Евгений Сухов
Кандалы для лиходея
Глава 5
Дознание, или Знающие люди умеют отличить правду от лжи
Вечер 2 июня 1896 года
Полицейский офицер не явился неожиданностью для Самсона Николаевича Козицкого. Он уже понял по расспросам графа, что тот обеспокоен исчезновением своего главноуправляющего и, главное, тем, что Попов исчез вместе с деньгами. Козицкий был человеком практическим, поэтому полагал, что граф Виельгорский расстроен более всего утратой денег, нежели пропажей живого человека. Словом, господин Козицкий судил по себе. Впрочем, мы все в той или иной степени судим по себе, и в этом-то заключается наша наиглавнейшая ошибка, а порой и глупость…
– К господину полицмейстеру? – переспросил Самсон Николаевич у посыльного, допивая вторую чашку чая. – Отчего же нет, – спокойно добавил он, – коли они меня ждут-с. Идемте.
Произнеся эти слова, Козицкий немного осуждающе посмотрел на графа, и Виктору Модестовичу стало снова немного неловко. Вот она, беда российской интеллигенции: им всегда неловко. Неловко просить. Еще более неловко – требовать. Неловко назвать глупца дураком и неловко дать сдачи, когда ударили по щеке. Отсюда, милостивые судари, разброд и шатания в ее рядах, а зачастую и неопределенность в политических взглядах. А она (упаси Боже!) может довести и до худшего: противуправительственных настроений. Далее уж и некуда…
Когда дежурный офицер и Козицкий поднялись на второй этаж «Дома московского обер-полицмейстера» и, постучавшись, вошли в кабинет, полковник Власовский в глубокой задумчивости смотрел в окно. Его одолевали мысли о собственной судьбе – что же с ним будет далее, и неужто ему не дадут дослужиться до генерала с пенсионом в три с половиной тысячи в год. Это более чем профессорское жалованье позволило бы прикупить домик в Замоскворечье и жить в собственное удовольствие, ведь ему нет еще и полных пятидесяти четырех лет.
А вдруг отдадут под суд? Что тогда? Лишение чинов и состояния… о худшем не хотелось и думать. Нет, не может такого быть! Матушка-императрица не даст его в обиду, заступится за него перед государем. Да и великий князь, пожалуй, замолвит словечко перед государем императором, потому как, если его, обер-полицмейстера Власовского, признают виновным по суду, стало быть, судить надобно и генерал-губернатора. А это родной дядюшка государя. Император Николай Александрович суда над ним не допустит, поскольку скандал может выйти резонансным. На всю Европу прогремит! А то и до Северо-Американских Соединенных Штатов докатится. Подобного скандала дом Романовых попытается избежать всеми силами, пусть даже он и будет проходить под девизом: «У нас в России перед законом все равны, и неотвратимого наказания не избежать ни крестьянину, ни князю».
Ан нет, великий князь уже избежал наказания и даже более того, вскоре был всемилостивейше и с благодарностью пожалован, несмотря на то, что за ходынскую трагедию был ответствен более всех обер– и просто полицмейстеров, а также прочих чиновников Министерства Императорского Двора, поскольку исполняет должность генерал-губернатора Москвы.
Там, в Европах, случись подобная трагедия, так должностные лица сами с себя обязанности складывают и в отставку уходят, поскольку либо совесть, либо общественное мнение занимать им далее подобную должность не позволяют. В России такая практика отсутствует… «Вот так, господа, – думал Власовский, – не равны у нас все перед законом. Никогда такого не было в России и, надо полагать, не будет». А его, обер-полицмейстера Власовского, скорее всего, уволят с должности «без прошения». Стало быть – все, конец карьере! Не видать ему генерал-майорского чина как собственных ушей… Но начатые дела он всенепременно доведет до конца, таким уж он уродился.
– Господин полковник, ваше приказание выполнено, – отчеканил капитан. – Разрешите идти?
– Ступайте, – не оборачиваясь от окна, произнес Александр Александрович. – А вы, господин Козицкий, присаживайтесь к столу, – тут обер-полицмейстер обернулся и вонзил столь острый взгляд в управляющего имением Павловское, что Самсона Николаевича пронзил противный холодок. Казалось, что Власовский видит всего его, и сквозь него, и еще далее на три аршина в землю под ним…
– Благодарствуйте, – только и смог сказать управляющий.
Появился канцелярский секретарь. Он потихоньку, едва не на цыпочках, прошел за отдельный столик в углу обширного обер-полицмейстерского кабинета, достал из кожаного портфеля с двумя большими защелками стопочку бумаги, ручку с длинным металлическим пером, скляницу-непроливашку с чернилами; все это аккуратно разложил на столе и надел сатиновые нарукавники, – дескать, готов к исполнению обязанностей.
Александр Александрович неторопливо, по-хозяйски прошел к своему креслу, сел, поерзал, устраиваясь удобнее, и снова вонзил свой взгляд в Козицкого.
– Я позвал вас сюда, – официальным голосом начал Власовский, – дабы провести дознание по делу о пропаже главноуправляющего имениями графа Виктора Модестовича Виельгорского господина Попова. Вы привлечены к дознанию в качестве свидетеля и обязаны отвечать на все вопросы правдиво, без лжи и злонамеренности увести дознание в сторону. Предупреждаю, что дача ложных свидетельских показаний, равно как и сознательный увод дознания и, соответственно, следствия по данному делу, является нарушением закона и карается вплоть до заключения в арестантский дом и высылки в арестантские роты. Вам это понятно?
– Да, – кивнул Козицкий.
– Тогда начнем…
С этими словами обер-полицмейстера секретарь быстро окунул перо в чернила и застыл над чистым листом. А Власовский задал первый вопрос:
– Ваше имя и фамилия?
– Самсон Николаевич Козицкий.
– Происхождение? – задал следующий вопрос обер-полицмейстер.
– Из мещан Тамбовской губернии, – ответил Козицкий.
– Ваш возраст?
– Тридцать шесть лет.
– Вероисповедание?
– Православное, – столь же уверенно отвечал Козицкий. Вопросы были несложные.
– Национальность?
– Русский, – немного помедлив, ответил Самсон Николаевич.
Обер-полицмейстер кинул взор в сторону секретаря: успевает ли?
Секретарь едва кивнул, похоже, успевал.
– Как давно вы служите управляющим у господина Виельгорского? – продолжил задавать вопросы полковник Власовский.
– Два года без малого, – ответил Козицкий.
– Сколько вам граф положил жалованья? – поинтересовался Александр Александрович, внимательно наблюдая за управляющим.
Тот вскинул голову:
– Понимаете, господин обер-полицмейстер, – замялся Самсон Николаевич, – этот вопрос находится в сугубо конфиденциальной плоскости, и мне бы не хотелось, чтобы мои договорные обязательства были бы нарушены мною в отношении к господину графу, поскольку…
– Довольно! – не дал договорить управляющему Власовский. – Мне известно, в какой плоскости находится данный вопрос, но все же попрошу вас ответить, поскольку вы обязаны, как свидетель, отвечать на любые задаваемые мною вопросы. Кроме того, далее этого кабинета ваши доверительные сведения не распространятся, смею вас уверить.
– Но вы же записываете мои показания, – нахмурившись, посмотрел в сторону секретаря Козицкий.
– Записываем, – согласился обер-полицмейстер. – Для порядка. Однако читать их буду только я… Итак, – весьма безапелляционно продолжил задавать вопросы обер-полицмейстер, – какое годовое жалованье вам платил за службу управляющего граф Виельгорский?
– Триста пятьдесят рублей, – неохотно ответил Козицкий.
– Хм, – немного удивленно посмотрел на Самсона Николаевича Власовский. – А вам не кажется, господин управляющий, что это, скажем так… несколько маловато?
– Кажется, – почти с вызовом ответил Козицкий.
– Тогда почему же вы согласились? – задал вполне резонный вопрос Александр Александрович и снова вонзил свой острый взор в управляющего. Казалось, он вот-вот собирается разложить свидетеля на атомы и молекулы…
Всегда можно распознать, когда человек врет, а когда говорит чистую правду. Но незачем каждому знать тонкости дознавательского дела, ибо сразу отыщутся темные личности, которые научатся обманывать следователей и дознавателей, законослужителям это ни к чему. Кроме того, знание тонкостей поведения человека, его мимики, характер его жестов при вранье позволят рядовому обывателю распознавать лжеца в своем начальнике или даже государственном деятеле, что может внести смуту в умы граждан Российской империи и нездоровый скептицизм и, как следствие, уронить доверие и почитание к высоким чинам и большим званиям.
Знания правил ведения допроса не лишние лишь сыщикам, дознавателям, судебным следователям и прочим представителям профессий, имеющим дело с человеческой природой, которая, как известно, бывает весьма изворотливой и лживой. Имеются даже инструкции (естественно, для служебного пользования), в которых четко и ясно показано, по каким таким физическим признакам можно определить, когда человек говорит неправду или лукавит.
К примеру, ежели человек при разговоре касается лица руками – теребит ухо, почесывает указательным пальцем правой руки шею под мочкой уха; трогает нос так и сяк, потирает веко, будто оно у него дергается, либо принимает позу глубокой задумчивости, прижав большой палец к щеке, или прикрывает ладонью рот – он, несомненно, лжет. Все эти жесты указывают на подспудную и затаенную боязнь оказаться разоблаченным во лжи. Дознавателю остается только сделать правильный вывод.
Если человек неуверенно стоит перед собеседником, переминается с ноги на ногу, делает шаги в сторону или назад да еще передергивает при разговоре плечами – этот человек также лжет. Знай это, судебный следователь!
Можно определить, говорит человек правду или нет, по тому, как он смотрит на собеседника (или не смотрит). Если взгляд человека погружен в себя, вовнутрь, в собственную память, а губы при этом поджаты – все то, о чем он через несколько мгновений поведает, сущая правда. Но ежели мужчина время от времени посматривает в пол, а женщина бросает взгляды в потолок, то, скорее всего, собеседники – беззастенчивые лгуны. Во время разговора они то и дело бросают взгляды на собеседника, как бы проверяя и желая убедиться, верят ему или нет, сообщая при этом массу подробностей, знание которых от них не требуется. Если у говорящего глаза разбегаются в разные стороны – это вернейший признак того, что не стоит верить ни единому его слову…
Бывает, что ложь вызывает у говорящего некий зуд. Отсюда разнообразные почесывания и выступление пота, а еще теребление воротничка, который словно покалывает шею лжеца. А может, и правда покалывает.
Еще наблюдательный и подготовленный к проявлениям лжи человек заметит, что у говорящего неправду появляется в лице некая асимметрия. Вернее, наоборот, при появлении в лице симметричного несоответствия можно сделать вывод, что человек вам лжет. Это говорит наука физиогномика, которой дознаватели и судебные следователи в большей или меньшей мере владеют. Либо эти знания получены многолетней практикой, что ничуть не хуже знаний теоретических. Если на лице собеседника один глаз становится вдруг меньше другого, левый уголок рта ползет в улыбке, а правый неподвижен, либо одна бровь невольно приподнимается над другой, собеседник явный лжец. Чтобы уличить собеседника во лжи, достаточно неожиданно переспросить его, о чем он только что говорил, и если тот не выучил текст наизусть, так он станет отвечать несколько иначе или попросту запутается.
Обер-полицмейстер Власовский знаниями ведения допроса владел едва ли не в совершенстве, а поэтому когда буравил Козицкого взглядом, то просто пытался определить, врет тот ему в чем-либо или нет. Но покамест управляющий имением Павловское не трогал свое лицо, не ерзал на стуле, не чесался и не потел, и в его лице не наблюдалось никакой асимметрии…
– Мне очень нужно было это место, – просто ответил управляющий и посмотрел прямо в глаза обер-полицмейстера: – И деньги. А граф Виельгорский обещал заплатить, так сказать, подъемные в размере месячного жалованья.
– Ясно, – подытожил первую часть дознания Александр Александрович. – А теперь, сударь, давайте вспомним события почти месячной давности. Когда к вам приехал с ревизией главноуправляющий имениями графа Виельгорского господин Попов?
– Шестого мая, – без запинки ответил Козицкий.
– Сколько у него к тому времени было с собой денег? – спросил Власовский и стал следить за реакцией управляющего имением. Однако ничего особенного покуда не происходило. Козицкий как приклеенный сидел на своем месте и не выказывал никаких признаков беспокойства…
– Я не знаю.
– Что, и не поинтересовались даже? – спросил Александр Александрович.
– Нет, – кажется, несколько удивленно ответил управляющий. – Зачем мне это знать? Все равно эти деньги не мои…
Он улыбнулся одним уголком губ. Это немного насторожило обер-полицмейстера.
– Все так… А вы сколько отдали ему денег?
– Восемь тысяч, – ответил Козицкий. – Весь годовой доход от имения Павловское.
– Это много или мало? – поинтересовался Власовский ради общей картины дела.
– Мало, – снова посмотрел прямо в глаза полицмейстеру Самсон Николаевич. – По моему мнению, имение могло бы приносить доход тысяч двенадцать, а то и все пятнадцать.
– Но вы же управляющий, – резонно заметил обер-полицмейстер. – Доложили бы об этом графу, устроили б дела соответствующим образом, чтобы имение приносило больший доход, и его сиятельство непременно повысил бы вам жалованье. Не так ли? – добавил Сан Саныч и сделал глаза чуть удивленными: это же, мол, и ребенку ясно.
– Не уверен, – опять усмехнулся одним уголком губ Козицкий. Очевидно, такая усмешка была просто привычкой управляющего, и принимать ее во внимание, лжет он или говорит правду, скорее не следовало бы. – Граф, как мне кажется, вообще скуповат на деньги…
– Признаюсь, у меня такого мнения не сложилось, – раздумчиво ответил Власовский. – Он скорее ничего не смыслит в деньгах и просто не знает им счета. Он затруднится ответить, если его спросят, сколько у него на данный момент в портмоне лежит денег. Это не говорит о скупости или прижимистости.
– Возможно, – не стал спорить управляющий.
Обер-полицмейстер понимающе кивнул: и то правда, спорить с крупным полицейским чином в его же кабинете, это, по крайней мере, неумно и весьма опрометчиво. И запросто можно даже собеседнику составить о себе предубедительное мнение, а господин Козицкий, похоже, был человеком очень осторожным и весьма неглупым…
– Хорошо… Главноуправляющий имениями графа Попов проверял отчетные экономические и бухгалтерские книги? – задал очередной вопрос Александр Александрович.
– А как же! – На лице Козицкого опять появилась кривоватая усмешечка. – Он всегда это делает, причем весьма досконально и придирчиво.
– И что, все было в порядке? – легко поймал взгляд управляющего имением полковник Власовский. Ему показалось, что на лице собеседника промелькнул то ли испуг, то ли удивление, и для себя он решил поинтересоваться, кто таков этот Самсон Николаевич Козицкий, чем он занимался прежде и чем дышит сегодня. Весьма интересный господин… Но с последним вопросом следовало разбираться на месте, а именно в Павловском, но ехать туда обер-полицмейстеру, во-первых, было не по чину, во-вторых, его власть так далеко не распространялась, а в-третьих, его отъезд в Москве могли счесть за бегство, принимая во внимание его положение подследственного по делу о ходынской трагедии. Показать же, что он, грозный и неприступный обер-полицмейстер древней столицы, полковник Власовский, чего-то испугался, было никак нельзя. А вот снестись с тамошним уездным исправником, чтобы тот на месте разобрался с тем, что собой представляет этот господин Козицкий, – непременно следовало.
