – Алик (азербайджанец), и я попросил пощупать живот, что-то стало беспокоить уплотнение в нём. Он сказал, что это вполне может быть рак на ранней стадии. Кроме того, у меня сломался и 2-ой зубной протез. В воскресенье (1 июня) сказал об этом дежурному, но повели к стоматологу только через 10 дней, довели до 2-ого этажа и отправили обратно, т. к. там было полно народу. Да, надо проситься на больничку в 5-ой колонии (ИК 7/5 – исправительная колония № 5), там либо с зубами, либо с животом лечиться (ага, разбежались лечить зэка, да зубы ему вставлять!). Прошли 2 тягостных выходных дня, убиваю время игрой в шахматы, но всё равно безделье меня изматывает, поэтому голова постоянно как в тумане, внимание рассредоточено. Долго не могу заснуть, а однажды встаю, а надо мной все смеются – я не то кричал, не то плакал во сне. Просыпаюсь, как правило, затемно, а тут ещё один мужик зашёл, Коля (украл 100 м шланга с дачи), который день спит, а ночью бродит и курит махорку. Вообще, я стал выглядеть очень старым, волосы на голове стали отрастать – раньше звали Матроскиным, теперь Моджахедом.
Сегодня 13-ое – несчастливое число, значит не вызовут. И утром я встал, сделал зарядку, и только умылся – Скобликов, с вещами, быстро. Кое-как свернул матрац, схватил сумку с документами и на привратку. Повезли, да не к следователю, а на судебно-психиатрическую экспертизу! Вот это поворот! Вот сюрпризик мне приготовили! Постановление мне не дали прочитать, но врач сказал, что это потому, что я «настойчив». Врачей было 2-ое, Марья Александровна и мужчина лет 45–50. Спрашивали, какой я по характеру, почему часто менял место работы. Мужчина начал спорить по поводу того, что аудитор не имел права давать оценку правильности исчисления налогов. Я стал доказывать ему, что аудитор обязан сделать это, ибо тогда у него не пойдёт баланс. Что ещё? Они старались выяснить – как я реагирую на критику, почему опровергаю материалы проверки, почему не стал работать по специальности. Странно. Ну и причём здесь проверка на психическое здоровье? Когда вернулся, в хате появился новенький парнишка, и нас стало в камере 10 человек. Но тоже курит. Итак, соотношение 4/6, не в пользу некурящих.
20 июня – чёрный день, едва не ставший последним. Ещё с вечера стало болеть сердце с типичными признаками стенокардии – боли в левой стороне груди под лопаткой. Спал плохо, на левой стороне не мог. Утром встал рано, боли усилились, а сердце билось такими большими толчками, что голова будто подпрыгивала на подушке. Стал беспорядочно принимать рибоксин, корварол, нитроглицерин, но делалось всё хуже. Лишь к обеду ребятам удалось добиться, чтобы меня отвели к врачу. Но когда он стал меня осматривать, я подумал: таким только в концлагере работать. Сразу грубо:
