Евгений Сухов
Медвежатник фарта не упустит
Часть I. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ БАНК
Глава 1. ИНСПЕКТОР БАНКА
Устаревший «Эриксон» последний раз с громким шипением испустил облако пара и, лязгнув железом, наконец остановился. Его давно полагалось разрезать на куски, переплавить в особых печах в груду обыкновенного металла, а то и просто в качестве экспоната установить на постамент в каком-нибудь из музеев железнодорожного транспорта, а он (поди ж ты!) продолжал колесить по России и таскать за собой вагоны, набитые людьми, чемоданами, баулами и еще невесть каким добром!
Когда паровоз остановился, старчески отпыхиваясь, из вагонов на неширокий заасфальтированный перрон, запруженный встречающими, горохом из порванного куля посыпались люди – хмурые, с невыспавшимися лицами, с огромными котомками за плечами и баулами в руках – мешочники. В Москве уже вовсю неистовствовал голод, и только в провинциальных губернских и уездных городах еще можно было прикупить чего-нибудь съестного и как-то запастись крупой и мукой.
Губернская Казань городом являлась торговым, и хоть цены на продукты были вчетверо выше по сравнению с довоенными, а все ж ниже, чем в Москве. Вот и ехал сюда всякий разношерстный люд в надежде заняться коммерцией: купить здесь дешево, а в Москве продать дорого, а кто и просто прикупить продукты для себя и тотчас отправиться обратно; встречались и такие, кто хотел просто переждать в нем наступившие смутные времена. Ибо революции, перевороты и прочие катаклизмы как «сверху», так и «снизу» есть не что иное, как черная смута.
Очевидно, веская причина для приезда в Казань была и у человека, чуть старше средних лет в полувоенном застиранном френче. Серебряный налет седины на стриженых висках свидетельствовал не столько о его возрасте (хотя проступившая седина его больше молодила, чем старила), сколько о том, что человек этот пережил и повидал в жизни всякого, а цепкий взгляд серо-голубых глаз невольно наводил на мысль, что их обладатель наделен недюжинным умом и неудержимой энергией.
Человек во френче приехал в специальном купейном вагоне, на котором не висели гроздьями мешочники, а на крыше не кутались от ветра в драные шинели дезертиры с фронта с длиннющими цигарками в зубах. Вход в вагон строго охранялся часовыми при винтовках с примкнутыми штыками – поди, сунься – пристрелят не мешкая! Еще двое солдат дежурили в тамбуре, надменно наблюдая за сгружающимся людом. Вагон был специальный и предназначался для представителей «народной власти».
Переждав, пока толпа приезжих схлынет, человек, придерживаясь за поручни, медленно спустился по крутым вагонным ступеням. В руке он держал пузатый, изрядно затертый саквояж, похожий на докторский, а в одном из карманов добротного френча лежал мандат на имя Александра Аркадьевича Крутова, старшего инспектора Наркомата финансов. Мандат был подписан самим наркомом. Согласно выданной бумаге, товарищ Крутов направлялся в Казань с инспекторской визитацией финансовых учреждений города, а главное – Отделения Государственного банка, куда был эвакуирован две недели назад почти весь золотой запас Российской империи. Местным властям предписывалось владельцу документа оказывать всяческое и необходимое содействие. В действительности удостоверение было изготовлено знаменитым фальшивомонетчиком с Хитровки, причем настоль виртуозно, что печати даже у самого искушенного не вызывали никакого сомнения в их подлинности, а замысловатая подпись наркома выглядела правдоподобнее истинной.
Александр Аркадьевич оглядел перрон, ненадолго задержал взгляд на приземистом красном здании вокзала и обернулся, чтобы подать руку миловидной даме в строгом летнем дипломате и крохотной шляпке, чудом, казалось, державшейся на высокой прическе.
– Товарищ Крутов? – услышал он за спиной.
– Он самый, – охотно обернулся к говорившему Александр Аркадьевич, успев улыбнуться в ответ на тревожный взгляд своей спутницы.
