Евгений Старшов
Святыни и древности Турции
Еще одна интереснейшая секция – нумизматическая. В ней представлены монеты классического греческого периода, в том числе знаменитые серебряные афинские драхмы с совой, затем монеты эллинистических царей, собственные монеты малоазийских городов, деньги римские, византийские, турецкие… Экспозиция икон представлена несколькими Царскими вратами, апостольским иконостасным рядом, иконами Спасителя, Божией Матери, святителя Николая Чудотворца, иконами праздничного ряда – Благовещением, Рождеством, Введеним во храм, а также такими иконами, как Обрезание Господне, Христос и самарянка, Исцеление слепого, Тайная вечеря, Несение креста, Распятие, Мироносицы у пустой гробницы, Схождение во ад, Иоанн Предтеча, свв. Леонтий и Никодим; наиболее редко встречающаяся – «Муж скорбей» – Христос страждущий…
Анталийский музей незабываем. В нем можно провести целый день – и не заметить этого, погрузившись в череду веков, готовую принять в свой волшебный хоровод каждого в любой день – кроме понедельника. Вообще Анталия открывается для познания только путем пешего исследования ее улиц и переулков; совершенно неожиданно появляются древние мечети, бани, башни, старые и новые памятники – отцу-основателю современной Турции Ататюрку, завоевателю сельджуку Гияз-эд-дину и самому основателю города, царю Атталу Второму. Последний монумент интересен вдвойне, так как обычно турки деятелей «дотурецкой эпохи» памятниками совершенно не балуют – а здесь сделали исключение. Так и стоит на одной из площадей Анталии воздвигнутый от благодарных за «райское место» турок памятник эллинистическому пергамскому царю, который упоминается и в Библии (1 Макк. 15: 22). Память о нем жива до сих пор, равно как и основанный им город – Анталия.
Глава 5. Аспендос – город епископа Льва, отстаивавшего иконопочитание на Седьмом Вселенском соборе
Расположенный в области Памфилии, на юге Малой Азии, при реке Эвримедонт, город Аспендос известен с глубокой древности; считается, что он был основан хеттами еще в III тыс. до н. э. и достиг своего расцвета после Троянской войны, когда местных обитателей потеснили греки-колонисты. Первоначально город назывался Асиаванда, затем – Эстуедия. Он сыграл значимую роль в событиях Греко-персидский войн. В V веке до н. э. Аспендос вступил в Делосский морской союз (он же Первый афинский), образованный усилиями афинских стратегов Аристида и Кимона с целью активной обороны против персов. Именно при Аспендосе в 466 г. до н. э. Кимон блестяще разбил персов – на том самом месте на реке Эвримедонт, где сейчас стоит сельджукский мост XIII века, выстроенный на основании римского моста. Римский военный и административный деятель и писатель Секст Юлий Фронтин (I–II вв. н. э.) так описал этот бой в своем сборнике военных хитростей под названием «Стратегемы»: «Кимон, вождь афинян, победив персидский флот при острове Кипре, надел на своих солдат захваченное оружие и поплыл на тех же варварских кораблях в Памфилию к реке Эвримедонту. Персы, признавшие и корабли, и стоявших на них людей по виду за своих, не приняли никаких мер предосторожности; таким образом, подвергшись неожиданному нападению, они в один день оказались побежденными и в морском, и в пехотном сражении». Персы потеряли в этом сражении 200 кораблей, потопленных или захваченных Кимоном, а сам он отправил на рынок рабов 20 000 пленных.