– Конечно, в порядке! – с некоторым вызовом ответил Самсон Николаевич. – Он проверил всю мою документацию, взял деньги и уехал.
– Ясно. – Полковник перевел взгляд на окно и как бы ненароком спросил: – А в котором часу шестого мая приехал в Павловское господин Попов?
– Утром, – ответил Козицкий и как-то странно посмотрел на обер-полицмейстера.
– Значит, он посмотрел бухгалтерские бумаги, принял от вас деньги, а дальше?
– Уехал, – просто ответил Козицкий.
– Но он уехал седьмого мая, ведь так? – быстро спросил Александр Александрович.
– Именно, – подтвердил управляющий имением.
– А почему не того же дня, шестого мая? – спросил обер-полицмейстер. – Что его задержало в Павловском, какие-то обстоятельства?
– Понятия не имею, – ответил Козицкий и тронул мочку уха. – Может, устал и решил отдохнуть?
– Возможно, – немного насмешливо произнес Александр Александрович, отметив для себя жест Козицкого как наиболее характерный для человека лгущего. «Надо непременно проверить этого Самсона Николаевича, включая его подноготную, – снова подумал обер-полицмейстер. – И почему он врет в таком простом вопросе?»
Обер-полицмейстер глянул на секретаря, занятого своей работой, потом снова перевел взгляд на управляющего имением Павловское. Козицкий сидел свободно и даже как-то расслабленно на первый взгляд, но вот руки… Руки у него были напряжены, и он ими крепко держался за подлокотники. Отчего?
– А где Попов обычно останавливается, когда приезжает в Павловское? – задал новый вопрос Власовский. Здесь говорить неправду Козицкому было не резон, поэтому обер-полицмейстер ослабил свое внимание.
– В главной усадьбе. Там у него есть своя комнатка…
– А вы почему не живете в главной усадьбе? – поинтересовался Александр Александрович.
– Не знаю, – пожал плечами Козицкий, и этот жест обер-полицмейстером также был отмечен. – Просто мне как-то с самого начала было удобнее во флигеле…
– После того, как главноуправляющий проверил бухгалтерские документы и принял от вас деньги, вы еще виделись с ним? – продолжал дознание Власовский.
– Конечно. Я проводил его утром до реки, – ответил Козицкий.
– До Павловки? – уточнил полковник.
– Именно.
– А дальше? – спросил Власовский.
– А что дальше? Дальше он сел в лодку и отплыл.
– И больше вы его не видели? – спросил Сан Саныч.
– Нет, не видел, – ответил Козицкий.
– Вы ведь знаете, что главноуправляющий Попов пропал? – снова стал буравить управляющего взглядом обер-полицмейстер.
Если бы Козицкий принялся сейчас говорить, что это его также удивляет и что он ума не приложит, куда делся Попов, честнейший, как он полагал, человек, но чужая душа потемки… Александр Александрович ему бы не поверил. И некоторое сомнение в искренности и честности управляющего имением Козицкого переросло бы в полную уверенность, что этот человек что-то скрывает, а стало быть, его надлежит брать под подозрение и строить версию в его причастности к пропаже Попова и денег. Но такого не произошло. Самсон Николаевич ответил однозначно:
– Да. – И добавил просто: – Мне об этом сказал господин Виельгорский.
– И что вы думаете по этому поводу? – задал вопрос обер-полицмейстер Власовский.
На что Козицкий снова пожал плечами и ответил:
– Ничего конкретного.
Собственно, на этом можно было заканчивать дознание…
– А вы не заметили, когда провожали Попова до реки, он был спокоен или, может быть, нервничал? Может, он что-то вам говорил? – все же задал такой вопрос Александр Александрович.
