Федор Залегин
Немой крик
– «Уход» в смысле «умер»? – помолчав, спросил «Меченый».
– Просто ушел. Когда совсем ослабел и работать не мог. И на старости лет не хотел быть никому обузой. И чтобы по бедности и на поминки его не тратились. На речном берегу одежду его нашли, а тела так и не сыскали, хотя воды в речушке от силы по пояс и течение совсем слабое. Так что Сергей Иванович просто ушел и могила его на кладбище пуста – в ней месяц спустя или позже лишь немногие его вещи схоронили.
– Этим пятнадцати отцам, которые летом 95-го сбежались из разных уголков России на моздокский аэродром, тоже следовало бы дать прозвища от слова «пот», – сказал «Меченый». – На последние деньги приобрели у наших военных камуфляж, оружие и боеприпасы – кто сколько хотел и смог – а заодно арендовали на короткое время «МИ-8» и в сопровождении троих спецназовцев высадились в предгорьях где-то южнее Ачхой-Мартана.
Шавинский хмыкнул:
– Были б деньги, а приобрести у наших военных оружие и боеприпасы ни тогда, ни сейчас особых проблем не представляет – надо было только знать где. Причем любое, исключая разве что массового поражения. В мае 88-го на железнодорожном вокзале в Хабаровске прапорщик из окрестной лётной части, по пьяни приняв меня за местного таежника, за две бутылки водки предлагал одноствольную 30-миллиметровую авиационную пушку – по его понятиям идеальное средство для охоты на лосей и медведей. Снаряды к ней обещал доставить на следующую встречу.
«Меченый» вновь повернулся к попутчику – не похоже было, чтобы тот шутил – спросил с легкой улыбкой:
– Лапшу на уши вешал?
«Седой» отрицательно покачал головой:
– Нет. Предлагаемая дура весом килограммов эдак семьдесят и длиной не менее двух метров торчала у него из кузова японского пикапа на привокзальной площади, обмотанная промасленным тряпьем.
– Маяковского любите, Алексей Валентинович?
Вопросец был из когорты «не ждали», никоим образом не вязался с темой разговора – но Шавинский нисколько не смутился и не напрягся.
– Не очень. А ты это к чему?
– В этой группе мстителей, которая высадилась где-то в окрестностях Бамута, в большом ходу были строки этого поэта: «Мы диалектику учили не по Гегелю, бряцанием боев она врывалась в стих, когда под пулями от нас чечены бегали, как мы когда-то бегали от них». Именно такая вот напевка вразбивку очень им помогала для настройки и поддержания правильного дыхания при марш-бросках на длинные дистанции по сильно пересеченной местности.
– У Маяковского не чечены бегали, а буржуи, – лишь на миг сузив глаза, поправил его «Седой» все так же спокойно – и было непонятно, то ли у него высокий уровень подготовки к завуалированным допросам подобного типа, то ли ему давно и все «по барабану».
– А у них было так, – сказал «Меченый» и внес в подобие простой болтовни конкретику: – И автором именно такой вот интерпретации строк поэта был некий бывший десантник – то ли сибиряк, то ли дальневосточник – который в этой группе вполне заслуженно пользовался немалым уважением и которого звали то Леха, то «Седой». И именно он через шесть суток рейда по холмам предгорий сказал: «Не тех стреляем, братва», и с ним все согласились, и спецназовцы тоже, вызвав вертолет для эвакуации оставшихся в живых.
Шавинский помолчал, затем, слегка улыбнувшись, все тем же спокойным голосом сказал неожиданное:
– Грубовато работаешь, подполковник.
– То есть?
– Вербануть меня в сексоты вознамерился?
– С чего вы взяли?
– А к чему еще тогда все эти россказни про народных мстителей 95-го года?
– И каким же образом я, по вашему мнению, собрался на этом вас вербовать? Все это непроверенная информация, на уровне пьяного трёпа. Ростовский отдел милиции на транспорте тормознул на вокзале семерых подвыпивших мужиков, в КПЗ они начали буянить. На следующий день их отпустили, но показания об их похождениях в Чечне зафиксировали – так, на всякий случай.
