Письма – Федор Тютчев

Всегда интересно, какое внутреннее движение психики побуждает гения творить. Биографии гениев привлекают постоянный интерес: хочется узнать не только как поэта, писателя, художника, но и как человека. Особенное место в таком сближении, на мой взгляд, занимают письма.

Другое дело, что многие знания – многие печали. Такое приближение, как правило, лишает гения тайны.

Вот и с Тютчевым получилось так же.Меня заинтересовала история его незаконной тайной страсти к Елене Денисьевой, хотя эта страсть не была тайной ни для кого, о связи знал двор, жена Тютчева, его дети от первого и второго брака и т.д., но официальной супругой она так и не стала.

Елена Денисьева училась в Смольном вместе с его дочерьми, на выпускном выяснилось, что Денисьева ждет ребенка от женатого поэта, отца 6 летей. Затем в течение 14 лет, пока длились их отношения, до смерти Елены, умершей от чахотки (как бы сейчас сказали, от пневмонии), Денисьева родила Тютчеву еще троих.

У Федора Ивановича были три женщины, и каждая подарила ему троих детей.

Но именно Денисьевой – последней любви Тютчева – посвящены те самые знаменитые строки:"О, как на склоне наших лет

Нежней мы любим и суеверней…

.............................

О ты, последняя любовь!

Ты и блаженство, и безнадежность".Это было предисловие к прочитанной мной биографии Тютчева, двухтомника его детям, жене и друзьям, воспоминаний о нем современников, старшей дочери и младшего сына.

Когда я прочла биографию Вадима Кожинова, то сначала была разочарована и задумалась, не поискать ли другой биографии; а когда поискала и полистала другие, поняла, что биография Кожинова, пожалуй, лучшее, что написано о Тютчеве, хотя Кожинов постоянно сбивается с жанра биографии на историко-литературное исследование. Про связь с Денисьевой Кожинов пишет как будто стесняясь, с сугубой неловкостью и оговорками, что «рассказать об этом – чрезвычайно сложная и трудная задача … [так как] отношения Тютчева со второй его женой были поистине близки к идеальным».

Дескать, как нашлось место новой страсти в сердце поэта?Биографы Тютчева, и Кожинов, и Пигарев, размышляют об этом, и каждый предлагает свое объяснение.

Потомок и биограф поэта К. Пигарев, говоря о последней его любви, заметил, что Тютчев никогда не был однолюбом. «Подобно тому, как раньше любовь к первой жене жила в нем рядом со страстной влюбленностью в Э. Дёрнберг, так теперь привязанность к ней, его второй жене, совмещалась с любовью к Денисьевой, и это вносило в его отношения к обеим женщинам мучительную раздвоенность».

Кожинов опровергает это мнение: «суть дела, очевидно, не в том, что Тютчев не мог ограничиваться одной любовью, но в том, что он, полюбив, не мог, не умел разлюбить».

Я думаю предложить третью версию: Тютчев мог разлюбить, но не мог расстаться, не испытывая невыносимого ощущения пустоты. Разлука ассоциировалась в его сознании со смертью.В одном из писем старшей дочери Анне он сравнивает разлуку именно со смертью: «Считается, что царство теней, в котором пребывают умершие, находится за пределами здешней жизни, и все же еще при жизни мы неизбежно вступаем в это царство всякий раз, когда разлука вынуждает нас браться за перо, чтобы побеседовать с теми, кто находится вдали от нас».

В другом письме Тютчев пишет про «ощущение одиночества, не прогоняемое никакой суетой, никакими приглашениями на обеды», что ему «страшно сиротливо». Сирота, как мы знаем, это ребенок, лишенный родителей.

В еще одном письме поэт жалуется на «усталость от беготни в стремлении любым способом забыться, отвлечься от чудовищной пустоты, зияющей передо мной…».Для него реальность имела как будто многократно малое значение по сравнению с тем, как сегодняшний день отразится впоследствии, как будто его нельзя прожить непосредственно и вживую – а только опосредованно, в воспоминании, погружаясь в какой-то болезненный ностальгический сон:

"…оглядки на прошлое заставляют вас сомневаться в том, что вы это вы, и преображают в сновидение окружающую вас действительность…"

И еще:

"Как же мало места занимает в реальности все, что разрастается в мыслях до невероятных размеров, будь то в предвкушении или позже в воспоминаниях!"