– Все было как обычно, – ответил управляющий. – Он не нервничал, ничего не говорил. Мы попрощались, и он уехал.
– А кто его отвез, что за лодочник?
– Его имя Яким. А больше я о нем ничего не знаю…
– Что ж, – подвел черту под разговором обер-полицмейстер. – На этом, пожалуй, мы и закончим.
– Я могу идти? – поднялся с места управляющий.
– Да, можете, – ответил Александр Александрович и приметил крохотные капельки пота на верхней губе Козицкого.
Власовский, похоже, и правда видел насквозь и еще на три аршина в землю, как говорили о нем зловреды и недоброжелатели. Впрочем, лето нынче началось рано и развивалось бурно, будто бы сорвалось с цепи: несмотря на вечер, погода оставалась жаркой и душной. Да еще беседа с полицейским, состоявшаяся не по собственной воле, что само по себе не содействует успокоенности организма, даже, напротив, невольно приводит к волнению и способствует потовыделению. Из-за этих двух факторов, а вовсе не из-за лжи или сокрытии правды могли выступить капельки пота на губе управляющего. Так что какие-либо выводы делать преждевременно. Но проверить господина Козицкого «на вшивость» стоит…
Глава 6
Версия полковника Власовского, или Пустышка
Первая декада июня 1896 года
Исправник Рязанского уезда надворный советник Павел Ильич Уфимцев получил депешу от московского обер-полицмейстера Власовского вечером третьего июня. Прочел. Потом перечитал еще раз – более основательно и медленно.
Александр Александрович просил Уфимцева помочь в выяснении личности Самсона Козицкого в связи с пропажей главноуправляющего имениями графа Виельгорского Попова.
«Делать мне боле нечего, как московский полиции помогать», – так поначалу подумал Павел Ильич, что было обычным брюзжанием человека в летах: Уфимцеву на днях должно было стукнуть шестьдесят восемь. Конечно, в его возрасте можно было уже находиться в отставке, причем с полным пенсионом за более чем тридцатипятилетнюю выслугу лет, но стариканом Павел Ильич был еще бодрым и весьма деятельным, могущим заткнуть за пояс иных прочих уездных исправников, моложе его вдвое, равно как и становых приставов, спящих и видевших себя на его месте.
Кроме того, немаловажное значение имел опыт – штука не сравнимая ни с чем, даже с юридическими университетскими знаниями. Годов десять-пятнадцать назад надворного советника Уфимцева не единожды приглашали перебраться в Рязань и занять должность помощника полицмейстера, однако Павел Ильич завсегда отнекивался. Конечно, занять такую должность, да еще в губернском городе совсем недалеко от Москвы, значило сделать существенный шаг по карьерной лестнице, но Уфимцева это прельщало мало. В своем уезде он был единоличным начальником, а там, в Рязани, ему надлежало быть только помощником начальника. Да еще над этим начальником других начальников – уйма! Кроме того, он знал в своем уезде всех волостных старшин, всех сотских и десятских, не говоря уже об урядниках и становых приставах, которые находились у него в непосредственном подчинении. Не зря говорят, что лучше быть первым на деревне, нежели незнамо каким в городе. Слава богу, приглашения на должность помощника рязанского полицмейстера прекратились (очевидно, Павла Ильича по возрасту уже перестали считать перспективным), ибо всякий раз Уфимцеву было неловко отказывать, как будто он делал какое-то бестактное дело или бессовестно врал. А врать уездный исправник не умел, да и не любил. Ибо опасался угодить в неловкую ситуацию, а то и запутаться, что не однажды с ним случалось по молодости лет, когда одновременно ухаживал за двумя, а то и за тремя дамами. Особенно неловко получается, когда называешь ее другим именем. Вот и приходится тогда краснеть и оправдываться.
Знал уездный исправник и всех фартовых в своем уезде, да и не только в своем. И, конечно, имел знакомство с людьми уважаемыми и значимыми: земскими судьями и заседателями, помещиками, их управляющими, прокурорскими чинами и судьями Окружного суда и предводителем дворянства Леонидом Матвеевичем Муромцевым, с которым находился в давней дружбе.
