bannerbannerbanner
Фартовый чекист

Евгений Сухов
Фартовый чекист

Полная версия

Пролог

Замызганный четырехместный «Паккард» въехал на тихую окраинную улочку города Веснянска, утопающую в золоте облетающих берез, протрясся по колее, раскисшей от осенних дождей, и остановился возле аккуратного дома с резными наличниками и крышей, побуревшей от времени. Вокруг теснились похожие домики с серыми заборчиками, рябиной и березками под окнами, с цепными лохматыми псами в глубине дворов.

Ни один из обитателей этих домов не вышел, не взглянул на редкого в такой глуши гостя, прибывшего на четырех каучуковых колесах. Не те были времена, чтобы любопытствовать, тем более что «Паккард» сопровождал еще и грузовичок, в кузове которого сидели бойцы. Их было человек десять. Все в кожаных куртках и таких же картузах с красными звездами, с винтовками, зажатыми между колен. Грузовичок остановился метрах в сорока от головной машины, и вооруженные люди попрыгали в грязь, чтобы размяться после долгой дороги.

Из «Паккарда» вышел огромного роста мужчина с непокрытой, рано поседевшей головой, горбящийся от собственной громоздкости. Он медвежьим шагом направился к дому, толкнул калитку, прошел к крыльцу, поднялся и дважды сильно стукнул в темное окошко, машинально пытаясь что-нибудь разглядеть за мутным стеклом, подернутым влагой.

В доме было тихо. Седой обернулся, озабоченно поглядел назад. Его водитель, сунув руки в карманы, ходил вокруг машины и простукивал сапогом колеса, заляпанные грязью.

Седой вздохнул и еще раз постучал в окошко. В прихожей послышался шум, заскрипела дверь, и на пороге неожиданно возникла легкая фигура молодой женщины в сером платье. Она была несомненно красива. Пушистые русые волосы, румянец на щеках, огромные карие глаза, в глубине которых словно таился осенний багровый пожар, изящные белые руки. Еще седой успел заметить ряд пуговок на сером платье под самое горло, точеную шейку, высокую грудь. В общем, полнейшее безобразие. При таких женщинах он всегда чувствовал себя неловко, не в своей тарелке, и ему приходилось делать немалое усилие, чтобы взять себя в руки.

– Ой, простите! – мягким певучим голосом произнесла женщина. – Я была в дальней комнате, не слышала, как вы стучались. А у нас открыто… Вы, наверное, к Николаю Ростиславовичу?

Голос звучал приветливо, но в глазах так и плясали смеющиеся искорки. Должно быть, ее очень забавляла мрачная фигура гостя в порыжевшей кожанке, перехваченной портупеей, насупленный лоб, заскорузлые пальцы, которыми он мял поясной ремень, не зная, куда девать от неловкости руки.

– К нему. Дома он? – буркнул седой, спохватился и наконец-то назвал себя: – Сидорчук моя фамилия. Егор Тимофеевич. Будем знакомы, – и добавил с опаской: – А вы кто же ему будете? Квартиру сдаете или как?

Девушка рассмеялась, бесстрашно протянула Сидорчуку хрупкую ладошку и сказала:

– Анастасия Сергеевна. Я хозяйка дома. Николай Ростиславович мой постоялец. Не бойтесь, я не враг. Как это у вас говорится?.. Контра, да? – Она опять засмеялась, негромко, но звонко.

Сидорчук не терпел таких шуток и совсем помрачнел. Но трепетная теплая ладонь, которую он осторожно пожал своей задубевшей пятерней, казалась такой беззащитной, такой нежной, что Егор Тимофеевич даже слегка растрогался.

– Вы, барышня, того!.. – строго сказал он. – Как говорится, не дай бог. У нас с контрой разговор очень серьезный. Так я до Николая. Дома он?

