Федор Диесперов
В альпийском сиянии
На пару секунд повисла пауза.
– А вы учитесь тут, наверное? – спросил меня австралиец.
– Нет, сэр. Я уже все умею, – бодро выкинул я эту свою дежурную фривольную остроту, к которой обычно прибегал при знакомстве с французами, когда речь заходила о роде моих занятий. Сам себе удивившись, что сподобился так быстро перевести ее на английский.
Отзывался этой остротой не для того, чтоб отмежеваться от разговоров о том зачем я во Франции, а скорее для того, чтоб люди не чувствовали себя обязанными к скучноватым, пустопорожним переливам болтовни. Ну и давая тем самым понять, что я более-менее владею их языком и даже могу плосковато шутить на нем.
Австралийцы засмеялись, но как-то принужденно, а я немного успокоился. Мне тяжеловато давался этот разговор в силу того, что велся на английском. А переходить на французский, раз начав на английском, тем более что пожилой мужчина им не владел, мне показалось несколько невежливым. Мало ли – он приревновал бы меня к своей спутнице.
Раздал им по меню и заверил, что мой теперь уже бывший коллега сейчас подойдет. Пошутив напоследок что-то про то, что мои последние славные пятнадцать минут здесь подошли к концу, вернулся к стойке.
Как-то так, какие-то такие официантские интонации и ноты. Обед всегда и везде обрамлялся огромным количеством предписаний и ритуалов, многие из которых уже и не осознаются таковыми. Например, шутки. Шутки с курчавой бородой, над которыми я не засмеялся бы сам, но над которыми нельзя не посмеяться клиенту, потому что так положено и вы оба знаете это.
Шутки, сооруженные таким многослойным образом, что если тот, кого мои недавние коллеги называли клиентом, не улыбнулся с их загадочно-напряжной глуповатой поверхностности, то это звоночек о том, что возиться и угождать такому равно терять время. Ведь понятно, что такой вот элемент по ресторанам особо не ходит и чаевых от него ждать не приходится. Если тот, кого мои недавние коллеги называют клиентом, не выказывает намерения считаться с этикетом и ритуалами, то ему всем видом давалось понять, что уместней будет переместиться в заведение попроще.
«Осторожно, это очень вкусно». Или: «Воды? Но, мадам, вода – это для рыб. Может, вина?».
А отдельные такие еще и попросту не здороваются, воображая себя господами, а нас – бесплотными холуями, которых они жалуют своим визитом. Для таких мест нет и не будет. Хотя подобные элементы мне встречались тут довольно редко. Все-таки, как я смог убедиться сам, в этой стране практически любой труд почетен. Это в России до сих пор у многих, прозябавших доселе в грязях на селе, а потом несколько резковато поднявшихся со дна и оказавшихся, как им кажется, в князях, но забывших помыться, разрывает, по закону Бойля – Мариотта, заплывший ум за разум. Последний и диктует подобным элементам лихорадочно обосновывать и себе и окружающим свой статус. По поводу и без. Но это все «объясняемо», хотя и не «извиняемо».
«Да, я рассуждаю как днищеброд. Сам я редко мог бы себе позволить зайти клиентом в заведение вроде того, в котором работал. А мне и не надо», – кто-то подсказывал мне прямо в ухо.
Клейкие, как этикетки, которых я обещал себе собрать коллекцию, фразочки, логотипы, начищенные до блеска приборы, ожоги на пальцах, ужимки, духота, головокружения, салфетки, спички с эмблемами, послезавтрашние газеты, недолив после отстоя, минералка из-под крана, арманьяк с привкусом денег.
Как они теперь будут выглядеть без меня?
Уезжаю…
Я ждал, подчас теряя интерес, что этот день придет.
Улыбнуться бы сейчас бессмысленной, полудурошной улыбкой, проводив глазами стрелку часов. Ведь все позади. Позади эта тошнотворно трудная, аж до мути в моих остекленевших глазах, работа. В первые полтора месяца в конце каждой смены завораживающе жуткая усталость представлялась настолько не совместимой ни с чем, что я забывал, как дышать.