Малость поворчав, Павел Ильич еще раз прочел депешу московского обер-полицмейстера, и на сей раз его реакция на прочитанное была совершенно иной. Ибо одно дело поворчать и подумать, и совершенно иное – совершить действие…
«Конечно, – решил Уфимцев, – как не помочь товарищу по службе, коли тот просит. Без нужды московский обер-полицмейстер не стал бы обращаться к младшему по чину с нижайшей просьбой. А коли так, нужно посодействовать». Правда, мещанина Козицкого он знал шапочно. Виделись, кажется, разика два, когда Павел Ильич приезжал в село по служебной надобности, уж и не помнит, по какой именно. Особого впечатления павловский управляющий на исправника не произвел, так себе… ни рыба ни мясо. Но такие и есть самые опасные: на первый взгляд, весьма простецкие, как бы «никакие», иначе – ничего собой не представляющие, а на поверку выясняется, что это самые скользкие ребята; такого возьмешь, да не ухватишь. Вот разве что за жабры. Однако чтобы хватать за жабры, нужны весьма веские основания.
Лицо у этого управляющего Козицкого вроде бы добродушное, взгляд – ясный. Лицо – а это Павел Ильич знал по опыту – говорит о многом. Физиономистом исправник Уфимцев хоть и не был (о такой науке хотя и слышал, да не ведал), однако за свои годы, проведенные в полиции, людей различать научился и про человеческие типажи знал не по ученым книгам, а по своей богатейшей практике. Так что лицо Козицкого никак не говорило о том, что он какой-то маниак или закоренелый законопреступник. А вот что у него в душе крылось – так, поди, разбери! Душа – это самая загадочная составляющая сущности человека, которая всегда имеет собственный цвет. Она может быть черной или белой, а еще бывает серой. Разглядеть черную душу можно без труда, ну, или почти без труда. Тем более человеку с таким полицейским опытом, каковой имелся у уездного исправника. Белую тоже несложно, потому что она вся на виду. Но вот как разглядеть душу серую? Которая вот-вот почернеет? Непростое это занятие…
И вот теперь для удовлетворения просьбы московского обер-полицмейстера надлежало разобраться, что у этого Козицкого за душой и какого она цвета. А далее предстояло ответить на вопрос: а не причастен ли управляющий Самсон Николаевич Козицкий к исчезновению Попова, которого Уфимцев хорошо знал и весьма уважал, поскольку чувствовался в нем крепкий стержень и человеческое и дворянское благородство. Да, муторная это работа и совершенно неприятная – копаться в человеческой душе, так как никогда не знаешь, что в ней лежит: сокрытый клад или мусорная свалка.
Подняли послужной список Козицкого: все вроде бы гладенько, лишь одно махонькое обстоятельство привлекло внимание уездного исправника. До принятия должности управляющего имением Павловское у графа Виельгорского Самсон Николаевич служил управляющим подмосковным имением господина статского советника Кирилла Михайловича Неелова, брата сенатора, тайного советника Максима Михайловича Неелова. Служил всего-то ничего – лишь восемь месяцев. Вот это и насторожило Уфимцева…
Почему так мало служил, всего-то меньше года?
Что именно Козицкого не устроило в службе? А может быть, как раз наоборот: статского советника Неелова что-то не устроило в Козицком? Наверняка должны быть какие-то факты, что помогут пролить свет на личность Козицкого? А может, и нет ничего. Ведь господин статский советник выдал Козицкому прекрасную рекомендацию, по которой тот был принят на службу графом Виельгорским. Поди тут разберись!