– Скоро должен прийти, – объяснила девушка. – Доктор велел ему побольше гулять после ранения. Тут за околицей роща. Березки, тихо… Николай Ростиславович любит там гулять. Да вы проходите в дом! Я вам чаю согрею! И товарищей своих зовите – отдохнете с дороги.

Сидорчук опять обернулся, взглянул на свой автомобиль, остывающий под осенним ветром, досадливо махнул рукой.

– Некогда нам чаи гонять, барышня! – довольно сурово брякнул он. – А войти придется. Желаю посмотреть, что за дом у вас такой. Мы с Николаем Ростиславовичем давненько друг друга знаем. В одной каше варились. Недавно вот в Самаре ту самую гидру контрреволюционную вместе душили. Там ему чешский ефрейтор руку и прострелил. Хотели даже отнять, да хорошо, хирург умелый попался, отстоял, значит, руку. Сказал только, что покой нужен и гимнастика в умеренности. Сняли, значит, его тогда с фронта и сюда вот направили, чтобы окончательно подлечился. Мы с ним списывались. Он мне сообщал, что с хозяйкой живет, только не разъяснил, что с такой…

– С какой такой? – опять засмеялась Анастасия. – Да вы проходите! Что ж на пороге стоять?

Сидорчук, хмурясь, перешагнул порог, тщательно вытер сапоги о тряпку, прошел в комнаты. Внутри было чисто и по-женски уютно. Старая вытертая мебель не портила впечатления, а вызывала ощущение особенной теплоты, старой надежной гавани, спасительного укрытия от бурь. Это чувство совсем не понравилось Сидорчуку.

Шагнув к комоду, он взял в руки фотографию, оправленную в рамочку. Со снимка на него смотрел щеголеватый подпоручик, красавчик с усиками, в золотых погонах и сдвинутой набекрень фуражке. Глаза Сидорчука потемнели.

Он небрежно поставил фотографию обратно на комод и буркнул:

– Это что же получается, вроде как героя революции у себя приютили, правильное дело делаете, а тогда портрет вот этого субчика в погонах тут при чем? Очень это для меня странно, барышня! Вы сами-то каких убеждений будете? Сдается мне, Николай Ростиславович маху тут дал, не разобрался в обстановке!

– Так это брат мой, Костик! – нимало не смутившись, ответила хозяйка. – Это он перед уходом на германскую снялся. В то время и слова-то такого не было – контра. За отечество сражаться ушел. Никто же не знал!..

– И где же теперь ваш брат, Анастасия Сергеевна? – поинтересовался Сидорчук. – У Деникина?

Миловидное лицо женщины вспыхнуло.

Она выпрямилась, без страха взглянула в глаза суровому гостю и ответила:

– Мой брат – справедливый и честный человек. Он всегда поступал по совести. И на войну ушел по велению сердца. Да, Костик давал присягу царю и никогда ей не изменял, надеюсь. Стыдиться мне нечего, хотя вы, наверное, считаете иначе. Он ушел на фронт в четырнадцатом, и с тех самых пор ни одной весточки от него не было. Где он сейчас, я не знаю, но верю, что брат жив и когда-нибудь вернется домой.

Сидорчук неуступчиво покачал головой, скрипнул ремнями и заявил:

– Вы эти вредные мысли лучше бы про себя держали, дамочка! Про царя, значит, и прочее. Мы в ЧК за такие мысли, знаете, что делаем? Домой он вернется! Он-то, может, и вернется, да только дом теперь не тот! Наш это теперь дом! И будет нашим на вечную вечность. А эксплуататорам трудового народа…

– Да какой же Костик эксплуататор! – воскликнула Анастасия Сергеевна. – Он справедливый и добрый человек. Брат за народ кровь проливал!..

