Братья Карамазовы (Часть 1) – Федор Достоевский

Что это было? Фёдор Михайлович всё нутро мне выморозил, пока я мучительно медленно читала роман. По его строчкам хочется лететь, узнать, что же там дальше, как же там всё будет, но к ногам словно пудовые гири привязаны.Удивляет меня, что постоянно в комментариях к «Братьям Карамазовым» слышу что-то вроде «русский характер», «русская душа», «русский». Какая разница? Мне показалось, что это универсальная энциклопедия мятущейся души человеческой, без каких-то национальных признаков и уж тем более без пресловутой гордо-жалкой «русской ментальности». Все мы люди, все мы братья, все мы Карамазовы, кто-то больше, кто-то меньше. Карамазовым повезло чуть меньше, чем остальным – они-то Карамазовы на все сто процентов.Напиши хоть тысячу рецензий, все будут о разном, поэтому дальше немного о том, что больше всех зацепило именно меня, – характеры. Фёдор Павлович – злой шут во всей красе, который своими пороками прикрывается, как плащом-невидимкой, дескать, вот такой он я непотребный похабник, жалкий льстец и вообще человечишка мелкий, чего с меня взять? А раз уж я всё равно человек жалкий, то мне терять нечего, гулять, так гулять. Удивительно, однако, что он полностью осознаёт порочность своей натуры и даже осуждает её, но изменяться не хочет, настолько она его поработила. И остаётся только гордо поднимать голову со словами, что все внутри содержат частицу скверны, но только у него хватает наглости вывалить её на потеху публике, а не запрятывать подальше в пыльные кулуары. Потрясающий тип. И всё же даже в таком духовно прогнившем и уничтожившем себя, как личность, персонаже осталось место для любви, красоты, чего-то прекрасного. Алёшу он любит совершенно искренне, да и Грушеньку тоже, а то, что любовь его выражена крупными купюрами в красивом конвертике – так он и не может уже её иначе выразить, разучился. Пришёл бы к нему когда-либо пендель испытания свыше или человек, который вложил бы ума, то совсем другой был бы Карамазов-старший. А не пришёл никто, не вложил, вот как сорняк и разросся старик в собственном болоте. Повезло ему ещё, что Григорий рядом – кремень, опора, дуб дубом, но предан рабски и олдскульно. Без него уже давным-давно бы придавил бы кто-нибудь Фёдора Павловича в пьяном угаре, а то и сам бы он в канавку где-нибудь бы нырнул да и не всплыл.Казалось бы, Митя очень на него похож, но это только внешне. Конечно, в нём тоже бурлит первозданный карамазовский хаос, но не стоит забывать, что у него единственного из всех Карамазовых мамочка была боевитая, даже Фёдора Павловича не раз бивала, хотя сама по себе – чудо-женщина. Вот и Митя такой: первый вломит, первый же и пожалеет. Неказистое и нелепое добро с кулаками. Всё у него либо чёрное, либо белое, хитрости нет вообще никакой, дальше собственного носа не видит, зато в том, что ему нужно, готов переть напролом, прошибая лбом каменные стены. Он тоже поддался карамазовскому бесу, но он его ненавидит, приходит от него в отчаяние и искренне не понимает, почему же вот другие люди могут спокойно за столом усидеть, а в него словно все черти ада вселяются. Гром без молний, пустой грохот, размахивание кулаками, а внутри он смирный и славный, как разъярившийся внезапно домашний ослик, укушенный в попу оводом.Больше всех на Фёдора Павловича, как это ни странно, похож Иван. Мне кажется, он и сам это прекрасно осознаёт, только силы воли у него хватает на то, чтобы карамазовскую дурь в себе наглухо закупорить. И зря. Закон сохранения энергии: рано или поздно ты лопнешь, деточка, как девочка в рекламе «Налей и отойди». Просто так накопить в себе всё то не получится, если не на других сорвёшься, так сам с себя с ума сведёшь. Путь рационалиста – хороший, если ты знаешь гармонию и можешь уравновесить собственную беспокойность или пустить буйную энергию в какое-либо мирное русло, а не просто выпускать пар, как Митя. Однако Иван замыкается в себе, превращаясь в водородную бомбу. Безмерно жаль его, но, как говорится, сам виноват.