Перед ним стоял худощавый молодой человек, не более тридцати лет, с проступающей щетиной на впалых щеках, точно в таком же френче и в черной фуражке, надвинутой едва ли не на самые глаза.
– Помощник губернского комиссара Михайловский, – представился говоривший, приложив узкую ладонь к блестящему козырьку. – Как доехали?
Короткого рукопожатия оказалось вполне достаточно, чтобы рассмотреть глаза Михайловского – настороженные и внимательные.
– Спасибо, вполне благополучно.
– А где ваш багаж? – поинтересовался помощник губернского комиссара, невольно посматривая по сторонам.
– Да вот он, – указав на саквояж, ответил Крутов. – Весь тут… Я, знаете, неприхотлив… Знакомьтесь, моя супруга Елизавета Петровна.
– Очень приятно, – сотворив некое подобие улыбки, сказал Михайловский, слегка пожимая теплую ладошку Лизы. – Пойдемте, нас ждет автомобиль.
Обойдя здание вокзала, они вышли на привокзальную площадь, мощенную темно-зеленым диабазом, где в стороне от извозчичьей биржи стояло большое черное авто с открытым верхом.
– Прошу вас, – сказал Михайловский, открывая перед Крутовым заднюю дверцу.
Александр Аркадьевич, пропустив вперед себя Елизавету, устроился и сам, плюхнувшись на горячее от июльского солнца сиденье. «Мерседес-Бенц» затарахтел и, выпустив темно-серое облачко дыма, плавно тронулся, выехал на Посадскую, держа направление к центру города.
– Куда вы нас определите? В «Европейскую»? – спросил Крутов, глядя по сторонам.
– Увы! К сожалению, сейчас «Европейская» на ремонте. Реконструируем из нее жилой дом для служащих наркоматов республики, – полуобернувшись, ответил Михайловский.
– А нумера Щетинкина?
– Нумера Щетинкина заняты штабом Восточного фронта. Так что везем вас в нумера «Франция», что на Воскресенской улице. А вы что, раньше бывали здесь, Александр Аркадьевич? – не без удивления поинтересовался Михайловский.
– Приходилось по делам службы, – неопределенно ответил Крутов, незаметно переглянувшись с Лизаветой.
* * *
Впервые человек, именовавший себя Александром Аркадьевичем Крутовым, коего в обеих столицах и во многих губернских городах бывшей империи знали как наилучшего медвежатника Савелия Николаевича Родионова, побывал в Казани по настоянию супружницы одиннадцать лет назад. Он даже справил в ней Рождество: по-семейному, с елкой, подарками и неторопливыми разговорами ни о чем. Звали его тогда по паспорту мещанином Костромской губернии Федосеевым Павлом Николаевичем. Паспорт тогда у него был самым что ни на есть настоящим – его выправила по каким-то своим каналам Елизавета Петровна. Супругу задержали какие-то текущие дела, и он вынужден был выехать первым.
– Я буду денька через два, – прощаясь, пообещала Елизавета, торопливо поцеловав его в щеку, когда они стояли на перроне Казанского вокзала. – Не успеешь соскучиться…
Приезд в Казань, в город относительно благополучный, не замешанный в политических возмущениях, был мерой вынужденной, так как однажды Савелий Николаевич оказался не в то время и не в том месте.
А произошло вот что…
Первого ноября 1906 года Савелий Родионов прогуливался по Большой Никитской, когда близ здания Консерватории остановилась коляска с откидным верхом, и из нее молодцевато выбрался московский градоначальник генерал-майор Анатолий Анатольевич Рейнбот в длинной, до самых пят, шинели. Его превосходительство успел сделать всего лишь несколько шагов, как от стен Консерватории стремительно отделилась фигура в студенческой тужурке со свертком в руках. Размахнувшись, неизвестный швырнул сверток под ноги генерала, но Рейнбот, проявляя удивительную расторопность, отскочил назад. Сверток ударился в полы генеральской шинели, а выпавший из него снаряд цилиндрической формы пролетел меж ног Рейнбота, тяжеловато прокатился по тротуару, стуча шероховатыми металлическими боками, и, сорвавшись с бордюра, упал на мостовую, где и взорвался, полоснув окружающее пространство снопом разлетевшихся осколков.