– Вы про народ-то поосторожнее! – оборвал ее Сидорчук. – Народ сам кровью истекает. Да, на фронтах, где вот такие хлыщи-золотопогонники свою доброту показывают. Я вон летом под Орлом с кулацкими бандами сражался. Много они наших там положили, подлюги!.. А во главе у них, между прочим, офицеры были, такие самые, которые присягу императору приносили. Может, и ваш братец там повеселился…

– Да что вы такое говорите! – выкрикнула Анастасия Сергеевна, и в глазах ее мелькнула тревога. – Не станет мой брат стрелять в народ. Не станет! Мы совсем по-другому воспитаны.

– Про воспитание ваше ничего не знаю и знать не хочу, – отрубил Сидорчук. – Только для родственника вашего лучше будет, если он и взаправду на германской погиб. А ежели нет, то лучше бы ему сюда никогда не возвращаться, потому что с эксплуататорами трудового народа и прочей контрой у нас будет разговор короткий. Пощады они не дождутся, не заслужили!

Женщина не нашлась, что ответить, но посмотрела на Сидорчука с некоторым недоумением. Она не испугалась, однако явно обеспокоилась – не за себя, а за своего постояльца. Ей уже начинало казаться, что такой сердитый гость за добром не приедет, и лучше бы было, если бы эти двое не встретились.

Наверное, именно поэтому Анастасия еще раз постаралась перевести разговор в более спокойное русло:

– Я слышала, что у вас в ЧК не церемонятся с врагами, но, уверяю вас, Егор Тимофеевич, мой брат не враг! Он смолоду сочувствовал революционным настроениям и даже имел из-за этого неприятности по службе. Да и стоит ли обрушивать на его бедную голову громы и молнии, когда неизвестно, жив ли он? Эта мысль не дает мне покоя ни днем, ни ночью. Это моя непрекращающаяся боль, понимаете?

– А я не утешать вас приехал, – заявил Сидорчук. – Для меня вы никто и звать вас никак. Меня другое смущает. – Он резко взмахнул рукой. – Эх, да чего там! Значит, про брата вам ничего не известно. Ну а родители ваши?.. Вы одна тут живете?

– Родители мои погибли в Петрограде в семнадцатом при невыясненных обстоятельствах, – сказала Анастасия почти бесстрастно, как человек, давно свыкнувшийся с мыслью о неизбежной потере. – А это дом моей тетки. Она тоже умерла. У меня на руках, в начале этого года. Вот теперь я тут и живу в одиночестве. Спасибо, Николай Ростиславович согласился снять у меня комнату. Мне не так скучно, и все-таки какие-то средства к существованию. Сама-то я делать ничего не умею. – Она неловко усмехнулась и посмотрела на Сидорчука своими глубокими карими глазами.

От этого взгляда у него опять что-то перевернулось в груди, обдало крепким жаром. Подобные чувства мрачный и безжалостный Сидорчук испытывал настолько редко, что воспринимал их как позорную и коварную болезнь, неприличную для мужчины. Он намертво сжал зубы и глубоко втянул носом воздух. Сладкий морок постепенно уходил из груди.

– Это плохо, когда ничего не умеете, – назидательным тоном сказал Сидорчук. – Теперь слуг не будет. На всей земле останется только трудовой человек. Белоручек мы изведем, уж не обессудьте, барышня! Попили из нас крови, хватит!

– Да какой же крови?.. – Хозяйка дома тихо вздохнула. – Что вы такое говорите? У меня никаких слуг нет и никогда не было. За домом я сама присматриваю. Обед сварить, постирать – все сама. Я в другом смысле не умею. Работы ведь сейчас нет. К чему себя применить?

 

– А сейчас один путь – на всемирную революцию! – торжественно объявил Сидорчук. – Не найдете своей дороги – пропадете, барышня. Да что мы с вами все лясы точим? Вы мне дом покажите, все до последнего уголка.

Анастасия Сергеевна была удивлена, но не стала этого демонстрировать. Странному гостю, кажется, действительно было крайне интересно, очень даже важно оглядеть дом. Он обошел все комнаты, сунул нос в каждый угол, даже взобрался на чердак и залез в подпол. При этом Сидорчук крякал, сопел и морщил лоб, напряженно о чем-то размышляя. Анастасия Сергеевна молча ходила за ним, теребя в пальцах платочек и чувствуя себя почти посторонней.

