Фаддей Булгарин
Омар и просвещение
Вы знаете, сударыня, что Египет в то время составлял часть огромного омертвелого тела, носившего почтенное имя Римской Империи. Сброд всех народов, именуясь Римскими гражданами, перебегал из одного конца Империи в другой, ища поживы, как мародеры в доме, оставленном хозяевами. Тогдашние Римские граждане точь-в-точь были тоже, что нынешние Жиды-граждане, которые простодушно отвечают воинам двух неприятельских армий, спрашивающих их, кому они желают победы: «Помогай Бог и вашим, и нашим!» – Тогдашнее Римское Государство уже не имело граждан: оно имело только чиновников.
В целой Александрии один только Проконсул и чиновники его канцелярии со страхом и трепетом ожидали следствия осады, ибо уверены были, что после покорения города, они лишатся мест и сопряженных с ними доходов. Из предосторожности, они прежде выслали все свои деньги и дорогие вещи в Византию, и утешались в горести тем, что имеют на что купить другие прибыльные места. Не удивляйтесь этому, сударыня! Тогда было не то, что ныне. Тогда люди были развратны и преданы роскоши, а разврат и роскошь единоутробные с корыстолюбием и лихоимством. В Византии не продавали мест так явно, как мясо и сукно, но каждый знал, к кому должно отнестись для получения места, и сколько каждое место стоило. Жители Александрии не беспокоились вовсе о взятии города и о том, в чьей он будет власти, но сильно беспокоились на счет собственного имущества; а потому весьма обрадовались, когда Омар повелел городу и округу выслать депутатов для выслушания своей воли.
Депутация, составленная из почетнейших граждан (т. е. имевших более денег и более страха лишишься оных), явилась в лагерь Омара. Депутаты введены были немедленно в его палатку. Он сидел на диване, поджав ноги, и верно курил бы трубку, если б в то время открыта была Америка и курение табаку было принято образованными Европейцами от диких народов, которые, в свою очередь, переняли у нас, не менее похвальный обычай, упиваться водкой. Если б я не боялся растянуть своего повествования, то охотно потолковал бы с вами о необыкновенной странности в роде человеческом, а именно, о страсти и легкости перенимать все дурное или бесполезное, а оставлять без внимания хорошее. У нас, например… но оставим это до другого случая…. И так Омар сидел на диване и держал в руке нагайку, вместо жезла или посоха, с которыми изображаются древние Фараоны Египта. Депутаты низко поклонились Омару, а он им сказал речь, достоверность коей основана на тех же самых доказательствах, как речи, приводимые Тацитом и Титом Ливием. Я прошу у вас извинения, сударыня, за Омара и за себя, если речь его оскорбит нежные органы вашего слуха. Омар был человек грубый, воспитанный в воинском стане и без Французского гувернера и танцмейстера. Он имел дурную привычку говорить то, что у него было на уме и на сердце, и старался объяснить свою волю как можно короче и понятнее. Вот что сказал он депутатам Александрии:
«Послушайте вы, скоты! Если вы не впустите меня в город в течение двадцати четырех часов, и не покоритесь безусловно моей воле, то я сожгу и разрушу ваш город до основания, а всех жителей, с женами и детьми, велю посадить на колья, окружающие городской вал. Если же вы немедленно исполните мое приказание, то я обещаю вам сохранение жизни, имущества и вольность вероисповедания. Хотя Пророк завещал мне распространять Исламизм, но я не хочу никого принуждать к принятию нашей веры. Мне все равно, кому бы ни покланялись мои рабы, быку ли, Апису или птице Ибису, только бы платили мне исправно харачь и беспрекословно повиновались моей воле. Вы должны знать, однако ж, что исповедники Ислама не платят никаких податей, пользуются исключительным правом занимать должности, могут резать уши и бить палками по пятам Гяуров (неверных), при малейшем подозрении в неуважении к себе и в недоброжелательстве к Исламизму, и отнимать у Гяура имущество, при малейшем сомнении, что он задумает употребить его во зло Исламу. Кто примет добровольно закон Пророка, тот друг и брат мой; а кто останется при своей вере, тот в моих глазах – собака! Ла алахе иль Альлаху, ве Мухаммеду ресулю-льлах! Пошли вон – и к вечеру пришлите ответ!»