Прозвучавший взрыв оказался до того мощным, что в здании Консерватории и в близлежащих домах напрочь повылетали все стекла; опрокинулись на бок две пролетки, стоявшие рядом, осколками ранена молодая пара, проходившая неподалеку, а градоначальник не был даже контужен. Тогда человек в студенческой тужурке, больше смахивающий на обыкновенного громилу, нежели на исполнителя «воли народа», достал револьвер и стал стрелять в генерала.
«Первую пулю я очень явственно слышал, – за-явит позже репортеру „Русского слова“ генерал Рейнбот. – Она прожужжала над головой. Затем послышался второй выстрел…»
Анатолий Анатольевич не стал дожидаться, покуда его достанет третья пуля, и выстрелил в рыжего. Тот, схватившись за шею, покачнулся и рухнул на ступени консерваторского крыльца.
Мгновенно полицейскими и подоспевшими жандармами было оцеплено несколько близлежащих кварталов и задержаны «для выяснения личностей» все бывшие на улицах прохожие. Так в полицейские сети, расставленные для поимки террористов, попал мещанин Павел Николаевич Федосеев, знаменитый банковский налетчик и легенда уголовного мира Савелий Родионов. Его фотографические карточки в усах и при бородке, а также без оных имелись в каждом полицейском участке Москвы, и его «закрыли» в Бутырской тюрьме в скученной камере вместе с прочим людом, где уже «парились» матерые уркаганы и молодые жиганы, едва успевшие хлебнуть лиха.
Через три недели Родионов был выпущен под залог, устроенный Елизаветой при содействии начальника разыскного отделения Департамента полиции генерала Белецкого, шефа берлинской агентуры. Скорее всего, Савелию зачлось его участие в поимке и содействие в переправке в Россию из Берлина резидента японской разведки, известного в специфических кругах под кличкой Янычар. А иначе припомнили бы ему все его кунштюки и прочие безобразия и ближайшим этапом отправили бы по Сибирскому тракту. Елизавета сумела раздобыть ему и паспорт и наказала ехать именно в Казань, мотивируя это тем, что у нее там есть «кое-какие» дела и она в скором времени тоже туда прибудет…
Второй раз Савелий прибыл в Казань уже в 1909-м, когда брал потайной сейф с алмазной короной императрицы Екатерины Великой. Дельце это было проведено мастерски, однако в тот раз Родионов еле ушел от казанских сыскарей одним из подземных ходов, коими был вдоль и поперек испещрен Воскресенский холм. Можно сказать, что тогда ему крупно подфартило. Хотя везет в жизни тем, кто того заслуживает своим умением и мастерством. И еще вот разве что дуракам. Но таковым маэстро Савелий Николаевич Родионов, без сомнения, не являлся.
Третий же раз случилось ему прожить в Казани в 1913 году аж целых три месяца, покуда не окончилась в Москве кампания по очистке Первопрестольной от уголовных и беспаспортных, затеянная товарищем министра внутренних дел генерал-майором Владимиром Федоровичем Джунковским, шефом Отдельного корпуса жандармов. Когда эта кампания, как и многие другие, время от времени затевавшиеся в Российской империи, благополучно провалилась, Савелий Николаевич немедля вернулся в Москву и принялся за свое любимое занятие – потрошить несгораемые шкафы и сейфы.
* * *
«Мерседес-Бенц» проехал по мосту через речку-протоку Булак и стал натужно, увеличивая обороты, подниматься в гору на Воскресенский холм, крутой даже для пешеходов. Табун лошадей, спрятавшийся под разгоряченным капотом автомобиля, вдруг неожиданно запротестовал, и в какой-то момент Савелию Родионову показалось, что они могут скатиться вниз.
Однако обошлось.
Стало намного легче, когда въехали на Воскресенскую улицу. Дорога пошла немного под горку, и до пересечения с Черноозерской водитель «мотора» ехал на нейтральной передаче, давая восстановиться загнанным «лошадям».