Небольшой конфуз случился в комнате Николая Ростиславовича, где гость углядел среди подушек что-то кружевное, никак не имеющее отношения к жилищу мужчины, особенно солдата. Находка заставила Сидорчука еще крепче сжать челюсти и мысленно отпустить в адрес боевого товарища крепкое ругательство. Но вслух он больше ничего не сказал, не попрощался с хозяйкой, вышел на крыльцо и там стал ждать нужного ему человека.

Отряд, сопровождавший его, рассыпался вокруг грузовика. Бойцы в кожаных куртках и фуражках с красной звездой на околыше смеялись и курили, забросив за спину винтовки с примкнутыми штыками. Тихая улица была пуста. Местные жители не рисковали высовывать наружу даже носа, гадая, надолго ли обосновались в их краях такие опасные люди. Сидорчуку не нравилось, что приходится крутиться здесь, на самом виду, но Николай Ростиславович не спешил возвращаться с прогулки.

Сидорчук уже собирался отправиться на поиски, как вдруг заметил человека, неторопливо бредущего вдоль забора. Тот был одет в старое пальто и кепку. Левая рука висела на черной тряпке, перекинутой через шею. Исхудавшие бледные щеки обрамляла бородка.

– Постнов! – крикнул Сидорчук, и его грубое лицо невольно расплылось в улыбке. – Постнов, чертяка!

Несмотря ни на что, он не смог в этот миг сдержать радости, видя старого товарища живым и почти здоровым. Егор Тимофеевич быстро пошел навстречу по грязи и лужам. Через минуту он уже сгреб раненого друга в объятья.

– Эй! Постой! Больно! – тихо сказал Постнов, стараясь выбраться из стальных тисков. – Ты все такой же медведь! А я, брат, никуда не гожусь. Раскис.

Сидорчук опомнился и отпустил Постнова. На его лице отобразилось смущение.

Он любовно придержал за плечи побледневшего товарища и прогудел смущенно:

– Ну, прости дурака! Совсем ведь забыл про твою руку! Вижу, идешь как ни в чем не бывало, вот и набросился. Нынче ведь времена какие!.. Сегодня разошлись, и уж не знаешь, даст ли бог свидеться завтра.

– Ты чего это про бога вспомнил? – прищурился Постнов. – На тебя не похоже.

– А! Видать, въелось в нас это старорежимное, враз не вытравишь! – с досадой сказал Сидорчук. – Оно даже тяжелее, чем оборону держать по всем фронтам. Ты, верно, слыхал, что в республике-то делается? Прет вражина со всех сторон! На Украине гетман никак не угомонится, на Печоре белогвардейщина голову поднимает, Деникин, Антанта… На самого Владимира Ильича, на дорогого вождя нашего, покушение совершено.

– Да, слыхал, – сказал Постнов. – Положение сложное. А я вот тут труса праздную. – Он с сожалением показал на перевязанную руку. – Стыдно!

– За рану, полученную в бою с врагами республики, стыдиться нечего! – с пафосом воскликнул Сидорчук, потом словно вспомнил что-то неприятное и добавил с неохотой: – Другого стыдиться надо…

Постнов вскинул голову, с интересом посмотрел на товарища и спросил:

– Ты это о чем? Не про меня ли это? Что-то я ничего не понимаю. Чего же мне еще стыдиться?

Сидорчук взглянул на него из-под насупленных бровей. К Постнову он всегда испытывал теплое, почти родственное чувство, как старший брат к младшему. Нравился он ему, даже несмотря на то, что происхождение у Постнова было не вполне пролетарское.