Алёша, мне кажется, в должной мере должен был раскрыться в следующих книгах серии, которые, увы, Достоевский не успел написать. Пока же он тоже иллюстрирует собой тупиковую ветвь попытки совладать с карамазовскими страстями внутри себя: хоть монастырь и смирил его бурную натуру, хоть он и смог при помощи других (и при помощи генов блаженненькой, не без того, наследственность у Достоевского очень сильна) выволочь наружу свою любовь в миру (которая сокрыта в каждом, каждом, даже самом презренном!), но это не его путь. Это видит и мудрый Зосима, да и сам Алёша, как мне кажется, подозревает. «А я, быть может, в бога-то и не верю» – такие слова даже в шутку не кинет тот, кто всерьёз до самой тончайшей грани души готов стать монахом. Стать отшельником, боясь самого себя, – плохой вариант. Думается мне, что дальше он бы направил свою кипучую энергию в революционное русло, и там бы уже смог свою пассионарность вынести для благого дела. Так же, кстати, как и Коля Красоткин, очень любопытный персонаж, который тоже, несомненно, пассионарий, хоть и совсем другого рода, без карамазовщины. Вот он рационален (при всей своей эмоциональности), так что Ивану даже и не снилось. Мне кажется, он тоже стал бы революционером в следующем романе.Смердяков – один из самых интересных для меня героев, навеки застрявший посередине всего. Его классовое положение, его образование, его характер – всё ни то, ни сё, он мучительно колеблется между двумя крайностями, словно стоит на тоненьком заборе между двумя пропастями. Сам по себе шагнуть куда-то – боится, поэтому цепляется за других, но пока ещё неразумно, ошибочно, слабо. Из него мог бы вырасти достойный человек, несмотря на то, что он неистовый Карамазов (тоже, хоть и по-другому, потому что Смердящая не только дала ему неприятную фамилию, но и передала часть смирения и покорности), но его с самого начала забросили, не обращали внимания. Вот и вырос сорняк, серединка-наполовинку, уцепился за недостойное в Иване, думал, что так будет лучше, но с последствиями совладать так и не смог. Его не жалко, но и презрения к нему я никакого не испытываю: вполне возможно, что со временем он стал бы цельной личностью, вот только испытание на пути взросления оказалось ему не по зубам, да и выбор он сделал неправильный.Очень похожей на Смердякова мне показалась Грушенька. Тоже застряла на половине пути: есть в ней ещё рабское желание подчиняться, но в то же время она чувствует за собой силу повелевать другими. Только Смердяков все метания из одной крайности в другую переживает внутри, поэтому и конец его какой-то тихий, сам с собой – кто знает, что он там думал и как страдал? – а у Грушеньки всё на виду: вот она хохочет, вот она плачет, вот она раскаивается, а вот издевается. Побеждает, как водится, тот волк, которого кормят: на добро она отвечает добром, но если чувствует вдруг в человеке фальшивую нотку, злую нотку, горделивую нотку , то не может удержаться, чтобы не поддеть ногтем болячку на в общем-то ровной и гладкой душе человека. И всё же подаёт она луковку (сравните, кстати, с притчей «Паутинка» от Акутагавы Рюноскэ, какой известный повсеместно сюжет), есть в ней добро, есть надежда.Самой непонятной и неприятной для меня осталась Катерина. Какая-то она… Пытается казаться полной личностью и сильной дамой, когда сама внутри хрупкая, ранимая и слабая. Не по себе берёт ношу, совершенно естественно, что завалит и провалит, причём позорно, хотя будет стараться изо всех сил. Не знаю, зачем ей это, может быть, духовно она слишком незрелая, чтобы разобраться в самой себе. Хотя больше всех меня выбесила сцена с госпожой Хохлаковой и её мифическими золотыми приисками. Честное слово, пока читала – сама думала, что пристукнула её бы на месте Мити. Или придушила. Ужель и во мне Карамазов сидит?О чём ещё хочется сказать? О религиозной стороне и «Великом Инквизиторе»? Это, конечно, очень сильно, но бедного Инквизитора уже истолковали со всех сторон, не давая притче свободно дышать. Даже удивительно, что Алёша смог её понять буквально. Кстати, очень понимаю подход, когда легенду изучают отдельно от произведения романа: это вполне возможно. И всё же моему далёкому от теософии уму приятнее принимать религию как одну из условностей «Братьев Карамазовых», одну из крупных очищающих сил, которые способны помочь человеку в познании самого себя и борьбе с чертами себя, но отнюдь не панацею и не начало всех начал.