Настолько это оказалось для меня в диковинку. Потом привык и к этой усталости. Как и ко многому другому, впрочем. А первое время просто приходил домой, раздевался через силу и засыпал сном без сновидений, распластавшись на надувном матрасе.
Тяжелая, физически обособленная работа – целый день на своих двоих и не присесть – была чем-то, к чему я не был готов прежде всего телом, а это – не самое страшное. А что, собственно, утомляло меня больше – общение с людьми или нагрузки, – я так для себя и не решил, задним умом понимая, что и то и то мне пошло на пользу.
«Человек привыкает ко всему, особенно если нужны деньги», – говаривал мой друг и сосед В., любитель прописных житейских аксиом и примеров их подтверждений.
Мне неожиданно захотелось курить, хотя я сказал себе бросить еще год назад и с тех пор совершенно не тянуло. А не курил фактически уже больше полугода. Разве что с мимолетными срывами и рецидивами. Да и потом я устроился официантом, как говорят здесь, par piston, то есть «по блату», благодаря В., который уже работал в этом ресторане, а потом перешел в другой, того же хозяина. И мне притом все-таки пришлось, хоть и довольно скромно еще, наврать про схожий опыт. Короче, я дорожил, несмотря ни на что, этой работой. Нужно было держаться. Не так уж часто в жизни мне выпадал «пистон», и подвести я не хотел.
Ну а когда бегаешь без конца туда-сюда, то курение не особо полезно, даже если и позволяет, как начинает казаться, отвлечься, развеяться. Но сердце-то ведь не обманешь.
Я уже и молчу про стоимость пачки сигарет, это давно не открытие даже для туристов. Менее известным открытием являются выводы после соотнесения стоимости пачки и средней зарплаты. Впрочем, многие молодые динамичные местные кадры курят самокрутки, покупая отдельно кисет табаку, бумагу и фильтры, – так выходит гораздо дешевле.
Я тоже наловчился и иногда позволял усмехнуться про себя, когда В. или кто-то просили меня скрутить им цигарку.
Кстати, билет на завтрашний поезд до Лиона и далее я оплатил из средств, полученных от продажи четырех блоков сиг известной марки. Тогда ловко провел на пальцах пару сравнительных позиционирований местного и моего предложения, от которого, понятно, невозможно отказаться ни Гвенаелю, ни шефу соответственно. Сигареты мне привезли пара русских знакомых, не куривших и не имевших интереса к подобным расценкам. Продал по пикантно заниженной цене, то есть всего-то втрое дороже, чем в России.
Задор и какое-то надменное любопытство проступило, как мне показалось, на лицах коллег, при осторожном прощупывании глазами надписей кириллицей на пачке.
«Это по-русски?» – спросил меня Гвенаель. «Ну да. „Курение убивает“. Все ком иль фо. Как и везде», – незаметно сам для себя схохмил я. «Настоящие, обычные сигареты», – объяснил перевод.
«А у вас только этими буквами пользуются? Или по нормальному тоже…» – он тогда резко осекся, слегка виновато посмотрев на меня, и, неумело и как-то натянуто улыбаясь, проговорил: “Pardon”. А я, с деланым раздражением закатив глаза, выдохнул наигранно: “Holala, Gwen…” И с укоризненной, намеренно скривленной улыбкой беззлобно заметил что-то про то, что одно и то же написанное разными буквами стоит по-разному. А Гвенаель с готовностью улыбнулся и протянул нечто согласное.
Я уже не оскорблялся на подобные замечания, с этим приходилось сталкиваться не то чтоб уж часто, но сами по себе новым явлением они для меня уже давно не были. Отчасти я привык, но лишь отчасти.
С недавних пор даже как-то замечал за собой способность ставить себя на место того же Гвенаеля, рассматривая, например, кириллицу под этим углом.
Вполне обоснованно и ожидаемо, что ему наши буквы показались бы чем-то необычным, может, даже курьезным и изящным. Как знать, что еще ему виделось бы в их изгибах, плавных округлостях, когда оттенки русского по белой глади листа сменяли бы друг друга, в складках, в контурах, в рельефе, от дуновения при произнесении. Стоит только вглядеться самому, встав на место француза, в эти иногда похожие на латинские и оттого еще более сбивающие с толку туманные литеры. И ведь они что-то значат и зачем-то складываются в слова именно в таком, из ряда вон порядке, когда присматриваешься безотносительно их предполагаемых смыслов. Скользя взглядом.