Савелий узнавал и не узнавал Казань. Вроде бы тот же самый, как и пять лет назад, город все же предстал другим. Трамваи не ходили, дома, некогда светлые и ухоженные, потемнели и как-то скукожились, а на улицах, вместо дефилирующих барышень в «дипломатах» и шляпках и их кавалеров в «котелках» и костюмах английского покроя, сновали неухоженные бабы в косынках и те же вездесущие мешочники. В скверах и парках, где по вечерам играли бравурные марши полковые оркестры, теперь было пустынно, а некогда аккуратные аллеи заросли травой и густыми лопухами репейника.
Что особенно бросалось в глаза, так это огромное количество людей в военной форме. Создавалось впечатление, что Казань находится на осадном положении. И как бы в унисон мыслям Родионова Михайловский спросил:
– Вы, конечно, в курсе, что чехословаки и учредиловцы взяли Симбирск?
К предстоящей встрече Савелий Родионов подготовился основательно. Прикупив на вокзале целую стопку газет, он перечитал в поезде весь материал.
– Да, – громко ответил Родионов.
– На нас теперь идут, Александр Аркадьевич, – продолжал Михайловский. – Пусть только сунутся. Казань им все равно никогда не взять.
Немного проехав, остановились у высокого здания, похожего формой на большой корабль, – нумера «Франция», в которых раньше не брезговали останавливаться ни «их сиятельства», ни «их превосходительства».
– Приехали, – объявил громко Михайловский, выходя из машины.
Савелий и Лизавета прошли вслед за помощником губернского комиссара в большую прихожую с пальмами, зеркалами и мягкими диванами, после чего получили от вышедшего им навстречу управляющего ключи с костяным набалдашником, на торце которого золотом была выгравировано число «11».
– Это нумер «люкс», – пояснил Михайловский. – Два года назад в нем останавливался великий князь Михаил Николаевич. Теперь он ваш… Ну, не буду вас задерживать, – слегка наклонил голову помощник комиссара. – Отдыхайте.
– Благодарю вас, – со сдерживаемым облегчением ответил товарищ Крутов.
* * *
Нумер одиннадцатый оказался состоящим из большой передней, гостиной залы с белым роялем, столовой, просторной спальни и кабинета, в котором имелся также телефонный аппарат.
Туалетная и ванная были сплошь отделаны мраморной плиткой. Словом, жить было сносно. Правда, отсутствовала вода (городской водопровод с приходом в Казань большевиков вдруг почему-то перестал работать, впрочем, обесточили и трамвайные линии), но водой, в том числе и горячей, управляющий гостиницей обещал обеспечить по первому требованию.
– Служащих в гостинице около двадцати человек, – пояснил он, угодливо улыбаясь. – Вмиг сколь угодно воды вам наносят, только прикажите.
– Немного попозже. Если вас не затруднит, принесите, пожалуйста, свежие газеты.
– Хорошо. Через две минуты вам принесут.
Как только они вошли в нумер, Лиза с ногами забралась на диван и блаженно прикрыла глаза.
– Устала? – присел рядом Савелий.
– Есть немного, – ответила Елизавета.
– Ничего. Сейчас отдохнем, потом сходим куда-нибудь, пообедаем. Так?
– Je vous remercie[1], – ответила Лиза, нежно глядя в голубые и столь знакомые глаза.
– Не стоит, – сказал Савелий и взял руку Лизы в свою. – Но без меня не делай по городу и шагу. Договорились?
– Хорошо.
Глава 2. КОМИССАР ГОСБАНКА
Объявляется мобилизация в Красную Армию Граждан 1892 и 1893 годов рождения. Отказные протоколы не принимаются. Так же объявляется мобилизация лошадей. Нарком по военным делам Мехоношин. Губернский военком Межлаук.
Савелий отложил газету и посмотрел на часы. Пора. Он кинул взгляд на спящую Лизу, поднялся и на цыпочках вышел из нумера. Биржа извозчиков была совсем рядом, у Центрального телеграфа.
– До Госбанка, – кинул Родионов вознице, садясь в расшатанную скрипучую пролетку.