И отдельное финальное слово об Илюшечке. Я всё думала, зачем он там, только потом вспомнила, что у Фёдора Михайловича была трагедия с сыном как раз примерно в это время. Алёшечка-Илюшечка, эпитафия тебе была более чем достойной.

Ох, измучил меня Фёдор Михайлович. Совсем истерзал. Вымотал настолько, что аж сил нет. Тяжкий труд читать подобные книги. В голове творится чёрт знает что, внутренности в узел завязываются, а слёзы так и норовят все вылиться наружу. Хочется схватить первого же встречного на улице и закричать ему в лицо: «А знаешь ли ты, мил человек, что Достоевский – это наша гордость, святыня и спасение? Так слушай же его заветы и внемли им, бедный ты человечишка. Виновен! Ведь и ты виновен, и я вместе с тобой, в том, что преступления совершаются, что люди дохнут, как насекомые! Иль ты не понимаешь, что всё это наших с тобой рук дело, что это мы, род людской, сами же себя губим вместо того, чтобы уважением и добротой друг к другу проникнуться?» Но не поймёт человечишка, плюнет на эти пламенные речи, да и пойдёт себе дальше, своей дорогой, недоумевая, о чем ему толковал этот сумасшедший. Ведь люди-то большей своей частью слабы и бесхребетны, да и всё им равно, о чём в книжках умных пишут. Вот тут-то и вспоминаются слова Достоевского, что в силу своей слабости и тщедушия человек не нуждается в этой самой свободе, о которой с таким упоением философы и псевдомыслители рассуждают, а нужен ему пастырь, поводырь, покровитель, начальник, в конце концов, чтоб решения за него принимал, направлял и жизни учил. На кой чёрт она ему эта свобода, коль он не знает как ей пользоваться? Ведь, получив её, он тут же помрёт со страху и беспомощности, а иной в силу озлобленности своей на весь свет Божий так и перебьёт всех вокруг. Нет, людей в узде держать надо. И Бог им для того и нужен, чтоб чрез веру свою и поклонение себя в подчинении сберегать, сдерживать свои разрушительные начала и на искупление грехов надеяться. Для того, наверно, и придумали Бога-то.Ох, сложно всё это, аж душу щемит. А вот взять хотя бы тему преступления и наказания, о которой Достоевский снова речь ведёт. Тоже ведь темочка-то непростая. Но ведь прав же он! Прав! Всё равно прав! Тысячу раз прав! Сами-то поглядите внимательнее. Вот убивает человек другого человека – получает за это двадцать лет каторги. Правильно это? Законно? Конечно, правильно и законно. А ежели не убил он, а лишь подумал об убийстве, в сердцах на людях несколько раз крикнул, что убьет гада этого, обидчика своего? А гад-то убитым вдруг и оказался. Но он не убивал. Убил уж известно кто-то другой и следы свои замёл, подставив тем самым несчастного. А несчастного этого всё равно судят и к двадцати годам каторги приговаривают. Зачем же так поступает Достоевский? Что сказать этим хочет? Опять же сложно судить об этом, коль далёк ты от такого значительного ума, каковой у Фёдора Михайловича наблюдается. Однако понять кое-что всё-таки можно и мысли кое-какие по этому поводу озвучить.Ну вот, например, убил ты другого человека – иди в тюрьму. Не убил – будь свободен, голубчик. Это мы уже всё поняли и всё это логично. Но у Достоевского не всё так просто и однозначно. Федор Михайлович говорит, что ежели ты лишь только помыслил об убийстве, лишь только представил его в своей голове, даже и не совершил ничего противозаконного, то и тогда получай наказание, неминуемую расплату, ибо даже такие мысли, ужасные, ничтожные мысли должны наказываться, чтобы не случилось затем настоящей трагедии. Нельзя, ни в коем случае нельзя допускать себе думать об этом. Разрушительные это мысли, которые неизбежно приведут к разрушительным же действиям. И чем больше в обществе таких людей, размышляющих в гневе об убийстве ближнего своего, иль хотя бы об избиении его, тем больше вероятность совершения злодеяний. О том и говорит Достоевский, демонстрируя в качестве примера одного из своих персонажей и заставляя его страдать за одни лишь инфернальные помыслы, которые даже и не привели в итоге к конкретным губительным поступкам. Подумал, но не совершил – всё равно получай неминуемую расплату. Но опять же в этом вопросе не всё так однозначно. А в жизни так вообще очень даже сложно. Одно я знаю наперед, что думать надо с позиции добродетели и милосердия. И тогда жить захочется, и любить, и верить, и добро нести другим людям. А то, что сейчас происходит в обществе, да и во времена Достоевского происходило, то это самый настоящий культ насилия и подавления чужой воли. И в этом, как это ни печально, виноваты мы все – и пастыри, и овцы. Кто-то им, шибко умный, сказал однажды, что всё дозволено, вот они и принялись рушить всё вокруг, хотя – уж это я знаю наверно – есть ещё добродетель в нашем грешном мире.