Однако тогда, в V веке до н. э., Малая Азия не смогла свергнуть персидское иго – Кимон погиб на Кипре, морской союз распался; в 411 г. до н. э. Аспендос становится персидской военно-морской базой; о пребывании там сатрапа Тиссаферна с финикийской эскадрой в 147 кораблей и его хитрой политике лавирования между афинянами и спартанцами во время Пелопоннесской войны (431–404 гг. до н. э.) повествует Фукидид: «Пелопоннесцы стали особенно враждебно относиться к Тиссаферну, раздраженные его поведением по разным причинам, и прежде всего по поводу возвращения Алкивиада (в чем они усматривали явное доказательство склонности Тиссаферна к Афинам). Желая, как он рассчитывал, очиститься от этих подозрений, Тиссаферн начал приготовления к отплытию в Аспенд, чтобы вызвать оттуда финикийскую эскадру, и просил Лихаса сопровождать его. На время своего отсутствия он обещал поручить заботу о выплате жалованья войску Тамосу, одному из подчиненных ему правителей. Не совсем понятно, впрочем, и по-разному объясняют, почему Тиссаферн, отправившись в Аспенд, все же не привел с собой финикийских кораблей. Несомненно, что финикийская эскадра в составе 147 кораблей дошла до Аспенда, но почему она не пошла дальше – об этом высказывалось много различных догадок. Одни думают, что Тиссаферн, отправившись в Аспенд, продолжал свою политику ослабления пелопоннесцев. Во всяком случае, Тамос, которому он приказал выдавать содержание войску, платил пелопоннесцам не лучше, а скорее еще хуже, чем раньше. По мнению других, Тиссаферн привел финикийскую эскадру в Аспенд только ради того, чтобы вымогать у экипажей деньги за отпуск домой (так как он, конечно, не собирался пускать эскадру в дело). Третьи, наконец, полагают, что он отправился туда из-за дошедших до Лакедемона жалоб на него, желая доказать свою честность: то есть теперь он отправился, чтобы привести эскадру, и она действительно укомплектована экипажами. По-моему, впрочем, вернее всего, Тиссаферн не привел финикийской эскадры, чтобы затяжками и помехами обессилить эллинов. Его цель была нанести вред обеим сторонам, отправившись в Аспенд и тратя время там, чтобы привести к бездействию, а вовсе не усиливать одного из противников, вступив с ним в союз. Действительно, Тиссаферн мог бы при желании окончить войну, если бы он решительно пришел на помощь одной из сторон. Ведь, приведя лакедемонянам финикийскую эскадру, Тиссаферн, конечно, обеспечил бы им победу, так как в тот момент лакедемоняне, во всяком случае, не уступали, но, по крайней мере, были равны по силам афинянам. Впрочем, выставленный Тиссаферном в свое оправдание довод, почему он не привел финикийской эскадры, служит самой убедительной уликой против него. Тиссаферн уверял, будто там было собрано меньше кораблей, чем приказал царь. Но если бы это было так, то царь, конечно, был бы еще более доволен, что Тиссаферн с меньшими затратами достиг того же результата. Итак, Тиссаферн с какой бы то ни было целью прибыл в Аспенд и встретился там с финикийцами. Пелопоннесцы же по его предложению послали за этой финикийской эскадрой лакедемонянина Филиппа с двумя триерами. Между тем Алкивиад, узнав, что Тиссаферн уже на пути в Аспенд, отплыл туда сам с 13 кораблями. Войску на Самосе Алкивиад обещал непременно оказать великую услугу: либо он сам приведет на помощь афинянам финикийские корабли, либо, по крайней мере, помешает им присоединиться к пелопоннесцам. По всей вероятности, Алкивиаду уже с самого начала было известно намерение Тиссаферна не приводить с собой финикийскую эскадру, и он старался, насколько возможно, сеять взаимное недоверие между Тиссаферном и пелопоннесцами, показывая, как дружественно Тиссаферн относится к нему и к афинянам, чтобы этим побудить Тиссаферна перейти на сторону афинян. Итак, Алкивиад снялся с якоря и отплыл на восток, прямо к Кавну и Фаселиде». Освобождение малоазийским грекам принес только Александр Македонский: Аспендос сдался ему без боя, хотя и не без некоторых осложнений. Историк Арриан повествует об этом так: «Когда он [Александр] выступил из Перги, его в пути встретили полномочные послы из Аспенда: они сдавали город, но просили не ставить там гарнизона. Просьба эта была исполнена. Александр приказал им внести 50 талантов для уплаты воинам и дать лошадей, которых они обязаны были растить для царя. Договорившись относительно