Да тебе, подполковник, доказательств моей причастности к подобной акции и не нужны. Ты просто намекаешь мне, что если я не соглашусь на сотрудничество с твоей Конторой, то эта непроверенная информация на уровне пьяного трепа может быть вброшена в чеченское общество, где меня в лицо знают уже очень многие, а слыхали обо мне еще больше, и тогда все очень даже может закончиться для меня довольно быстро. Досье на меня в вашей Конторе, надо полагать, немалых размеров?
«Меченый» неспешно глянул ему глаза в глаза. На лице «Седого» была легкая печальная улыбка – и ни малейших признаков напряга.
– Думаю, что немалое. Но я читал только ориентировку из Ставрополя.
– Интересно было бы знать, кто, где и когда первым взял меня «на карандаш». Наверняка на Колыме, когда я отказался оставлять свою подпись в пустой ведомости с выписанной мне премией за сданную взрывчатку.
– Почему пустой?
– А там не было ни слова о том, в каком учреждении эта ведомость оформлялась и за что именно меня собрались премировать этими двадцатью пятью рублями.
– Понятно, – сказал «Меченый». – «Взять на карандаш» вас могли и раньше. Например, в Ошском погранотряде КГБ СССР или еще до прибытия туда – все-таки там китайская граница и отношения с соседями у нашей страны тогда были все еще далеко не радужными.
– А попав однажды под ваше всевидящее око, так или иначе, но остаешься в поле зрения органов надолго, а то и до конца своих дней.
– По-всякому бывает. Откуда вам известно, к какой Службе я принадлежу?
– Виделись. Точнее, я видел тебя в шинели с гэбэшными погонами, петлицами и соответствующей нашивкой на рукаве. И весьма удивился – здесь ведь все офицеры за пределами Ханкалы не носят никаких знаков различия, надеясь сойти за рядовых, которых многие чеченцы, и особенно женщины, попросту жалеют. Вроде боевикам в оптику не видно, кто есть кто.
– И где и когда это было?
– Двадцать пятого декабря прошлого года, на спуске перед блокпостом на входе в Аргунское ущелье. Я был в кабине «КАМАЗа», пятого от головы колонны машин Датского Совета, идущей в горные селения, а ты вот так же в «УАЗике» и с БТРом сопровождения вырвался с гор и не проскочил на скорости мимо, как наверняка сделали бы многие твои соратники, а начал разбираться, по чьему это распоряжению третьи сутки не выполняется приказ генерала Бабичева о беспрепятственном прохождении по территории республики колонн с гуманитарными грузами.
Все было именно так в прошлом декабре, об остановленной колонне «датчан» он услыхал еще до выезда из Шатоя, где задержался как раз на трое суток, и вины начальника блокпоста на входе в ущелье не было, собственно, никакой – тот попросту не рискнул противоречить своему непосредственному начальству, безвылазно сидящему за высоким бетонным забором на окраине Шали…
– Комендант района, трусливая скотина в полковничьем звании, в очередной раз нажрался водяры до поросячьего визга и на копии приказа главного военного коменданта Чечни начертал куриной лапой: «Не пущать!!!».
– Я в курсе, – сказал попутчик. – От старшего нашей колонны, который ездил с тобой в комендатуру. Это тебя «Меченым» называют?
– Меня. От кого слышали – от своих коллег или от местных?
Шавинский недолго подумал.
– Не помню, где и когда, но точно не от тех, с кем работаю.
– И как они обо мне отзывались?
– Нормально, подполковник. Порой даже с уважением. Совет один могу тебе дать?
– Слушаю.
– Когда в населенных пунктах выходишь беседовать с местными жителями – не бери с собой оружия. Никакого.
«Седой» определенно не шутил и не подкалывал.
– Почему?
– Уважения будет еще больше.
– Поясните.
– Если кто-то из них решится тебя убить, то его не остановят ни кобура у тебя на поясе, ни какая-либо твоя охрана поблизости. Знаешь, как они говорят? «Пришел с оружием – значит, уже боится».
– Принял к сведению, – замедленно сказал «Меченый»; идя для беседы с местными жителями вне помещений, самодельную кобуру со «Стечкиным» он не снимал с пояса чисто машинально, по многолетней привычке носил ее на ремне незакрытой, на немецкий манер – слева от пряжки. – Сами-то часто в явно опасные ситуации попадали?
Шавинский вздохнул:
– Да всякое бывало. И чаще приходилось опасаться наших, чем чеченцев.
– А самое опасное что было?