Николай родился в семье священнослужителя, отличался правильной, чересчур грамотной речью, интеллигентными чертами лица и деликатными манерами. Искупало эти недостатки то, что Постнов рано порвал с семьей, ушел из дома и целиком отдался революционной работе. Начинал у эсеров, был на баррикадах в девятьсот пятом, оказался в ссылке, бежал, в четырнадцатом вступил в РСДРП, брал в семнадцатом власть в Петрограде. В общем, биография у человека была хоть куда.

Они встретились в семнадцатом при весьма драматическим обстоятельствах – впятером отбивались от толпы юнкеров. Потом вместе поступили в ЧК и уже не расставались до того момента, как Постнов был тяжело ранен. Одним словом, претензий у Сидорчука к боевому товарищу до сих пор не было. Былая связь с левыми эсерами не в счет. Кто старое помянет, тому глаз вон. Тем больнее Егору Тимофеевичу было осознавать, что с бойцом, преданным делу революции, происходит что-то странное.

Сидорчук некстати вспомнил про кружева, замеченные им в комнате Постнова, даже покраснел от досады и буркнул:

– Я тебе не судья. Ты вроде из пеленок давно вырос. Вон борода даже!.. Только, по правде сказать, не нравится мне твой выбор.

– Странный ты какой-то, Егор Тимофеевич! – засмеялся Постнов. – Раньше ты понятней объяснялся. А сейчас все шарадами какими-то. Какой мой выбор ты не одобряешь? Я ведь последние месяцы мало что сам выбирал. Руку мне прострелить без меня решили, сюда в Веснянск определили – тоже со мной не посоветовались.

– Я про хозяйку твою говорю, – сказал Сидорчук. – Уж больно неподходящее для нас это соседство. Съезжать тебе с квартиры надо, Николай!

Постнов поднял брови и стал пристально разглядывать товарища.

– С чего это? – довольно сухо спросил он наконец. – Меня все устраивает.

– Это нам понятно, что тебя все устраивает, – сердясь и сбиваясь, заговорил Сидорчук. – Кружавчики, подушечки, теплая баба под боком. Забыл, какое время на дворе? Забыл? А я тебе напомню! Или голубая кровь взыграла, а, Николай Ростиславович?

Переход от чистосердечной радости почти к ненависти совершался у Сидорчука мгновенно, без всяких усилий. Постнов знал эту особенность боевого товарища, потому спокойно воспринял неприятные слова.

– Очумел, что ли, Егор Тимофеевич? – спросил он. – Какая голубая кровь? Мать моя прачкой была, отец из разночинцев, своим горбом в люди выбился. Ты меня в дворяне записал, значит? Забыл, как мы вместе?..

– Я все помню, – сурово сказал Сидорчук. – Только кое-что своими глазами вижу. Нежности разводишь, амуры, а я к тебе с серьезным заданием. Таким, что предельной собранности требует. Меня, между прочим, сомнения берут, что ты теперь поручение партии выполнить сможешь…

– А ты не сомневайся, – перебил его Постнов. – Нет у тебя на это права! Я любой приказ партии выполню, хоть бы для этого пришлось жизнью пожертвовать. Я хоть сейчас…

Он вдруг рассвирепел. Его лицо, только что казавшееся вполне добродушным, исказилось и еще больше побледнело. Он принялся срывать с шеи черную повязку, на которой покоилась раненая рука.

Сидорчук схватил его за локоть, сжал как тисками и произнес тихо, но грозно:

– Спокойно! Без истерик! Ты, красный командир, революционер, а нервы показываешь, точно институтка!

Постнов дернулся, безумными глазами уставился в лицо Сидорчука, потом как-то сразу обмяк и сказал виновато:

– Это правда, с нервами плохо дело. С тех пор как запихали меня сюда, поверишь, ни единой ночи нормально не спал. Вот что рвет душу-то, понимаешь? Дождь в окно стучит, а мне чудится, что это за мной идут. Стыдно сказать, но с винтовкой в руках, под пулями я себя лучше чувствовал. А ты меня женщиной упрекаешь! Что ж, хорошая женщина. Может, и получилось бы у нас что-то, но сам понимаю, не время! Если честно, даже рад, что ты меня забираешь.