– Рупь с полтиной, гражданин хороший, – сказал сквозь зубы возница, едва глянув на пассажира.
– Понял, любезнейший, – ухмыльнулся ему в спину Савелий. – Овес нынче дорог. Давай, трогай.
Ехать, собственно, было всего ничего: по Пушкинской спустились до Рыбнорядской площади, с нее повернули налево и, проехав квартал, остановились.
– Получи, братец, – рассчитался с извозчиком Родионов и стал подниматься по ступеням банковского крыльца.
Часовой-латыш придирчиво осмотрел мандат, ощупал колючим взглядом крепкую фигуру «товарища старшего инспектора Крутова» и только потом отступил в сторону, давая понять, что можно проходить.
Вестибюль банка встретил уполномоченного прохладой и новым дежурным – латышом, выписывающим пропуска посетителям. Впрочем, работы у него было немного: рядовые граждане сюда не заглядывали, а если кто и приходил из Совдепа или Комитета РСДРП (б), то таковых знали в лицо.
– Я бы хотел встретиться с управляющим банка, – произнес Савелий Родионов, забирая у дежурного мандат и пропуск. – Как к нему пройти?
– По лестнице на фторой эташ и напрафо, – коверкая и растягивая русские слова, ответил дежурный. – Комиссар тофарищ Почкоф у сепя.
Родионов поднялся по мраморным ступеням лестницы на второй этаж, повернул направо и, пройдя мимо нескольких дубовых дверей, увидел, наконец, на одной из них табличку:
Комиссар Госбанка
БОЧКОВ Б. И.
Стукнув пару раз ради приличия, Савелий толкнул тяжелую дверь и вошел в кабинет комиссара.
– Старший инспектор Наркомата финансов Крутов Александр Аркадьевич, – громко сказал он, отыскивая взглядом хозяина кабинета.
– Бочков Борис Иванович, – поднялся из-за массивного стола небольшой полный человечек в кожанке и кожаном же галифе (на столе лежала еще и кожаная фуражка со звездой). – Комиссар Государственного банка, – со сдержанной гордостью добавил он.
Савелий Родионов пожал пухлую ладонь комиссара и твердо произнес:
– Я хотел бы ознакомиться с условиями хранения золотого запаса России.
* * *
Настоящее имя Бориса Ивановича было Борух Ицкович Бочкович. Он родился в одном из уездных городишек Вятской губернии и был девятым ребенком в семье.
Что такое многодетная еврейская семья? Это когда младшие донашивают одежду старших. Это когда каждое утро ты принужден совершать утреннюю молитву, произносимую отцом, на коем одет талес со священными скрижалями Моисеевых заповедей. Это каждодневное попрошайничество и унижения, в результате которых ты должен был вернуться домой не только сытым, но и принести несколько копеек денег, а иначе будет сердиться отец и насмехаться братья, обзывая дармоедом и неумехой.
Жили бедно, однако родители Боруха умудрились дать всем своим детям начальное образование. Сам Борух пяти лет был отдан в хедер почтенного Оскара Марцела, потом поступил в начальное городское училище, после окончания которого попал в ученики к парикмахеру Хаскелю Гендлеру, который и подарил Боруху весьма непыльную профессию.
После кончины отца Борух был отправлен матерью к ее сестре в Нижний Новгород, где неожиданно для самого себя поступил в гимназию. К тому времени он свободно множил и делил в уме пятизначные числа, чем несказанно удивлял и учеников, и учителей.
Когда началась русско-германская война, Борух Бочкович, спасаясь от мобилизации на фронт, поступил на физико-математический факультет Императорского Казанского университета.
В 1915 году он познакомился с Гиршей Олькеницким, студентом-естественником, тоже отлынивающим в университете от мобилизации и входившим в Комитет студенческой социал-демократической организации.
Через год Олькеницкий вошел в состав городского комитета РСДРП (б), а в 1917-м провел в Комитет и Бочковича.