Итак, первое. Следует переговорить с самим статским советником Кириллом Михайловичем Нееловым. И второе. Надо провести опрос жителей села Павловское относительно личности и характера самого Козицкого. «Пожалуй, в село отправлюсь сам, – решил Уфимцев. – А насчет статского советника Неелова, пусть уж сам московский обер-полицмейстер с ним разговаривает, ему это сподручнее, поскольку Нееловы – жители исконно московские, каковыми по сию пору и являются».
Порешив таким образом, исправник Уфимцев отписал полковнику Власовскому: касательно установления личности и характера управляющего Самсона Козицкого он займется на месте сам, а вы, дескать, господин обер-полицмейстер, отыщите московского жителя, статского советника господина Кирилла Михайловича Неелова, и побеседуйте с ним на предмет краткости срока службы у него управляющим этого самого Козицкого. После суммирования двух результатов, мол, личность господина управляющего Козицкого должна быть прояснена вполне обстоятельно, после чего, скорее всего, наступит и ясность, что в отношении его надлежит предпринимать далее.
* * *
Версия эта пришла неожиданно. Некто тайный осведомитель Степан Кирюшкин, а с недавнего времени личный секретный агент помощника московского обер-полицмейстера полковника Руднева, в одном из донесений своему шефу написал, что третьего дня его знакомец Никита Осипчук, пришедший к своей даме сердца Клавдии Никандровне Кочкиной, проживающей в меблированных комнатах Шибуньского, что в Малом Власьевском переулке, пошедши за кипятком, слышал, как на кухне две кухарки перемывали косточки владельцу меблирашек.
– Забогател наш Яша, – сказала одна кухарка другой. – Деньгами так и сорит.
– Да ты что? – удивилась другая кухарка. – Откуда у него деньги? С наших постояльцев, чай, шибко много не наживешь.
– Шибко не наживешь, – согласилась первая кухарка. – Однако же заиметь любовницу в Варшаве и ездить к ней, когда засвербит, денег у ево вполне хватает…
– Любовницу? В Варшаве? – ахнула и всплеснула руками другая кухарка. – Это ж сколько деньжищ надобно, чтоб ездить к ней, да еще содержать на всем готовом!
– И не говори, – продолжила первая. – А как ты думаешь, откудова у ево такие деньги взялись? С неба упали али как?
– Не ведаю, – покачала головой вторая и завороженно смотрела на первую, представляя, верно, как эти самые деньги, кружась и порхая, словно бабочки, сыплются с неба на землю.
– А я – знаю, – твердо и безапелляционно заявила первая кухарка.
Здесь, по рассказу секретного агента, его знакомец Никита Остапчук чем-то неосторожно бряцнул, и кухарки перешли на шепот, после чего Никите пришлось прислушиваться и подойти очень близко, спрятавшись за колонной, за которой стояла печь.
– Ну и откудова у нашего Яши деньги такие? – спросила вторая кухарка первую.
– Только ты, чур… Никому! – предупредила первая.
– Могила, – заверила первую кухарку вторая.
– Он нашего постояльца порешил, – недолго думая, выпалила баба. И выпучила на свою товарку глаза.
– Да ты чо? – выпучила в ответ зенки товарка.
– Точно! Помнишь этого, худого и длинного? Что в нумере с бархатными портьерами жил? – заговорщицки промолвила первая кухарка.
– Попов? – продолжала пучить глаза вторая.
– Да, Попов, – поддакнула первая. – Так вот. Сказывают, он главноуправляющим имениями графа какого-то знатного служил. Деньги ему с имениев возил в пузатом кожаном портфеле. Всегда в мае в наши меблирашки возвращался…
– Ну…
– Вот Яша наш ево и порешил. А деньги евоные, то есть графские, себе заграбастал и теперь ими, как хочет, и пользуется. Расшвыривает их направо-налево по своим полюбовницам…
– Не может быть, – ахнула вторая, и ее глаза едва не выскочили из орбит и не покатились шариками по полу.
– Может! – продолжила обличать Шибуньского первая кухарка. – Этот наш Яша все может!
– Да-а, – ошарашенно протянула вторая кухарка. – Во-от дела-а-а…