Факт значит мало по сравнению с тем, что предвкушается и как впоследствии вспоминается, то, как о нем ностальгируется.Трепет прошлого он называет «самой высшей и самой неумолимой из властей». Под этой неумолимой властью он находится всю жизнь. Задолго до утраты Денисьевой, за 13 лет до знакомства с ней и задолго до начала их романа Тютчев пишет своей второй жене Эрнестине:

"Знай, мой славный друг, что разлука доводит меня до крайнего исступления, что я слишком долго тебя не видел и страдаю от этого лишения. Говорю тебе это с полным забвением собственного достоинства, потому что знаю, что в настоящее время не могу более рассчитывать на твою взаимность. Я это знаю. Я это чувствую.

Но неважно. Я слишком стар, чтобы снова начать любить – так или иначе надобно привыкать довольствоваться дружбой, пусть даже взаимной, если уже не достоин большего. Что касается до меня, знаешь, чтобы быть совершенно чистосердечным, должен сказать тебе, что по-настоящему я люблю одну тебя на всем свете, все остальное только второстепенное, все остальное находится вне меня, в то время как ты – это я сам, и моя привязанность тем более настоящая, что происходит из чистого эгоизма.

Так, читая твое последнее письмо, в котором ничто не выдает горечи от разлуки, я вспомнил о твоих прежних письмах и у меня перехватило горло, я вполне осознал, что чувствует старик, случайно обнаруживший свой юношеский портрет. – Время! Время! Это слово вмещает в себя все".Выше переживания Тютчева, письмо к которому от жены задержалось.

Он уже чувствует их разрыв реальным и чувствует его горечь. Хотя ни о каком разрыве нет и речи. Но он предвосхищает и его, и те страдания, которые испытает, и в своем воображении больно ранится о них.Тютчев хорошо понимает и осознает себя, когда пишет Эрнестине: «Я, несомненно, менее чем кто-либо создан для разлуки. Ибо для меня разлука – как бы сознающее само себя небытие».

Другое письмо Эрнестине:

"Да, должен сознаться, разлука мне плохо удается; окружающие меня предметы, вместо того чтобы привлекать меня своей новизной, только внушают грусть. Они встают словно стена между мною и той любимой жизнью, которую я оставил и которая течет вдали так, что мне кажется невозможным когда-нибудь соединиться с ней. Что до тебя, ты мне кажешься невероятно фантастическим существом. Я спрашиваю себя, в самом ли деле я тот человек, который еще несколько дней назад звался славный волчище, старый пес и пр. и пр., который был предметом постоянных забот и самого любовного участия. Решительно это был всего лишь сон, а то, что он был так сладок, только подтверждает это".После смерти своей Лели, т.е. Елены Денисьевой, Тютчев пишет про «чувство беспредельной, бесконечной, удушающей пустоты». То есть это не только пустота, вызванная потерей любимой женщины, но новая пустота, наложившаяся и многократно усилившая ту обыкновенную пустоту, от которой он пытался бежать в политику, ужины, приглашения на обеды, это та неизбывная разлука, которую он переживал всей своей жизнью и в течение всей жизни:

"Человеку дан был крик для страдания, но есть страдания, которых и крик вполне не выражает…Еще при ее жизни, – когда мне случалось при ней, на глазах у нее, живо вспомнить о чем-нибудь из нашего прошедшего, нашего общего прошедшего, – я помню, какою страшною тоскою обдавалась тогда вся душа моя – и я тогда же, помнится, говорил ей: «Боже мой, ведь может же случиться, что все эти воспоминания – все это, что и теперь уже и теперь так страшно, придется одному из нас – повторять одинокому – переживши другого». Но эта мысль пронизывала душу – и тотчас же исчезала. А теперь?

Друг мой, теперь все испробовано. – Ничто не помогло, ничто не утешило, – не живется – не живется – не живется…"Тютчев сравнивает «обыкновенное горе» со своим. Его потеря многократно усилена. Он жил ужасом грядущей потери даже в моменты взаимности, теперь же он переживает «душевное увечье».

Он пишет: "Теперь я что-то бессмысленно живущее, какое-то живое, мучительное ничтожество…

…

Теперь все изведано, все решено, – теперь я убедился на опыте, что этой страшной пустоты во мне ничто не наполнит… Чего я не испробовал в течение этих последних недель – и общество, и природа, и наконец самые близкие, родственные привязанности, самое душевное участие в моем горе…"Свое состояние Тютчев называет «жаждой любви», но это особая жажда:

"это ужасное свойство, не имеющее названия, нарушающее всякое равновесие в жизни".