За спиной послышались шаги.
Как будто кто-то легонько толкнул воздух вокруг меня. Я услышал как бы свое имя.
– …ça va[8]? – донеслось до меня секунду спустя.
Я и не заметил, как Гвенаель спустился и присел за столик у окна, рядом с тумбочкой, на которой лежали газеты.
– Нормально, нормально. Устал я что-то, сам не знаю почему. Там клиенты пришли, я их на террасе усадил.
– О-о! Клиенты? Что-то новое! Сколько их? Извини, не сразу нашел бумаги…
– Да ладно, я не спешу особо. Двое: бабушка с дедушкой из Австралии.
– Садись. Тут надо подписать в паре мест, – торопливо дал указание Гвенаель, поднимаясь, и почти на ходу проставил галочки для меня в нужных местах.
– Они по-французски говорят? – поинтересовался он.
– Ну, пробуют, так сказать, – бросил я вдогонку.
– Прочитай, в общем, я сейчас, – донеслось до меня.
Гвенаель вышел, и зал снова опустел. Я вскользь просмотрел бумаги – ничего особенного. Обычные типовые контракты возмездного оказания временно затребованных услуг, которые назывались extra. Особой нужды мне в них не было, но я на всякий случай попросил предоставить, чтобы показать при последующем найме на работу, как козырь, достав из рукава.
Приятно тронуло, что бухгалтерия расстаралась, – мне даже напечатали целое рекомендательное письмо на бумаге с красивыми вензелями и логотипом ресторана. Хотя бы и на постоянное место работы не оформляли, сколько я ни поднимал этот вопрос.
Такой-то вот такой-то осуществлял трудовую деятельность в таком-то вот таком-то качестве.
Взглянув на свой расчетный лист, я вдруг вспомнил, пробежавшись глазами по столбцам с разбивкой по поводу того, куда и зачем с моей зарплаточки шли отчисления и налоги, что при убытии с территории страны теоретически, как мне посоветовали, могу попросить вернуть мне удержанное на нужды содержания пенсионеров, безработных и беженцев.
– Ну как, подписал? – бегло уточнил вернувшийся Гвенаель.
– Да-да. За три недели, стало быть?
– Ну да. Сейчас чек тебе выдам. Полторы минуты подожди.
Открыл холодильник, помолчал, глядя внутрь. Потом обратился ко мне:
– Ты хочешь тирамису? Надо съесть, а то так и пропадет.
– Пуркуа па, – вежливо протянул я.
– Тогда изволь! Не откажи себе в подобающем удовольствии.
Гвенаель поставил на поднос бутылку колы, к ней стакан со льдом и стакан желтоватого сока и снова вышел из зала. А я, сполоснув ложку, взял тирамису из холодильника и уселся в кресло. Пока пару минут подсчитывал в уме и ковырялся в стаканчике, старший скорым шагом в обратном направлении проследовал к стойке и открыл кассу, напевая еле слышно мотив, похожий на “Douce France[9]”.
– Вот это чаевые за последние три дня. Ты подписал контракт?
– О! Спасибо, неожиданно. Да, подписал, – поспешно черкая в бумагах, отозвался я.
– Хорошо. Даже отлично. По правде сказать – превосходно! Да что там скрывать – восхитительно!
Старший, улыбаясь, подошел и присел рядом со мной. Отдышался, посмотрел пару секунд вверх, на лепнину на потолке, наверное.
– Народу мало совсем, все до сих пор в отпусках. Я сам уезжаю на следующей неделе.
– И ты тоже? А куда?
– В Бретань повидаться с семьей, я ведь оттуда… Gwenaël – это же бретонское имя.
До Бретани я так ни разу и не доехал, хотя она по российским меркам не очень далеко от Парижа.
– А я и не знал, я думал ты – местный, парижский. А ты говоришь по-бретонски, там же вроде есть свой язык? Его в школах изучают, наверное?