Много о чём ещё заставляет размышлять наш великий писатель и философ. Много серьёзных проблем поднял он в «Братьях Карамазовых» и очень глубоко копнул, обличая их и показывая «во всей красе». Буквально по печёнкам саданул, согнуться пополам заставил от тяжести мыслей таких значительных. Всё-то тут, в «Братьях Карамазовых», есть. И нравственные проблемы, и философские, и религиозные, и социальные, и политические, и проблемы отцов и детей, которые здесь представлены в несколько ином ключе – не в тургеневском. И всё это поражает настолько, так берёт за душу, что выть хочется от тоски, плакать от боли и смеяться от счастья, а главное внимать словам Фёдора Михайловича и пытаться что-то изменить к лучшему, по крайней мере в себе уж точно.

Тонкая книгаНу да, на 900 страниц. Ну, тогда – глубокая. Так лучше.Она действительно и снаружи, и изнутри похожа на шкатулку, в которую Достоевский на протяжении лет складывал что-то очень тяжелое, твердое, но все равно бьющееся. А я, пока эту шкатулку или даже сундук, перерывал, все это извлекал, стараясь ничего не уронить.А если без метафор, пафоса и прямо, то я пересекался только с одной книгой, которая вызывает больше мыслей и чувств. Но о той книге я пока не решусь писать.Меня многое поразило и оставило свое впечатление:1) Размышление о доверчивости Отелло почти вводит в ступор. Разве не правда? Ревнивый не способен убить никогда. Он даже уйти, бросив, зачастую не в силах. Он готов что угодно пережить, чтобы только ему помогли поверить, что больше его доверием не пренебрегут. По-другому бывает редко. А вот безоглядно верящий скорее задушит обманувшую его мечту. Это я вам говорю, как очень доверчивый ревнивец. Спасибо вам, Уильям, Александр и Федор!2) Эта книга иногда может служить комментарием к Библии. При чем, нечаянным, что, наверное, даже лучше. Первым чудом Христа стал случай с вином в Кане. Свадьба, радость и нескрываемое веселье в этом эпизоде опровергают хитрые попытки уличить Библию в том, что Христос – он лишь для обездоленных и несчастных.3) Мать Красоткина. Она не была счастлива с ним. Вечная боязнь за него, переживания делали ее страдания несоизмеримо большими, чем нечастые моменты радости. К счастью, для нее такое положение дел было не так заметно, как для нас.4) «У них всякой мерзости гражданское оправдание есть!» Чиновники, социалисты и атеисты. Достоевский этой своей незамысловатой фразой, мне кажется, даже опередил свое собственное время.5) Во время процесса защита и обвинение относятся друг к другу настолько почтительно, что я, кое-что знающий о судах, почти не мог в это поверить. Даже читатель не может относиться без уважения ни к одной из противоположных сторон.6) Русский язык изменился гораздо меньше, чем я думал. «Отмочить», «порисоваться», «олух», «надул» – мы до сих пор пользуемся языком Достоевского. А это, дамы и господа, – повод для оптимизма.И, наконец, самое главное, что я понял.

Один и тот же человек способен разрываться на клочки личностей, которые поочередно им обладают. И тогда я мечусь между идеями и сценариями, стараясь выбрать чистоту и поделиться, даже навязать ее всем. Я – Алеша. Но так было вчера, а сегодня меня переполняют уже беспечность и похоть, потому что Митя во мне так же силен. Пресытившись, я становлюсь угрюмым и до безрассудности рациональным Иваном, хочу понять, вникнуть, изучить себя и постигнуть вселенную и не могу, и мучаюсь, и озлобляюсь, давая волю себе. Смердякову. Все это я, а не только они.Кто из них возобладает? Мне почему-то кажется, что это зависит от того, забуду ли я когда-нибудь Илюшечку.Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Иоанна 12:24).