Партийная работа требовала времени и сил. На учебу ни того, ни другого уже не оставалось. Завалив экзамены в университете, Боря Бочкович вскоре и вовсе перестал туда ходить и открыл в самом начале Большой Проломной улицы небольшую дамскую парикмахерскую, пропечатав в газете следующее объявление:
НОВЫЙ ПАРИКМАХЕРСКИЙ САЛОН
ДЛЯ ДАМ МАСТЕРА И МОЗОЛЬНОГО
ОПЕРАТОРА Б. И. Б О Ч К О В А
Новыя модельныя Французския и
Итальянския прически и выведение бородавок и мозолей.
Б. Проломная, дом. Цирмахершвана.
Жил Борис Иванович в том же доме, снимая квартиру на втором этаже, выполняющую одновременно и роль конспиративного пристанища.
После октября 1917-го приятели и знакомцы Бориса Ивановича заняли все ключевые посты в городе и губернии. Не забыли они и про Бочкова, сделав его помощником комиссара Казанского отделения Государственного банка – вот и сыграли свою роль выдающиеся математические способности Бориса Ивановича.
Комиссаром банка был его друг Гирш Шмулевич Олькеницкий. Кроме того, Гирш Олькеницкий секретарствовал в Совдепе и Революционном штабе, а в конце семнадцатого года возглавил Следственную комиссию для расследования антиреволюционных действий, преобразованную вскоре в Губернскую Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Председателем ЧК, конечно, стал Гирш Шмулевич. Времени на банк у Олькеницкого явно не хватало, а посему обязанности комиссара банка зачастую был вынужден брать на себя Бочков.
А потом случилось страшное, про что Борис Иванович очень не любил вспоминать. Ведь это была его инициатива отправиться всем шалманом к нему на дачу в Займище…
* * *
У исправляющего обязанности председателя Губернской ЧК Гирши Шмулевича Олькеницкого, действительно, оказалось много работы.
Буквально накануне был раскрыт заговор генерала Попова и полковника Ольгина, намеревавшихся захватить в городе власть и передать ее Учредительному собранию. Дознание было коротким, после которого начались повальные аресты офицеров. Скоро была доказана их принадлежность к заговору, и Чрезвычайной комиссии оставалось только карать, чем и занимался Олькеницкий последнее время.
В его личный кабинет председателя Губернской Чрезвычайной комиссии, занимавшей особняк на Гоголевской улице, то и дело заходили люди в кожанках с «расстрельными» бумагами, которые Олькеницкий подписывал, не особо вдаваясь в содержание. Параллельно с комиссарами в его кабинет была другая очередь, преимущественно из женщин в траурных одеяниях, которые приходили за ордерами на получение трупов тех, кто еще несколько дней назад были им отцами, мужьями, братьями и сыновьями.
Слез не было; всякие проявления жалости по убитым контрреволюционерам расценивались как протест, за который можно было лишиться ордера или даже загреметь в тюрьму, что находилась в подвалах особняка, – такие случаи уже бывали.
Почерневшие от горя женщины, с сухими глазами, заходили в кабинет, выслушивали строгие наставления Гирши Олькеницкого относительно запрета на отпевание покойников и похоронные процессии, получали ордер и уходили, не слыша его фраз, бросаемых им вслед:
– И чтобы никаких похоронных процессий. Иначе все участники будут привлечены к ответственности, и к ним применим меры, соответствующие законам революционного времени.
Получив то, что осталось от любимых ими людей, женщины, конечно же, приглашали священников и провожали покойных в последний путь должным человеческим обрядом. Были и процессии, только люди вместо того, чтобы идти за гробом, шли тайком сбоку или параллельно ему по тротуарам улиц.
Офицеров, уличенных в заговоре, каждый день отправляли на двух грузовиках под село Царицыно, где их загоняли в овраг и расстреливали из немецких пулеметов. Немало положили их и в Троицком лесу, и еще долго, проезжая по этой роще, лошади, учуяв запах разложившейся плоти и, видно, еще нечто такое, что не поддается человеческому сознанию, в животном страхе шарахались в сторону и дико ржали, тараща безумные глаза.
Но арестованные продолжали прибывать, и подвалы домов купчихи Подуруевой на Лобачевке и домовладельца Набокова на Гоголевской были по-прежнему забиты людьми так, что в них можно было только стоять или сидеть, но уж никак не передвигаться.