– Знаю пару-тройку слов. Ну, мне в школе его не преподавали, это в частных каких-нибудь лицеях изучают. Собственно, когда-то в правилах внутреннего распорядка для учеников или вроде того указывалось, что запрещается говорить по-бретонски, слюнить пальцы, чтоб переворачивать страницы книг, и плевать на пол. Если ты знаешь, кто такой Жюль Ферри…
– Вроде государственный деятель такой был.
– Да, министр, кроме всего прочего, просвещения. Про него пишут что-то вроде «поборник светского гуманизма, антиклерикализма, всеобщего начального образования». Так вот это при нем когда-то детей в школах ставили на горох и в угол за то, что они говорили не по-французски, а на бретонском там или на еще каком-то диалекте, собственно – voilà[10]. Ну, ты понял, да? Подавляли, скажем так, в зародыше, скажем так, сепаратизм.
– Что ж, такая культивация принесла свои плоды.
Я с неподдельным интересом выслушал эту страноведческую информацию, которую мой старший коллега бойко выдал на одном дыхании.
– «Кроаз» – это «крест», «галь» значит «француз», «квенот» – «дорога», «бара» – «хлеб», что еще… А, «крампуэ» – блины. «Бран» – ворон.
«Занятный язык», – подумалось мне.
– А еще иногда странно строят фразы. «Денег у меня, чтоб заплатить, достаточно» вместо «у меня достаточно денег, чтоб заплатить».
– Ну, в русском, например, вообще порядок слов практически свободный, – блеснул я умом. – Можно хоть так, хоть как угодно.
– Да уж, русский с ума сведет любого, мне кажется. Очень сложный язык. Одни только буквы чего стоят.
– Ну, не то чтоб он уж очень сложный был, просто непривычный для тех, кому, например, французский родной или вроде того. И в силу этого… Я тебе скажу, что во французском для меня до сих пор полно темных мест, а над некоторыми вещами просто перестал задумываться, потому что себе дороже. Говорю так, потому что слышал, что люди вот так говорят, а почему это именно так – просто не понимаю и не вдаюсь уже особо.
– Нет, но ты, надо отдать тебе должное, очень хорошо говоришь. И когда пришел работать, неплохо говорил, так с тех пор еще и улучшил твой французский заметно. Если б не акцент, то вряд ли можно догадаться сразу, что ты приезжий. Впрочем, и акцента у тебя поубавилось за все это время.
– Спасибо. Спасибо! – из вежливости, смущаясь, поблагодарил я.
– Нет, не благодари! Ты говоришь правильно и хорошо, но у тебя все-таки есть акцент. Это тебе может сыграть на руку при общении с девушками.
– Ну, не знаю… – протянул я, улыбаясь, – с испанским еще может быть. Но не с русским акцентом. Хотя… эти акценты в чем-то и похожи.
Последние слова я произнес с нарочитым нажимом, коверкая их на русский манер, делая упор на «р», что давалось мне непросто, так как сам с детства картавил. Гвенаель засмеялся.
– Да это еще ладно. Вот английский акцент или, еще хуже, немецкий – вот это нечто!
Он посмотрел, там ли я подписался в контракте, взял себе один экземпляр, отдал мне чек с зарплатой и чаевые за три дня.
– А ты как добираться будешь? На поезде или на машине? – уточнил я у бретонца.
– На машине со знакомыми, на поезде сейчас дороговато будет, надо было сильно заранее брать, а чуть позже еще дороже, потому что сентябрь уже вот он – все возвращаются. Еще мне вещи надо будет отвезти некоторые, так что – voilà. А ты попутку ищешь? Ты как сам выбираться будешь?
Я в ответ озвучил, что завтра утром отправляюсь в Лион на электричке, которая будет ехать около четырех часов, и что билет на нее купил заранее, потому вышло не очень накладно. В Лионе пробуду один вечер у знакомого, с которым когда-то учился чему-нибудь и как-нибудь, а потом двину дальше, но пока не знаю как, скорее всего, тоже с кем-нибудь на чьей-нибудь машине.