денег и лошадей, послы ушли. Александр пошел к Сиде… Оставив гарнизон в Сиде, Александр пошел на Силлий: это было неприступное место, и там стоял гарнизон из чужеземных наемников и местных варваров. Взять Силлий сразу же, с ходу, он не смог: еще в пути ему сообщили, что аспендийцы вовсе не желают выполнять положенных условий: не дают лошадей посланным за ними; не выплачивают денег, из деревень свезли все в город; заперли перед посланцами Александра ворота и чинят стены в тех местах, где они обветшали. Выслушав это, Александр повернул к Аспенду. Значительная часть Аспенда расположена на неприступной обрывистой горе, у которой течет река Эвримедонт. Вокруг горы на низине выстроилось немало домов; их окружала невысокая стена. Узнав о приближении Александра, все живущие здесь выбрались из своих жилищ, считая, что низину удержать они не смогут, и бежали на гору. Александр расположился со своим войском за этой оставленной стеной, в домах, покинутых аспендийцами. Аспендийцы, увидев неожиданно явившегося Александра и войско, обложившее их кругом, отправили послов просить мира на прежних условиях. Александр, видя перед собой неприступную твердыню и понимая, что не готов к длительной осаде, не согласился, однако, на прежние условия: он потребовал влиятельнейших людей в качестве заложников; тех лошадей, о которых уже было соглашение, и 100 талантов вместо 50. Аспендийцы должны были подчиняться сатрапу, поставленному Александром, платить ежегодно македонцам дань и решить судебным путем вопрос о земле, которую они силой отобрали у соседей, в чем их и обвиняли. Аспендийцы согласились на все, и Александр повернул к Перге, а оттуда пошел на Фригию».
Как известно, Александр Македонский обложил город ежегодной особой данью в те же 100 талантов и 400 коней, которыми особенно славился Аспендос и которые составляли одну из главных статей его торговли. После смерти завоевателя Аспендос находится под властью эллинистических царей Египта (сохранилась надпись о предоставлении гражданства нескольким наемникам за оказанные ценные услуги городу и царю Птолемею), Сирии (при Селевкидах город мог выставить боевой отряд в 4000 человек) и Пергама и становится ареной борьбы их интересов; в частности, в 191 г. до н. э. при Аспендосе состоялась морская битва между сирийским флотом царя Антиоха Великого и значительно уступавшей ему по численности родосской эскадрой под командованием Эвдама, союзной птолемеевскому Египту; сирийцы были разбиты, хотя командовал ими сам Ганнибал, – после проигрыша Второй Пунической войны ставший «странствующим полководцем», как Полкан Самсонович Редедя у Салтыкова-Щедрина (по свидетельству Фронтина, коварный африканец надоумил моряков Антиоха кидать на вражеские корабли кувшины, наполненные змеями, чтоб те, расползаясь, жалили и пугали врагов!).
Тит Ливий так пишет о поражении, понесенном от родосцев Ганнибалом, когда тот командовал флотом царя Антиоха Третьего, при Сиде и Аспендосе: «После торжественных похорон родосцы со своими тринадцатью кораблями, одной косской квинкверемой и еще одной книдской отправились на Родос, чтобы стоять там на страже в ожидании царского флота, который, по слухам, плыл из Сирии. За два дня до того как от Самоса прибыл с флотом Эвдам, тринадцать судов во главе с Памфилидом были посланы с Родоса против того же сирийского флота. Взяв с собою четыре корабля, охранявших Карию, родосцы вызволили из осады Дедалы и некоторые другие укрепления Переи, подвергшиеся нападению царских войск. Было решено, что Эвдам выступает немедленно. К тому флоту, который уже был при нем, добавили еще шесть открытых судов. Отплыв со всей возможной поспешностью, он нагнал родосские корабли, которые успели достичь гавани, называемой Мегиста. Оттуда они единым строем добрались до Фаселиды, где и решили, что лучше всего поджидать противника здесь. Фаселида расположена на границе Ликии и Памфилии. Она вдается далеко в море и первой видна морякам, плывущим из Киликии на Родос, да и от нее корабли видны издалека. Потому это место и было выбрано, чтобы встречать здесь вражеский флот. Но случилось непредвиденное: из-за нездоровой местности и времени года (была середина лета) и от ужасных испарений начали распространяться повальные болезни, особенно среди гребцов. В страхе перед этим мором они снялись с места, и когда, проплыв мимо