Депутаты нашли речь Омара чрезвычайно убедительною. На пути в город они порассудили о слышанном. Купцы думали: какая нам до того нужда, кто будет управлять Египтом! Ведь без торговли быть нельзя, а когда будет торговля, будут и барыши. А Магометанская вера? Ну что ж! Чалма право красива… а если при этом можно будет испросить привилегии и монополии, и позволено будет ввозить запрещенные ныне товары…. Дело несомнительно прибыльное, и при перемене веры, чистого барыша сто на сто! Туземные судьи, адвокаты и ходатаи по делам рассуждали: будь правителем хоть сам Магомет, или другой Пророк, почище его, ябеда все-таки не истребится на земле, и всегда будут существовать взятки, протори, убытки и тяжебные издержки. И так хлопотать право не из чего, и пусть будет то, чего миновать нельзя. Гражданам, властителям домов и дач весьма нравилось увольнение от платежа податей. Бедных ремесленников и поселян не было в депутации, а потому они ничего не говорили и ни об чем не думали. Городской Глава велел немедленно вычистить и вызолотить заржавленные городские ключи, и вынесть их Омару на золотом блюде, купленном в долг на счет будущей городской казны, ибо настоящую казну разобрали по своим сундукам Члены Городового Совета, для того, чтобы лишить неприятелей добычи. На другой день, Омар вступил с войском в город, а на третий день все почетнейшие жители нарядились в чалмы и на всех улицах только и слышны были радостные восклицания: «Ла илахе иль Альлаху, ве Мухаммеду ресулю-льлах!» Проконсул с чиновниками бежал эаблаговременно.
Я уже сказывал вам, что в Александрии было множество ученых, которые в то время назывались софистами. Они преподавали темно отвлеченные, т. е. тусклые и мрачные Науки, спорили между собою о вещах, ни для кого незанимательных и вовсе бесполезных, и рылись в старых книгах, чтоб обновлять забытые глупости. Ныне таких людей зовут педантами. Вы, сударыня, очень счастливы, что не встречались никогда с педантами. Уверяю вас, что гораздо сноснее чирей на носу, чем приязнь с человеком этого разряда: я согласился бы скорей подружиться с козлом, чем с педантом. В Институте, верно, не учили вас, что такое педант. Хотите ли знать? Я вам скажу: это машина, по образу и подобию человека, приводимая в движение или винными парами или чадом тщеславия, заводимая голодом и самолюбием, повторяющая целый век одно и то же, чем начинена была в юности. Педант, зная 999 чужих мнений об одном предмете, не имеет ни о чем собственного понятия, и смертельно ненавидит умных людей, имеющих собственное мнение, почерпнутое из рассудка, а не из старопечатных книг. Забавнее всего в педанте есть то, что он, гордясь своею гнилою, как стоячая вода, ученостью, обижается, когда вы из вежливости назовете его настоящим его ученым званием, и если он не имеет другого звания, то скорей согласится, чтобы вы величали его полотером, нежели тем, чем он есть, т. е. софистом или школяром. В древние времена, Греция и Египет снабжали мир софистами, а ныне добрая, честная Германия наделяет все пять частей Света педантами, как Италия наделяет мир певцами, Франция танцмейстерами, Англия купцами, – а мы лошадьми и рогатым скотом. Сказав о тяжелом товаре Германском, о педантах, я вовсе не имею намерения оскорблять Германию, в которой более нежели где-нибудь людей истинноученых, честных и добродушных. Напротив того, я люблю Германию, люблю ее, как мадам Бушерброть, покойную ключницу моей покойной матери, ибо до сих пор не забыл, что добрая мадам кормила меня, ребенка, как Индейского петуха на убой, и пречувствительно пела фистулой: Freut euch des Gebens, etc. Германия так же виновна в том, что в ней родятся и созревают самые тяжелые педанты, как Корсика виновна, что в ней плодятся лучшие ослы, ибо те же страны производят великих людей, каковы были, например, Наполеон и Фридерик Великий. Дело в том, что каждая страна изобилует какою-нибудь породою из царства животных. Но я замечаю, что начинаю употреблять во зло ваше терпение, сударыня! – Извините, заболтался! Зная, что педанты не внесены еще в Натуральную Историю, которую вы так любите, я счел долгом моим истолковать вам свойство сих существ.