– Я тебя не забираю, – сказал Сидорчук.

– То есть как? – Постнов недоумевающее уставился на него. – Почему не забираешь? Ты же сказал – задание?

– Это особое задание, – пояснил Сидорчук, понижая голос, хотя никто не мог их слышать на почти пустой улице. – Это задание такого рода, что тут не надо ни шашкой махать, ни из нагана палить. Хотя при нужде и этим придется заняться. Но главное здесь – конспирация, стальные нервы и терпение, смекаешь?

– Нет.

– Давай-ка пройдемся, – предложил Сидорчук. – Признаюсь, не нравится мне твое настроение, Николай! Да и обстановка тут у тебя мне не по душе. Но руководство рассудило, что ты справишься. Еще когда тебя сюда направляли, уже тогда все было решено. Хочешь не хочешь, а доверие партии нужно оправдать. Кровь из носу! Напортачишь – к стенке!

– Да ты не стращай! – поморщился Постнов. – Вот честное слово! Нашел, тоже мне, кого пугать! Ты лучше толком объясни, в чем дело! Задание, доверие, это все понятно. Ты к сути переходи.

– А суть такая, – строго произнес Сидорчук, невольно распрямляя спину, словно на параде вышагивал. – Суть такая, что ты должен организовать у себя хранилище, тайник, банк своего рода. Обстановка какая в республике, ты знаешь не хуже моего. Бороться будем до последнего, но враг силен. Все может приключиться. На крайний случай партия определила подготовить пути отхода.

– То есть как это отхода? На попятную, значит? – Постнов до боли сжал здоровый кулак.

– Не на попятную, а пути отхода, – назидательно повторил Сидорчук. – Образованный человек, воевал, значит, должен понимать разницу. В любых обстоятельствах нужно сохранить ядро нашей партии, вождей наших, Владимира Ильича. Случись худшее, мы должны будем уйти в подполье, даже уехать за границу и оттуда продолжать борьбу. Стратегия! Из искры возгорится пламя! Я за тебя лично поручился перед товарищем Дзержинским! Понимаешь теперь, какое тебе оказано доверие?

– Понимаю. И что же мне поручено хранить? – недоверчиво морща лоб, спросил Постнов.

– Бриллианты, – сказал Сидорчук. – Целых три фунта. Сам-то я в них толку не вижу, но знающие люди говорят, что несметных денег эти камни стоят. Из каких-то царских коллекций. Еще документы, паспорта заграничные. Все добро в железном ящичке с хитрым запором. Ты должен своей рукой заверить опись ценностей, которые я тебе передаю на хранение. Одна бумага у тебя остается, другую я в Москву отвезу. Значит, береги этот сундучок как зеницу ока, чтобы ни одна контра о нем не пронюхала. Сам понимаешь, что будет, если не убережешь. Оружие у тебя имеется на крайний случай?

– Наган да десятка два патронов, – сказал Постнов.

– Дам тебе пяток лимонок и патронов добавлю, – пообещал Сидорчук. – Ну, и это… Деньги кое-какие тебе тут выделены на прожитье. Барином будешь жить.

– Это все хорошо, – заметил Постнов. – Только дальше-то что? Долго мне здесь куковать? Если откровенно, я когда тебя увидел, надеялся, что ты меня с собой заберешь. На фронте от меня больше пользы было бы.

– На фронте от тебя с одной рукой больше вреда, чем пользы, – мотнул головой Сидорчук. – Да и в тылу сейчас не лучше. Везде контрреволюция голову подымает. Схватка не на жизнь, а на смерть. Без жалости. А ты выздоравливай. И с барышней поосторожнее! Не нашего она поля ягода. Белая кость. Мои слова тебе не по вкусу – вижу, но ты их на ус намотай. Я людей лучше знаю. От таких вот дамочек чего хочешь можно ожидать!..