«Седой» неожиданно издал короткий смешок:
– Пожалуй, когда дважды сходил на минное поле.
– Это как?
– На блокпосту «Кавказ» на границе с Ингушетией при очередной задержке нашей колонны с «гуманитаркой» не придумал ничего лучше, чем сходить отлить за деревья и кустик на краю поля, метрах в пятнадцати от дороги. Постеснялся делать это возле машины – гражданские «ПАЗики» стоят, женщин полно. Уже застегивался, когда услышал вопль: «Ты что?! Там же мины!». На дороге с перекошенными лицами стояли два офицера в дождевиках. А под ногами палая, уже слежавшаяся листва и собственных следов не видно. Вышел обратно тем же шагом – под разинутые рты военных. А в Ведено местный парнишка, предупредив, что там очень даже могут быть мины, и пойдя первым по тонкой пороше, сводил меня через разгромленный липовый парк на окраине селения посмотреть на высокую кирпичную стену старой крепости, обращенную в сторону гор.
– Зачем?
– Надпись там была примечательная. Черной краской и метровыми буквами. Изгалялся кто-то из наших бойцов из гарнизона в крепости, повиснув на веревках метрах в десяти от верха.
– Что именно там было написано?
– «Чехи, х… вам!». А сами зачастую днями из крепости носа не высовывают. До вечера, когда по двое – по трое бегают через дорогу на почту домой звонить. А ровно в восемь вечера – часы можно проверять – из крепости раздается первый выстрел из чего-то очень крупнокалиберного и дальнобойного, от которого в буквальном смысле всё Ведено сотрясается от фундамента до крыш. Может – «Тюльпан», может – «Пион», может еще какой-то цветочек из оружейной флоры. И так с точным интервалом в час – до восьми утра. Питерские ребята, наверное, традицию эту ввели – по аналогии с «Петропавловкой», где полдень отмечают холостым выстрелом из орудия.
– В Ведено есть телефонная связь? И «междугородка»?
– Есть. «Радиорелейка» на Дагестан. Не так давно при очередном выезде «на пленэр» наши доблестные антитеррористы поспорили между собой вроде бы на ящик или два пива, что за три километра попадут из противотанковой управляемой ракеты в эту самую «тарелку» радиорелейной связи.
– И что?
– Попали. Связи не было с неделю, пока новую «тарелку» не поставили.
– Вы определенно везучий, Алексей Валентинович…
– Определенно да. Мне только на Северах семь раз бывалые колымчане сказали, что я родился не просто в рубашке, а в костюме с галстуком.
– Например?
– При заходе на посадку в тайге у нашей «восьмерки» оборвался кардан заднего винта. Обрубок кардана тут же размолотил в хвостовой части корпуса дыру диаметром около метра и вертолет метров со ста шлепнулся, раскачиваясь и вращаясь по кругу, на землю. Удар был такой силы, что хвостовая часть наполовину сломалась, задний винт вонзился в землю и «заякорил» вертолет, не позволив ему перевернуться или завалиться на бок. Лопасти несущего винта с большой инерцией вращения после выключения двигателей даже не цеплянули землю, да и деревьев поблизости не оказалось. Что нас и спасло.
– Кто-то пострадал?
– Нас тринадцать человек было, включая экипаж, а четырнадцатым – мой пес Джонни. Ни у кого ни царапины, хотя вертолет ремонту уже не подлежал. С него, как говорили, сняли только двигатели, топливные баки и несущий винт, а корпус в тайге остался.
– Действительно повезло. А еще?
– Сломал два позвонка, но именно те, которые при любых наклонах и прочих телодвижениях остаются неподвижными.
– Это как?
– Поскользнулся в парилке приисковой баньки, слетел с самого верха задницей на бетонный пол и спиной ударился о ребро нижней ступени. Минут двадцать не то что пошевелиться от боли не мог, а даже дышать, хотя, конечно, как-то дышал. Потом отпустило немного, выбрался кое-как в моечную, ополоснулся слегка, оделся и побрел домой. В больницу обратился только на следующее утро, пришел туда сам, и надо было видеть лицо врача, взявшего в руки рентгеновский снимок моего позвоночника – верхняя часть двух позвонков была стесана подчистую, отчетливо был виден серый канал спинного мозга, до которого оставалось не более миллиметра. До сих пор вот только понять не могу – куда делись срезанные части позвонков? На снимке ведь ни одной их крошки видно не было, а спросить сразу как-то не догадался.