Памфилийского залива, причалили у реки Евримедонт, то узнали от жителей Аспенда, что неприятель у Сиды. Царский флот двигался очень медленно, ибо стояла неблагоприятная пора этесий, которая будто нарочно установлена для западных ветров. У родосцев было тридцать две квадриремы и четыре триремы, царский флот состоял из тридцати семи крупных судов – среди них было три гептеры и четыре гексеры. Кроме этого, имелось десять трирем. Они тоже получили с какой-то дозорной башни известие о близости противника. На рассвете следующего дня оба флота вышли из гаваней. Обе стороны считали этот день подходящим для сражения. И после того как родосцы обогнули мыс, вдающийся в море у Сиды, они вдруг были замечены врагами и сами увидели их. Левым царским крылом, развернутым в сторону открытого моря, командовал Ганнибал, правым – Аполлоний, один из царедворцев. Их корабли уже были выстроены в боевой ряд. Родосцы двигались длинной вереницей; первым шел преторский корабль Эвдама, замыкал строй Хариклит, а серединой командовал Памфилид. Увидев, что вражеский ряд выстроен и готов к бою, Эвдам вышел в открытое море и приказал кораблям, следовавшим за ним, раздвинуться и выровнять строй к бою. Поначалу эта команда привела к некоторому замешательству, ибо корабль командующего недостаточно далеко вышел в море, чтобы все корабли имели возможность выстроиться в ряд в сторону берега, а сам Эвдам, слишком уж торопясь, устремился навстречу Ганнибалу всего с пятью кораблями. Остальные за ним не последовали, так как имели приказ развертываться в ряд. Прижатым к берегу замыкавшим не хватало места. Пока эти корабли наталкивались друг на друга, на правом фланге уже началась схватка с Ганнибалом. Но как раз в этот миг всякий страх у родосцев пропал – сказались как превосходство их судов, так и опыт в морских делах. Ведь всякий корабль, быстро выплывавший в открытое море, освобождал место у берега для тех, которые двигались следом; сталкиваясь с вражеским кораблем, он тараном либо пробивал ему носовую часть, либо ломал весла, либо, проскользнув через неприятельский ряд, нападал со стороны кормы. Особенный страх навело потопление царской гептеры – для этого понадобился всего один удар куда меньшего по размерам родосского корабля. И вот уже правое крыло противника обращалось в безоглядное бегство. Однако Эвдама, имевшего превосходство во всем, кроме числа кораблей, теснил в открытом море Ганнибал и окружил бы, не взвейся на преторском корабле сигнал, каким принято собирать воедино рассеявшийся флот. Все суда, одержавшие верх на правом крыле, устремились на подмогу к своим. Тогда Ганнибал и все находившиеся при нем корабли бежали; родосцы не могли их преследовать, ибо многие гребцы были больны и оттого быстро уставали. Когда флот остановился в открытом море и все для подкрепления сил принялись за еду, Эвдам заметил, что враги тянут на канатах за беспалубными кораблями разбитые и изуродованные суда и что лишь немногим более двадцати кораблей уходят неповрежденными. С мостика преторского корабля он потребовал тишины и сказал: “Встаньте и бросьте взгляд на великолепное зрелище!” Люди поднялись и, увидев смятение и бегство врагов, почти в один голос закричали, что нужно пуститься в преследование. Корабль самого Эвдама был поврежден многими ударами, Памфилиду же и Хариклиту он приказал гнаться за врагом, пока не почувствуют опасность. Преследование продолжалось некоторое время, но после того как Ганнибал приблизился к суше, родосцы, опасаясь, как бы их ветром не прибило к вражескому берегу, вернулись к Эвдаму; с трудом дотащили они до Фаселиды захваченную гептеру, поврежденную в самом начале битвы. Оттуда они вернулись на Родос, не столько радуясь победе, сколько обвиняя друг друга в том, что не использовали возможность потопить или захватить весь неприятельский флот. А Ганнибал был так потрясен этой одной неудачей, что не решился плыть мимо Ликии, даже притом что хотел как можно скорее соединиться со старым царским флотом. Чтобы он так и не сумел этого сделать, родосцы послали Хариклита с двадцатью таранными кораблями к Патарам и гавани Мегисте. Эвдаму же с семью крупными кораблями из флота, которым он командовал, было велено возвратиться к римлянам на Самос и там употребить всю силу своих советов, все влияние, каким он обладает, чтобы побудить римлян к захвату Патар».