Я не любил вдаваться особо в подробности и рассказывать о своих планах, хотя бы и мне это ничем не грозило в данном конкретном случае. Гвенаель наверняка забыл бы добрую половину сказанного. Однако же, по выработанной привычке, я решил избежать детализированного описания своего маршрута даже на завтра и немного приврать. Просто рассказал вкратце, слегка и так, чтоб это выглядело как нечто привычное и ненапряжное. Лаконичное…
Гвенаель всегда по-хорошему ко мне относился, работалось с ним довольно приятно. Он не зажимал чаевые, не исходил на нервы, когда я по рассеянности что-то забывал или мне приходилось повторять дважды, а то и трижды.
Беззлобно подшучивал надо мной, когда я некоторое время не мог банально выучить номера и расположение столов. Или то, на какую кнопку для какого кофе нажимать. Хотя бы это усвоилось относительно быстро ввиду того, что нуждался в кофе лично.
Так со мной почти с самого детства – как что-то касалось количества конфет, карманных денег, то рацио мгновенно включалось. Тогда как в остальное время полудремало, то и дело схватывая экстатику мест и событий.
И Гвенаель не жаловался хозяину на мою медлительность и нерасторопность поначалу, и, может быть, поэтому я и продержался здесь аж почти полгода.
Так как в итоге, хоть за чуть большее, чем отводилось, время весьма хорошо освоился. Словом, у нас с ним сложились коллегиальные, приятельски доброжелательные рабочие отношения. Хотя бы мы и редко болтали о чем-то личном. Да и особо не доводилось случая. Я выбрал не очень удачный момент для того, чтобы начать подобную работу. Весна – начало августа, вплоть до поры отпусков, – это самый зловеще напряжный, ввиду устойчивой плотности у предела потока клиентов, туристов, да и местных, сезон.
Собственно, потому, когда нас ставили работать в паре, мы изредка перебрасывались короткими рассказиками и случаями из жизни, шуточками лишь за завтраком и перед закрытием.
Я знал, что Гвенаель старше меня на пару лет, что учился где-то в Париже или рядом и давно работал в ресторанах. Блондин, чуть выше меня ростом, он всегда приходил на работу в свежевыглаженных рубашках и строго до блеска начищенных, довольно недешевых туфлях. К бретонцу некоторое время, под конец смены, приходила худенькая девочка с зелено-карими глазами. Неизменно в платьице и неизменно какой-то такой «деревенско-экологичной» расцветки, с сумочкой из светлой кожи, которую носила на лямке, переброшенной через худенькое плечико. Такая светленькая и улыбчивая.
Но я давно уже не видел ее здесь.
– …ну и потом, – продолжал я, – попробую зимний сезон отработать в горах, если найду там себе место, конечно.
– В Альпах, ты вроде говорил когда-то? Tu vas sûrement trouver, ce qui cherche – trouve.
«Кто ищет – тот найдет». Сколько же я раз слышал эту фразу. И мало кто знал, откуда она и кто ее сказал первым и почему. Странно даже – все повторяют, но мало кто помнит, в чем дело. Я понемногу уставал от разговора и смысл слов собеседника уловил, переведя, только спустя пару секунд.
– Очень хотелось бы, – отозвался я. – Да, в Альпах. Правда? Говорил же уже?
– Вроде да, мне кажется.
С пару секунд висела тишина. Потом Гвенаель произнес:
– Так, вот… смотри.
И начал выводить на бумажке что-то. Попутно поясняя свои действия.
– Это названия пары мест, куда ты можешь заглянуть на своем досуге и отдать им CV. Лучше в руки, лучше лично. Ну или по почте с уведомлением, в красивом конверте. В CV можешь написать, что ты работал у нас год, что говоришь еще и, кроме русского, по-английски, что активный, молодой, румяный и динамичный, то, се. Короче, не мне тебя учить.
На этом месте он вдруг оторвался от бумаги и, взглянув на меня, слегка рассмеялся, покачивая головой.
– Кроме этих мест, – продолжал Гвенаель, – скорее всего, работодатели подобного рода кучкуются на всякого рода ярмарках вакансий или вроде того. Сезон начинается где-то в середине ноября. Как снег ляжет. В этом году лето жаркое было, наверное, рано ляжет и долго продержится.