– Долго лечились?
– Вообще не лечился. Они мне даже ни одного укола не сделали, никаких таблеток не дали, сразу отпустили домой: «Только не напрягайте спину, все зарастет само собой».
– Заросло?
– Наверное. С месяц спина поболела, еще с полгода это место иногда чувствовалось, а потом вообще ничего не беспокоило. Рентген позвоночника я больше ни разу не делал. Хотя, наверное, надо было – просто из любопытства, что там теперь – с выступами или без.
– Просто невероятное везение.
– Севера вообще такое место, где частенько что-нибудь, да и случается эдакое. По крайней мере – со мной было так. В начале сентября 94-го в третий паводок сплавлялись мы втроем на резиновых лодках по Детрину – это первый крупный правый приток Колымы…
– Что значит «в третий паводок»? В сентябре?
– Первый паводок там бывает в середине или даже в конце мая, когда очень быстро тает снег в долинах, второй – в июне, когда также быстро тает снег на сопках и в горах, а третий – в конце августа-начале сентября, когда натягивает с севера затяжные дожди.
– И?
– И бурная вода вынесла меня из-за поворота на громадный залом из упавших ранее лиственниц, который наискосок перегораживал половину русла и щетинился источенными водой на метровые пики остатками веток. А лодка у меня была «Нырок», глубоко сидящая в воде, и выгрести в сторону чистой стремнины я попросту не успевал, да и выпрыгнуть из нее на залом не сумел бы. Конечно, я пытался веслами «дать задний ход», но вода была быстрее, она без бурления и пены стремительно и зримо уходила под залом, и стоило моей «резинке» коснуться острия лиственничной пики, как меня с лодкой тут же втянуло бы туда же.
– Испугались?
– Нет. Если бы испугался, то не сидел бы сейчас здесь.
– И как же?
– Даже не знаю, как это объяснить. Я просто уперся взглядом в верхний ствол залома, продолжая работать веслами – и лодку медленно пронесло вдоль всей тридцатиметровой преграды, не ближе десяти сантиметров от частокола пик.
– Действительно в костюме с галстуком родились…
– Двое друзей, которые в своих лодках с малой осадкой – типа «каноэ» – подгребали на стремнине, наблюдая происходящее и ничем не могущие мне помочь, потом долго смотрели на меня с изумлением и, наконец, сказали несколько иное: «Тебя кто-то держал».
– Кто? Бог? Ангел-хранитель?
– Да как сказать… Опять же не знаю. А в начале 91-го довелось мне месяц пребывать в туманном Альбионе. Уже через две недели нахождения там я так устал от всего этого великолепия, что, засыпая однажды вечером, так сильно захотел домой, на Колыму, как еще ни разу в жизни ничего с такой силой не хотел. И я вышел из своего тела, безо всяких эмоций поднялся лицом вниз над собой спящим, затем вытянул вперед руки, пролетел сквозь стену и стремительно полетел без восторгов и страхов на восток – над свинцовым морем с белыми барашками волн, над остроконечными красными черепичными крышами какой-то североевропейской страны, затем сквозь сплошную облачность. Что было дальше – не помню, но утром я проснулся все в том же домике нашего послевоенного эмигранта в Кройдоне, южном районе Большого Лондона.
– Интересный сон, – сказал «Меченый».
– Интересный, – согласился Шавинский. – Особенно тем, что когда я вернулся на Колыму, жена в первый же день сказала: «Ты знаешь, две недели назад я проснулась среди ночи – а ты сидишь молча на стуле посреди комнаты, и какой-то не такой… Я так испугалась…». А в последующие дни еще двое знакомых независимо друг от друга очень удивились, узнав, что я месяц был в Англии: «Брось заливать, что месяц! Две недели назад я видел тебя в поселке! Шел куда-то сосредоточенный в своем уникальном кожухе домашней выделки, я тебя окликнул несколько раз, а ты, как обычно, когда идешь задумчивый – ноль эмоций!». Может, и еще кто-то меня тогда видел, да не стал об этом вспоминать.
«Меченый» помолчал, вдруг осознав, что возвращаться к беседе о народных мстителях лета 95-го года совсем не хочется, затем поинтересовался:
– Можете сказать, когда у вас это началось?