Также историк Полибий отмечает, что при Антиохе III Аспендос враждовал с Сидой, что выразилось в отказе оказать военную помощь в конфликте памфилийских городов с Сельгией: античный автор так и пишет, что сидеты сделали это «из ненависти к аспендянам».
Впрочем, несмотря на политическую неустойчивость, в эллинистическую эпоху Аспендос процветает за счет развитой торговли через судоходную реку Эвримедонт и чеканит собственную монету. Главным объектом торговли являются знаменитые местные кони, соль, вино и мебель из лимонного дерева. Когда в 133 г. до н. э. хозяевами города становятся римляне, его расцвет продолжается, и во II–III вв. н. э. Аспендос становится вторым по значимости городом Памфилии.
Если поговорить о философии, то в этом отношении знамениты два уроженца Аспендоса: Деметрий, ученик Аполлония из Сол, и один из первых киников Диодор, которому, как и Антисфену, приписывается то, что он первым начал спать на собственном сложенном вдвое плаще и первым отпустил длинную бороду и странствовал с посохом и сумой, – именно таким запомнился образ киника в истории. О таком замечательном явлении нельзя не сказать несколько слов. Изначально «киник» значит «собака», так как известно, что гимнасий основателя кинизма Антисфена, в котором тот преподавал, назывался «Киносарг» – «Зоркий пес», и потому его учеников стали обзывать собаками – впрочем, они сами, особенно Диоген, приняли это наименование с удовольствием. Термин «киник» существует и доныне в русском и иных языках, правда, в латинизированной форме – циник. Однако разница – и существенная – есть. Обычно «наш» циник уязвляет словом, зачастую низко и бездумно, и может быть представителем любого класса общества; античный киник уязвлял и словом, и делом, зачастую нисколько не жалея себя в качестве примера. Представьте себе «гремучую смесь» философа, «античного хиппи» и византийско-русского юродивого – это и будет киник. Диоген – известнейший из киников – в сатирическом диалоге Лукиана Самосатского «Продажа жизней» дает такой рецепт, как стать киником: «Ты видишь перед собой космополита – гражданина мира… [подражающего] Гераклу… Моя львиная шкура – потертый плащ. Воюю же я, как и он, против наслаждений, и не по приказанию, а добровольно, поставив своей задачей очистить жизнь… Я – освободитель человечества и врач страстей, а в общем я хочу быть пророком правды и свободы слова… Прежде всего, приняв тебя в обучение, я сниму с тебя изнеженность, запру вместе с бедностью и накину на тебя потертый плащ. Потом я заставлю тебя работать и трудиться, спать на голой земле, пить воду и есть что попало. Божества же твои, если они у тебя есть, ты, повинуясь мне, бросишь в море. Ты не будешь заботиться ни о браке, ни о детях, ни об отечестве, и все будет для тебя пустяком. Оставив дом отца, ты будешь жить или в склепе, или в оставленной башне, или в глиняном сосуде; котомка твоя пусть будет полна бобов и свертков, исписанных с обеих сторон. Ведя такой образ жизни, ты назовешь себя более счастливым, чем великий царь. Если же тебя будут бить и подвергать пыткам, ты в этом не увидишь ничего неприятного… [ибо] тело твое будет испытывать боль, а душа будет безболезненна. То, чего больше всего должно быть у тебя, заключается вот в чем: надо быть грубым и дерзким и ругать одинаковым образом и царей, и частных людей, потому что тогда они будут смотреть на тебя с уважением и считать тебя мужественным. Твой голос пусть будет грубым, как у варвара, а речь незвучной и прямо-таки подобной собаке. Надо иметь сосредоточенное