– Ой, спасибо огромное, Гвен. Спасибо! – сбивчиво проговорил я, несколько смущаясь.
– Да не за что, держи, – протянул он мне бумагу.
– Да-а-а. Я немного знаю, что да как. Думаю, съездить сам на место, осмотреться.
– Правильно. Заодно проветришься после Парижа. Сам бы уехал. Надоел этот Вавилон.
– Гвен, мне очень нравится Франция! Несмотря ни на что. Местами нравится больше, чем моя родина-мать. Многое мне даже кажется более родным, чем… чем родное мне по умолчанию. Но Париж наших дней… Это для туристов на пару раз… для непритязательных, простоватых девочек и мальчиков им под стать.
– Париж – это не Франция, – отчеканил на выдохе Гвенаель.
– Знаешь, на пару дней меня хватает, а потом тошно становится. Париж я другим представлял, – охотно согласился я со старшим. – Не понимаю, какой силы инерция тут должна действовать, чтоб этот разрекламированный образ до сих пор не разложился. Что вообще удерживает это клише от распада? Два-три фильма, несколько книг, с десяток актеров, пара блюд и названий парфюмов? Пара километров старой архитектуры? Деньги?
– Да ничто! – с горьковатой злобой коротко оборвал меня Гвенаель и усмехнулся, глядя куда-то в сторону.
– Да, действительно, когда вот так вот живешь здесь, это совсем не то же самое, что приезжать туристом. Да даже если и туристом, а бюджет урезан и приходится селиться в каком-нибудь Кретее или Барбезе…
– Короче, благодари судьбу за то, что заимел возможность сделать выводы, – подытожил мой старший коллега. А потом резко продолжил: – У меня ж друг один, кстати, работал на лыжной станции когда-то… В… Да, в Мутье или где-то там, Мерибель… Куршевель… Короче говоря, не помню уже. Суть в том, что или ты приезжаешь туда работать и копить, после смены отсыпаясь, а потом гуляя пешком по горам, пока не надоест, и к весне у тебя полно денег. Или ты всю свою зарплату спускаешь на развлечения, празднества и к весне у тебя остается пара сотен на проезд домой и лекарства от печени. Но зато можешь считать, что ты от жизни взял все.
– Широкий спектр возможностей! – мгновенно отозвался я прочитанным накануне в газете клише: “Le vaste éventail de possibilités”.
– И… Да…
Я положил бумажку в кошелек рядом с чеком и чаевыми, застегнул отделение на молнию и убрал кошелек в рюкзак.
– Ну ладно…
– Ну ладно, rouskof. Давай прощаться.
– Спасибо тебе еще раз за все, Гвенаель, действительно – спасибо! Всего тебе самого доброго. Может, еще увидимся.
– Merci… – и он снова произнес не очень правильно мое имя, отчего я невольно улыбнулся.
Мы крепко пожали друг другу руки, и я вышел из ресторана, оставив Гвенаеля одного. Солнце стояло еще довольно высоко. Невольно зажмурился. Вдохнув глубоко сухой и горячий уличный воздух, ступил пару-тройку шагов по тротуару.
И направился уже было в нужную мне сторону, как вдруг будто внезапно кто-то дернул меня за рукав и потряс за плечо. Я услышал, как за моей спиной голос проговорил еле слышно по-русски пару неразборчивых фраз.
Резко, с предзаготовленным выражением подозрительного удивления, обернулся и увидел пустой столик, где до того сидели бабушка с дедушкой из Австралии.
Стулья едва задвинуты, салфетки скомканы, бокалы почти до конца допиты. На всей улице никого. И так тихо, что слышно было, как переливается звон в ушах туда-сюда. Я даже подрасстроился такому обороту, списав прочувствованное прикосновение ко мне на тик от перенапряжения мышц.
«Наваждение какое-то!» – подумалось мне. Потряс головой и бодрым полумаршем пустился в сторону метро.
Стало как-то совестно, будто я необоснованно грубо и заносчиво повел себя с кем-то.
«Неужели – все? Как-то скомканно… Все… Чек при мне, надо положить деньги на счет. А ведь хоть и отпустили пораньше, выхожу с работы как обычно. Ладно. Все».