– Ладно, не маленький! – буркнул Постнов. – Так пойдем в дом. Там опись проверим, перекусим, чем бог послал.

– Некогда мне, – возразил Сидорчук. – Возвращаться надо. Каждая минута на счету. Камушки вот проверить если…

– Да что там! – махнул рукой Постнов. – Тебя сам Дзержинский послал, а я пересчитывать буду? Давай свои бумаги, не глядя подмахну.

– И то дело, – с облегчением сказал Сидорчук. – В машине они у меня. И груз там же. Припрячь понадежнее и глаз не спускай. А придет день, объявится тут человек и скажет: «Закат нынче алый, должно быть, к буре». Ты ему ответишь «Рассвет будет еще алее». Запомнил? Он покажет тебе мандат и объяснит, что делать дальше. А пока твое дело – караулить. С барышней будь поосторожнее. Может быть, съехать тебе от греха подальше? От этого бабьего вопроса много нашего брата пострадало. Но тут суть не в тебе и не во мне. Мировая революция под ударом! Ты вот о чем помни!

– Про это мог бы и не говорить, – хмуро сказал Постнов. – А съезжать я никуда не буду. Анастасия Сергеевна – хорошая женщина, хотя и из дворян. В мои дела не суется. Между прочим, идеи мировой революции поддерживает.

– Ох, не верю я в таких благодетелей! – с тяжелым вздохом произнес Сидорчук. – Смотри, головой ответишь, если что! Ну да ладно, пойдем!

Тяжело ступая, он повел Постнова к автомобилю. Бойцы, толпившиеся у грузовика, невольно подтягивались, ловили его взгляд, поправляли на плече винтовки. К Постнову они присматривались с сомнением. Эти люди прикатили в такую даль, зная, что выполняют серьезное задание партии, были готовы к опасности и ждали ее, имели право на недоверие.

 

Но Сидорчук-то знал Постнова как облупленного и не должен был в нем сомневаться. Все дело было в Анастасии. Николай Ростиславович понимал это. Наверное, Сидорчук был сделан из железа и никогда не хотел женского тепла, ни разу не влюблялся. Об этом даже подумать было смешно. При этом он воображал, что отлично знает женщин. «От этого бабьего вопроса много нашего брата пострадало»!

Между прочим, революция дала женщинам те же права, что и мужчинам, вырвала их из векового рабства, дала им возможность строить новый мир. А женщина с такой чуткой душой, как Анастасия, просто не способна на предательство и подлость. Постнов был убежден в этом.

Навстречу им из «Паккарда» выскочил маленький, заметно скособоченный человек, тоже весь в коже, на носу пенсне, в руках объемистый металлический ящик с ручкой.

– Не спеши, Яков! – сказал ему Сидорчук. – Здесь все оформим. Расскажешь товарищу, что и как, и в путь. Пора нам.

Через десять минут все было кончено.

Сидорчук порывисто обнял Постнова, тут же оттолкнул его от себя и мрачно сказал:

– Удачи тебе! Помни, какое дело тебе партия доверила. Крепко помни! Ну и вообще, выздоравливай! Свидимся еще!

Он грузно уселся в машину и захлопнул дверцу. «Паккард» зачихал, задымил и устремился вперед, разбрызгивая грязную воду из луж. Набирая ход, покатил вслед за ним и грузовик с бойцами, нахохлившимися в кузове. В сером воздухе тускло светилась влажная сталь штыков.

Постнов проводил взглядом невеликую кавалькаду и неторопливо пошел к дому, крепко сжимая ручку ящичка. Он знал, что Анастасия уже давно наблюдала за ним из окна. Нужно было придумать, как объяснить этот неожиданный и странный визит, чтобы не вызвать подозрений, не осложнить жизнь, и без того непростую.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 
Рейтинг@Mail.ru