Своей третьей дочери Дарье в этом же письме далее он пишет:

"Ах да, если бы я мог – за неимением лучшего и в ожидании лучшего – быть чем-нибудь в твоей жизни, хоть каким-то развлечением в пустоте и тщете твоего существования, – так вот, может статься, это и меня вывело бы из того безнадежного оцепенения, в коем я нахожусь и которое лишает меня даже способности выразить его словами".

Из оцепенения Тютчева может вывести только присутствие в чьей-то жизни, сам с собой он чувствует пустоту и мучительное сиротство.Собственно говоря, женщины в его жизни выполняли именно эту роль – давали смысл существования, избавляли от пустоты. Иногда одной (единственной) женщины оказывалось недостаточно; нужно было больше. Схватка с мучительной внутренней пустотой не прекращалась, а в одиночестве обострялась, при реальной же утрате убивала, как будто душевно умерщвляла его.

Он превращался в беспрестанную рану, пульсирующую болью разрыва.Связь с Денисьевой была последней, и это могло бы обострить ощущение своего возраста, старения, конечности жизни, но обострять было уже некуда. Задолго до этой потери, будучи достаточно молодым, он также тревожится и трепещет от ужаса потери. В сентябре 1841 года он пишет второй жене: «Приехала ли ты в Мюнхен? Я не буду совершенно спокоен, пока не получу ответа на свой вопрос. Кроме землетрясения, нет такого несчастья, которого я бы не вообразил случившимся с тобой… Я видел, как твоя карета перевернулась бессчетное количество раз. Как неблагоразумно разлучаться и как мы бываем наказаны за разлуку тревогой…»

В этом же письме: «Ах, Боже мой, как можно быть таким старым, таким уставшим от всего и в то же время чувствовать себя ребенком, отнятым от груди? Мне совершенно необходимо твое присутствие, чтобы я мог переносить самого себя. Когда я не являюсь существом горячо любимым, я становлюсь самым жалким существом».В 1917 году Фрейд написал работу «Скорбь и меланхолия». Он различает эти два понятия: скорбь, вызванную реальной утратой, которую человек может идентифицировать и пережить в трауре; и меланхолию – хроническую скорбь, как бы застарелое горе, но горе не о реальной утрате, которое можно изжить трауром и печалью и вернуться к жизни, а непреходящее горе и утрату самого себя. В меланхолии человек не осознает, о чем он горюет.

О какой утрате горевал Тютчев прежде, чем она случалась?Конечно, прав Вадим Кожинов, который, сравнивая лирику Пушкина и лирику Тютчева, пишет: «Нельзя не задуматься над тем, что Тютчеву, написавшему так об осени, суждено было впоследствии дважды находиться у постели умирающей любимой женщины – в 1838 и в 1864 годах… Пушкину это суждено не было».

Биограф Тютчева видит в интонации тютчевских стихов пророческое предвидение. Я не могу с этим согласиться, вообще не верю в пророческие предвидения, особенно предписанные «пророку» задним числом, но согласна с тем, что Тютчев жил как будто умирал, жил, как будто возле постели умирающей, жил в агонии утраты.

Но не конкретной утраты, а другой, более пронзительной – и неведомой ему самому –утраты.

Утраты необретенного себя. Себя отдельного и себя отделившегося, а не отделенного и отнятого – от материнской груди. Наконец отбросившего эту грудь за ненадобностью.В процессе скорби, писал Фрейд, нет ничего бессознательного. Человек точно знает, что он потерял и оплакивает именно это. В меланхолии утрата переживается бесконечно и необратимо, как старая однажды наигранная мелодия, как мелодия шарманщика или, точнее, музыкальной шкатулки, которая проигрывает только одну мелодию, как плач голодного ребенка, отнятого от груди. Это застывшая скорбь. Памятник скорби. Как бабочка в янтаре, а янтарь – и поздняя лирика Тютчева – как питающая и заточающая горе ностальгия.Не верь, не верь поэту, дева;

Его своим ты не зови —

И пуще пламенного гнева

Страшись поэтовой любви!Его ты сердца не усвоишь

Своей младенческой душой;

Огня палящего не скроешь

Под легкой девственной фатой.Поэт всесилен, как стихия,

Не властен лишь в себе самом;

Невольно кудри молодые

Он обожжет своим венцом.Вотще поносит или хвалит

Его бессмысленный народ…

Он не змиею сердце жалит,

Но, как пчела, его сосет.Твоей святыни не нарушит

Поэта чистая рука,

Но ненароком жизнь задушит

Иль унесет за облака.

<Не позднее начала 1839>