– Не знаю. Хотя… Мать мне уже взрослому как-то рассказала, что в два года я умирал, уже не кричал и не плакал, только лежал неподвижно и смотрел, не моргая, в потолок. А мы жили тогда в маленьком рабочем поселке машинно-тракторной станции в трех километрах от окраины райцентра, отец сумел дозвониться до районной больницы, и под вечер к нам в санях с возницей выехала медсестра. Была зима и просто жуткая метель, ложбину на полпути к нам перемело так, что лошадь застряла в снегу по брюхо и стала – ни вперед, ни назад. И молоденькая медсестра, проваливаясь в снегу по пояс, полтора километра пробивалась к нам практически при нулевой видимости из-за сильной метели и наступивших сумерек. И успела – на два ее укола при свете керосиновой лампы я никак не среагировал, а после третьего у меня из глаза выкатилась слезинка, и она сказала: «Будет жить».
– Молодец, конечно, медсестра – но что тут, скажем так, странного?
– А мать спросила ее: «Как же ты нашла дорогу к нам в такую метель и темень? По столбам с телефонными проводами?», а та удивилась: «Да не видела я никаких столбов – у вас же тут электрический фонарь возле дома горел, так я на него и шла!». Мать молча покивала головой – не стала ей объяснять, что никакого фонаря, а тем более электрического, возле нашего дома не было и нет, что сквозь такую снеговерть и противовоздушный прожектор, которого тоже не было и нет, до лощины не досветит, что электричество в наших трех жилых домах бывает только в рабочие дни, когда в МТС работает дизель, а сегодня выходной, потому и дорогу некому бульдозером было расчистить, и в домах керосиновые лампы по вечерам светят… Мать не сказала мне, как звали ту медсестру, может быть, и не знала, забыла в суете спросить, или запамятовала со временем, не видясь с ней больше ни разу – но двадцать лет спустя, уже после армии, я со своим другом зашел к его другу, большому книголюбу Виктору Корчагину – а там была она, медсестра из моего младенчества, а нынче жена этого Виктора, и имя у нее было Людмила. И я сразу узнал ее – двухлетним запомнил ее склонившее надо мной лицо, когда она делала мне три спасительных укола.
– И как вы все это необычное можете объяснить?
– Да никак. Я не заморачиваю себе голову, пытаясь понять то, что никакому объяснению с точки зрения нашей человеческой логики не поддается – просто принимаю подобные вещи как данность, и не более того. Хотя…
– Что?
– В трех случаях – сна с перемещением из Англии на Колыму, сплава по бурной реке и несуществующий фонарь в снежной круговерти для бредущей сквозь сугробы медсестры – определенно было одно общее нечто, которое, пожалуй, и чувством назвать нельзя… Хотение. Причем очень сильное, невообразимо сильное. И у меня, упершегося взглядом в залом и «слетавшего» во сне на Колыму, и у медсестры, которая, если очень сильно не захотела бы спасти малыша, то и сама наверняка бы сгинула, уйдя в метели вправо или влево, а там поля громадные. И хотя слова «желание» и «хотение» в русском языке считаются синонимами, то есть близкими по смыслу, но я теперь уверен, что понятия эти бесконечно далеки друг от друга, почти как небо и земля. И мы все, человеки, в большинстве своем, одолеваемы желаниями – чисто житейскими, меленькими, простенькими, а временами гнусненькими, подленькими и пошленькими – и очень редко, а то и никогда, чего-то очень сильно хотим…
– Когда-то сексапильные девицы из какого-то ансамбля весьма изящно напевали: «Если очень захотеть, то можно и звезды с неба достать», – задумчиво сказал «Меченый».
– И я готов этому поверить, потому что «очень захотеть», а не «пожелать», – продолжал Шавинский. – Как склонен верить, что апостол Петр смог пойти по воде навстречу Христу и начал тонуть, лишь когда испугался. И что Емеля из русской народной сказки действительно мог разъезжать на своей печи по окрестностям, потому что – веление щуки отбросим – говорил: «По моему хотению!».