Заполнив доверху овраг под Царицыном и сделав непроходимым от трупного запаха Троицкий лес, арестованных стали возить на расстрел к новой железнодорожной насыпи недалеко от Архангельского кладбища, благо трупы здесь легко можно было присыпать гравием и песком. Практиковались расстрелы прямо у здания Губернской ЧК, на его задах близ кирпичной стены, отделяющей Набоковскую усадьбу от Лядского сада, в бывших винных подвалах или сарайчике в углу двора. В такие часы Олькеницкий уходил либо в Совет, либо в городской комитет партии на улице Маркса – выстрелы его сильно раздражали и вызывали мигрень. Кроме того, им и его правой рукой Вероникой Брауде были негласно разрешены расстрелы на месте, если при обысках домов и усадеб находилось оружие. Особенно неистовствовала девятнадцатилетняя бывшая работница фабрики «Поляр», которую в городе все звали Красной Комиссаршей и именем которой еще долго пугали малых детей, когда те чересчур шалили или отказывались укладываться спать. В таких случаях стоило лишь сказать, насупив брови:
– Вот отдам тебя Красной Комиссарше, коли слушаться не будешь, узнаешь тогда, почем фунт лиха, – и дети мгновенно переставали шалить, залпом, не морщась, выпивали рыбий жир или теплое молоко с противной пенкой, закрывали в своих постельках глаза и вообще становились шелковыми.
О ее жестокостях в городе ходили легенды. Стреляла она из маузеров с двух рук и, как сказывали сведущие, самолично расстреляла в винных погребах Набоковского особняка около двух десятков бывших офицеров.
Однажды, когда опять шли расстрелы в винных подвалах и конюшне, Гирш Шмулевич направился в Совдеп, где на входе нос к носу столкнулся с предсовнаркома Яковом Шейнкманом.
– Слушай, Гирша, – сказал Олькеницкому Яков Семенович. – Мне сейчас некогда, – указал он на урчавшее у входа авто. – Поэтому это будет не просьба, а приказ: завтра мы с тобой едем на дачу к Бочкову – он приглашает – и воскресенье проведем на природе в спокойной обстановке. Отдохнем, подышим свежим воздухом. Кроме того, и моя дражайшая супруга Софья Альфредовна убедительно просила тебя быть. Все. Встретимся завтра в два часа.
Предсовнаркома республики товарищ Шейнкман сбежал по ступенькам и плюхнулся на заднее сиденье. Вместе с ним сел рыжий детина, зорко посматривающий по сторонам, – после покушения на него четвертого марта 1918 года Яков Семенович никогда не оставался в одиночестве.
Олькеницкий проводил взглядом автомобиль, подумал немного и повернул к горкому партии.
* * *
На даче у Бочкова все собрались около семи вечера.
– Ну что, товарищи, чайку?
– Можно, – отозвался Шейнкман.
– А у меня все готово, – сказал Борис Иванович, приглашая за стол. – И наливочка припасена…
– Только давайте о делах более ни слова, – властно произнесла Софья Альфредовна, шумно отодвигая стул и усаживаясь за стол. – Отдыхать, значит, отдыхать!
Бочков, наливая чай, поглядывал то на Шейнкмана, то на Олькеницкого. Они были чем-то неуловимо похожи, когда Олькеницкий снимал пенсне. Тогда оба напоминали великовозрастных школяров, спасающихся на студенческой скамье от мобилизации на фронт. Собственно, так оно и было.
Гирше было почти двадцать пять, и отсрочку от мобилизации он получил вначале в Бехтеревском институте в Петербурге, а от фронта отлынивал уже в Казани, пребывая в университете. Соратник же Якова Михайловича Свердлова по партийной работе на Урале Яков Шейнкман был на три года старше, от мобилизации спасался в Петроградском университете, а от призыва на фронт – в Казани, числясь студентом Императорского, а затем просто Казанского университета. Он нигде и никогда ни дня не работал и сделал себе партийную карьеру пламенными революционными речами, имея на руках мандат «ответственного оратора». А когда надобность в университете отпала, оба покинули его, целиком отдавшись революционной борьбе, расшатывая каждый по мере своих возможностей устои империи.