выражение и походку, соответствующую такому лицу, и вообще быть диким и во всем похожим на зверя. Стыд же, чувство приличия и умеренности должны отсутствовать; способность краснеть навсегда сотри со своего лица. Старайся быть в самых многолюдных местах, но в них пребывай в одиночестве, не связываясь ни с кем, и не стремись приобретать друзей или приятелей – все это уничтожает силу власти. На виду у всех смело делай то, чего другой не сделал бы и в стороне, в любовных делах выбирай наиболее смешные и, наконец, если это покажется тебе нужным, умри, съев сырого полипа или каракатицу. Вот это благополучие мы даем тебе в дар». Сам Диоген, современник Платона и Александра Македонского, воистину стал притчей во языцех. О его остроумных словах и поучительных действиях можно прочитать во многих хороших учебниках по истории философии (А.С. Богомолова, А.Н. Чанышева) или в сочинении Диогена Лаэртского «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов». Приведем лишь пару штрихов. С Платоном Диоген вел просто идеологическую войну, высмеивая его за чрезмерную словоохотливость и заумность; когда Александр Македонский подошел к пифосу – огромному глиняному сосуду, в котором жил Диоген (его знаменитая «бочка»), представился и спросил, чем он может быть ему полезен, киник сказал, чтоб тот отошел и не загораживал ему солнца. Диоген ходил средь бела дня с зажженным фонарем и кричал: «Ищу человека!» На этот сюжет есть прекрасная картина Якоба Йорданса в Дрезденской галерее. Как-то Диоген мыл овощи в ручье, а некий льстец сказал ему: «Если б ты мог жить при дворе нашего тирана, тебе не пришлось бы довольствоваться таким скудным завтраком». На это философ тут же ответил: «А если б ты мог довольствоваться таким завтраком, тебе б не приходилось каждый день льстить тирану». На вопрос, почему люди подают калекам и не подают философам, Диоген изрек: «Потому что знают, что слепыми и хромыми они всегда могут сделаться, а вот философами – никогда». В храме бога морей Посейдона, когда ему показали много даров от спасшихся моряков, он критически заметил: «А от не спасшихся было бы гораздо больше». Когда от него потребовали принести жертву эллинским богам, он принес вошь, сказав, что ничем большим он им не обязан. Придя в роскошный дом богача, Диоген плюнул ему в лицо, сказав, что во всем доме не смог найти места хуже. Философ полагал странным, что все соревнуются практически только в том, чтоб столкнуть друг друга в канаву, и никто – чтоб быть более прекрасным и добрым. Когда его захватили в плен пираты и выставили на продажу на невольничьем рынке на Крите, он громко кричал: «Кто хочет купить себе хозяина?» Один тиран спросил, какая медь лучше всего подходит для статуй. «Та, – ответил тот, – из которой отлиты Гармодий и Аристогитон», – знаменитые афинские тираноубийцы… А при смерти в чистом поле сказал находившемуся поблизости человеку: «Когда умру – столкни в канаву, пусть братцы-псы полакомятся». Все это отнюдь не забавно, как может показаться с первого взгляда. А.