После чая и наливки, которая особенно понравилась Софье Альфредовне, все отправились гулять на луга, а потом, по предложению Шейнкмана, решили прокатиться на лодке по Волге до Пустых Моркваш, где надеялись встретить товарищей по партийной работе Зубакова и Назарова.
Но в Морквашах таковых не оказалось, и часов в одиннадцать вечера поехали обратно.
– Какая светлая ночь! – восхищалась Софья Альфредовна. – Яков Семенович, обрати внимание, какая ясная и светлая ночь! В такие ночи в голову приходят романтические мысли…
Причалив к берегу, пошли через луга на Займище. К мосту через речушку спускались гуськом; Бочков, лучше других знавший эту местность, шел впереди, выбирая дорогу почище, и оторвался от остальных.
Около моста перед ним как из-под земли выросли пять фигур.
– Стоять, паскуда, – тихо сказала одна из них в матросском тельнике и бушлате, направив в живот Борису Ивановичу дуло маузера.
У Бочкова аккурат в том месте, куда был направлен маузер, образовалась вдруг холодная пустота, и сильно захотелось сходить по обеим нуждам, особенно по большой.
– А ты что это, комиссар, так побелел-то? Неужто испугался? – насмешливо спросил матросик. – Братва, – обернулся он к остальным, – вы видели когда-нибудь дрожащего от испуга комиссара?
– Ты уж, Костик, не пужай его так-то, – делано-участливо произнес другой из зловещей пятерки. – А то еще, не ровен час, обсерется.
После этих слов у Бочкова внизу лопнуло, и по внутренней стороне ляжки потекло густое и теплое.
– Фу-у, – брезгливо протянул матросик. – А он и впрямь обосрался… Говори, куда девали миллион червонцев?
– К-как-кой мил-лион? – едва сумел разлепить губы Борис Иванович.
– Такой, какой вы у трудового народу сперли, – зло отрезал матросик. – Говори, не то щас стрельну.
К густому и теплому, продолжавшему вытекать из Бочкова, по ляжке потекло еще жидкое и горячее.
– Ну! – прикрикнул на него матросик.
– Это к-какое-то нед-доразум-мение, т-т-товарищи, – выдавил из себя Борис Иванович еле слышно.
– Чево?
– Эт-то ош-шибка, – булькнул горлом Бочков и полностью довыпростал мочевой пузырь.
– Ты Шейнкман? – спросил матросик, поигрывая маузером перед самым носом комиссара банка.
– Н-нет. Я не Ш-шейнкман. То есть не Ш-шейнкман я…
– А кто ты?
– Б-бочков.
– А где Шейнкман?
– Сзади идет, – с готовностью ответил Борис Иванович и оглянулся.
Скоро подошли Шейнкман, Олькеницкий и Софья Альфредовна.
– В чем дело? – глядя на Бочкова, спросил Олькеницкий.
– А ни в чем, – нагло ответил матросик и скомандовал: – Руки в гору.
Олькеницкий и Шейнкман увидели направленные на них стволы револьверов. В руке одного из налетчиков, стоявших немного поодаль, матовым металлическим блеском предупредительно блеснула продолговатая бомба.
– Ну, комиссары, сюды свое оружие. Жива!
Олькеницкий и Шейнкман послушно отдали свои револьверы.
– Кто Шейнкман? – спросил матросик.
Все молчали.
– Ну? Кто из вас Шейнкман? – повторил налетчик.
– Я, – сорвавшимся голосом ответил Яков Семенович.
– Вот мандат на обыск, – сунул ему под нос исполкомовскую бумагу матросик. – Вы подозреваетесь в присвоении крупных денежных сумм при разгроме Советской Рабоче-Крестьянской Забулачной республики.
– Но Якова Семеновича в то время не было в Казани! – вступилась за мужа Софья Альфредовна. – Он был в Москве, все это могут подтвердить! Спросите хоть у товарища Ленина!