С. Богомолов пишет в своем капитальном труде «Античная философия»: «Все авторы, пишущие о кинизме, сходятся в том, что его представители принадлежали к “низшим” слоям общества или же – вольно или невольно – покинули свое благополучное окружение. Антисфен – незаконнорожденный; Диоген – изгнанник из Синопы, где его обвиняли в “порче монеты”; Кратет – богач, сменивший богатство на бедность, “неприступную для судьбы”; Гиппархия ради Кратета отвергла красавцев женихов и оставила богатый дом; Бион – сын вольноотпущенника и проститутки, был вместе с семьей продан в рабство и освободился благодаря случаю: хозяин, умирая, сделал его своим наследником… Все они видят свою задачу в том, чтобы бичевать пороки и учить добродетелям… Можно сказать, что киники выразили возмущение угнетенных и обездоленных, но не могли представить их будущности, – ее просто не было. Кинизм исходит в своей этике из того, что “собственное благо” человека – не вещи; более того, имущество, здоровье, свобода, сама жизнь могут быть в любой момент у нас отняты. Подлинно же “собственное” – это внутренняя свобода человека, добродетель как свобода от всего внешнего, воздержание от наслаждений и нечувствительность к страданию. Вместе с софистами киники противопоставляют закону и обычаю людей “природу”. Все общественные установления искусственны и условны, мнения ложны и уводят в сторону от истинного счастья; добродетель и порок в общепринятом смысле слова – пустые слова. Поэтому “природа”, определившая тот минимум, в котором нуждается человек, служит достаточным критерием нравственного поведения. Решительное осуждение богатства, роскоши, наслаждений, превышающих меру необходимого, сопровождается проповедью неприхотливой жизни, умеренного труда, дающего душевный покой и укрепляющего тело и дух, честной бедности. Опровергаются традиционные религиозные учения: “по природе” существует один лишь бог – разум мира, а прочие боги существуют лишь “по обычаю”… Думается, что в лице киников перед нами люди, которым отказано в собственном месте в обществе, отчужденные от общества или стоящие накануне такого отчуждения. Им нет места в обществе – но и обществу нет места в их душах и жизнях. Не для киника плоды цивилизации и “плоды просвещения”, и он обращается к животному, к невинному ребенку, к простому человеку. Но у него нет и перспективы, а итог его жизни и учения – “великий отказ”».
В I веке н. э. Аспендос посетил Аполлоний Тианский, личность противоречивая, но знаменитая. Этот философ-неопифагореец, видимо, убедившись в том, что чистая философия, к сожалению, не всегда дает возможность прокормиться, приписал себе божественную сущность и кочевал из города в город, подрабатывая предсказаниями будущего и стандартным набором чудотворений, вплоть до воскрешения мертвых. Лукиан Самосатский, описывая одному своему другу «прохиндиаду» лжепророка Александра из Абонотиха, отмечал, что учитель этого Александра «…был тианец родом, из числа людей, близких к Аполлонию из Тианы и знавших все его проделки. Ты видишь, из какой школы вышел человек, о котором я тебе рассказываю». Всех заинтересовавшихся можно отослать собственно к сочинению Лукиана «Александр, или Лжепророк», вещи замечательной, но слишком большой, чтобы поместить ее в данное повествование, в которой автор, по его собственным словам, попытался «…вычистить стойла Авгия, – если и не все, то насколько хватит у меня сил. Я вынесу оттуда немало корзин грязи, чтобы по ним ты мог судить, как стойла обширны и какое неизмеримое количество навоза накопили в течение многих лет»… Лукиан подробно раскрывает механику «липовых» чудес тианцев. Однако, в отличие от образа жизни, в самом учении Аполлония были интересные и достойные моменты – в частности, он считал, что главной задачей философии является почитание единого Бога, Творца мира и человека; последний, освобождаясь от земных страстей, должен подниматься к Богу через религиозное самоусовершенствование. Только вот помочь ему в этом могут полубожественные праведники вроде самого Аполлония.
Писатель II–III вв. н. э. Флавий Филострат написал о нем произведение «Жизнь Аполлония Тианского», представляющее собой его апологию. В частности, там рассказано и об эпизоде в Аспендосе, который свидетельствует по крайней мере о двух вещах: о том суеверном почитании, которым был окружен философ-колдун, и о том, что он в данном случае повел себя весьма достойно и, воспользовавшись своим влиянием, помог голодному народу. Поскольку прямая цитата всегда предпочтительнее пересказа – даже очень хорошего, обратимся к античному источнику и посмотрим, что пишет Филострат. В то время Аполлоний наложил на себя обет молчания, и восхищенный биограф отмечает, что тот и молча добился успеха: «Было это вот как. Он явился в Аспенд, стоящий на берегу Евримедонта, – из памфилийских городов это третий по величине, – в пору, когда местным жителям приходилось в голоде довольствоваться лишь горохом, ибо богатые хлеботорговцы придерживали зерно, чтобы повыгоднее сбыть его в других городах. Поэтому люди всех возрастов в злобном отчаянии окружили градоначальника и, запалив огонь, намеревались сжечь его заживо, хотя он и укрылся подле кумиров кесаря, которые в то время казались страшнее и святее кумира Олимпийского Зевса, потому что кесарем этим был Тиберий, а в его правление, говорят, какой-то человек был обвинен в святотатстве лишь за то, что поколотил своего раба, когда у того при себе была серебряная монета с изображением Тиберия. Итак, Аполлоний, подойдя к градоначальнику, движением руки попросил объяснить, в чем дело. Тот отвечал, что не только не повинен в беззаконии, но, напротив, сам вместе с народом сделался жертвою беззакония и потому, ежели не позволят ему говорить, то погибнет не он один, а все горожане. Тогда Аполлоний, оборотясь к надвигавшейся толпе, знаками попросил выслушать градоначальника. Аспендийцы, изумленные его поведением, не только приутихли, но и сложили горящие факелы на ближние алтари, а приободрившийся градоначальник сказал: “В нынешнем голоде повинны такие-то и такие-то (и он перечислил имена), ибо они, собрав хлеб, припрятали его в своих загородных поместьях”. Горожане стали сговариваться тотчас же обыскать окрестности, однако Аполлоний, покачав головою, знаками посоветовал не делать этого, а лучше призвать виновных сюда, чтобы они отдали зерно добровольно. Вскоре хлеботорговцы явились, и тут он с трудом сдержал вопль сострадания при виде рыдающей толпы: кругом теснились стенающие женщины и дети, а старики причитали, словно вот-вот умрут с голоду. Однако он сумел соблюсти зарок молчания и, написав на табличке свой приговор, дал его градоначальнику для оглашения. Приговор этот был таков: “Аспендийским хлеботорговцам от Аполлония. Земля – мать всех людей, ибо она праведна, вы же злонравно желаете сделать ее матерью лишь для себя; а потому, ежели не образумитесь, я не позволю вам остаться на ней”. Испуганные этой угрозой, хлеботорговцы доставили на рынок хлеба в изобилии, и город возродился к жизни».
В эпоху императорского Рима Аспендос украшается многими сохранившимися до сих пор зданиями, в том числе – театром II века н. э., построенным архитектором Зеноном, сыном Феодора (получившим за свою работу в награду от города сад), по заказу братьев Курциев – Криспина и Ауспиката, в правление Марка Аврелия (121–180 гг. н. э., правил с 161 г.). Театр, вмещавший от 15 000 до 20 000 зрителей, до сих пор используется по своему прямому назначению; в июне – июле в нем проходит ежегодный международный фестиваль оперы и балета. Акустика древнего театра настолько прекрасна, что позволяет исполнителям обходиться без помощи микрофонов. Масштабные постановки опер впечатляют – например, в 2005-м там ставили «Аиду» Верди; оркестр насчитывал порядка 100 человек, костюмы и декорации были классически великолепны, и в представлении были задействованы живые лошади. Представления начинаются в сумерках и продолжаются иногда половину ночи. Каменные сиденья нагреваются за день палящим солнцем и не теряют тепла практически до утра. Непередаваемое впечатление – сидеть ночью в древнем театре под открытым небом, наблюдая за разворачивающимся действом, полетами чуждых искусству летучих мышей и прохождением ярко-желтой луны по черному южному небу… Театр Аспендоса – первейший по сохранности из греко-римских театров всего Средиземноморья. После того как жители города приняли христианство, театр стал храмом под открытым небом, что было частым явлением в те времена, когда Константин Великий разрешил открытое исповедание христианства, а храмов было ничтожно мало. Когда в начале XIII века Памфилия была завоевана турками-сельджуками под предводительством султана Гиязеддина Кейхюсрева, султан Алаеддин Кейкубад (1219/20—1236/37) повелел переоборудовать его в караван-сарай путем возведения двух пристроек по обе стороны сцены. Известно, что в 1930 г. Аспендос посетил отец современного турецкого государства Мустафа Кемаль Ататюрк и повелел реставрировать театр, с тем чтобы использовать его по прямому назначению, а не просто как музейный объект.