– Сказка есть сказка…
– Сказка – ложь, да в ней намек. У нас вот до сих пор в большом ходу героическая греческая мифология, от подвигов Геракла, Одиссея и Ахилла до принесения себя в жертву на кресте и последующего воскрешения иудея Иешуа, бродяги и чародея, много позже названного теми же греками Иисусом Христом, Сыном Божьим. А мне лично больше нравится одна древнеиндийская легенда. Был молодой подвижник по имени Нарада, который жил отшельником в глухом лесу, питался исключительно дикими плодами и кореньями, и с утра до ночи усердно молился Вишну – одному из великой божественной индийской троицы, богу – хранителю мира. Узрев все это, Вишну однажды явился перед его лесной обителью в облике убеленного сединами старца, и сказал: «О Нарада! Ты так самоотверженно поклоняешься мне, что в знак благодарности за это я готов выполнить любую твою просьбу!». «О великий Вишну! – ответил подвижник. – Я очень хотел бы познать тайну твоей иллюзии, которую ты насылаешь на мир!». «Хорошо, – улыбнулся бог, – следуй за мной». Они выбрались из тенистых зарослей леса и долго шли под палящим солнцем по огромной пустыне, изнемогая от жажды и все больше выбиваясь из сил. Наконец они увидели впереди одинокое дерево с обильной листвой, добрались до него, сели, привалившись спинами к его стволу, и увидели внизу в долине спокойную многоводную реку и большую деревню на ее берегу. «Я так устал, Нарада, – слабым голосом сказал Вишну.
– Сходи к людям, принеси мне кувшин воды». Тот послушно побрел в деревню, постучал в крайнюю хижину – ему открыла девушка такой красоты, что он сразу позабыл обо всем, и был несказанно рад, когда ее родители отдали свою красавицу ему в жены. Он остался жить в этом доме, занимался крестьянским трудом, у них родилась куча детей, и он был счастлив. Но одиннадцать лет спустя в дальних горах прошли небывало обильные дожди, ночью, в грозу и бурю река вышла из берегов и смыла, наряду с другими, и жилище Нарады. Ухватившись за ветку плывущего дерева, Нарада несся в бурном потоке и изо всех сил звал жену и детей, которых вода унесла куда-то во тьму. И вдруг над его головой раздался голос: «Ну где же ты был так долго, Нарада? Я жду тебя уже целых полчаса». И исчезли темнота, гроза, буря и наводнение.
– Нарада с изумлением обнаружил, что он все еще сидит рядом с богом в тени ветвистого дерева, а внизу на берегу спокойноводной реки стоит деревня, в которую он еще не ходил. «Ну как, Нарада? – улыбнулся Вишну. – Понял ли ты тайну моей иллюзии?». Подвижник не знал, что ему ответить – всем телом, всеми органами чувств он прожил эти одиннадцать лет, они были у него в памяти до мельчайших деталей, и он не очень бы удивился, увидев в зеркале или спокойной воде отражение своего постаревшего за эти годы лица и немало седины в своих волосах…
– Верите в Бога, Алексей Валентинович?
«Седой» помолчал, раздумывая.
– Ни одной молитвы не знаю. Ни христианской, ни мусульманской, ни буддистской. И не стремлюсь их знать. Я не верующий, я – верящий.
– Есть разница?
– Есть. И очень существенная.
– И в чем же она?
– Во многом. Не только в звучании и смысле слов. Многие ли священники и верующие любой конфессии видели знаки небесные?
– А вы?
– В ночь на Рождество в этом году над землей с вечера до утра висел громадный крест, составленный в верхней своей части из трех необычайно крупных и ярких звезд и полной луны между ними. Поблизости от них на небе не было ни одной звезды. В девять вечера крест был наклонен к востоку, в полночь, можно сказать, стоял вертикально, в четыре утра был склоненным к западу. Точка его опоры оставалась неподвижной – к югу от Ставрополя. Наверное, над Иерусалимом. Или в нем самом.
– Не привиделось?
– Немало ученых уже приходят к мысли, что все необъяснимое в космосе, которого более чем предостаточно, становится более-менее понятным, если допустить, что наша Вселенная – всего лишь голограмма.
«Меченый» помолчал.
– Рождество, значит, дома встречали?
– И Новый год тоже. Успел вырваться из горных районов, к себе в дом в Ставрополе зашел за пару часов до боя курантов. Думал, только несколько дней отдышусь от Чечни – а тут некие очень нехорошие люди похитили под Старыми Атагами американца Кеннета Глака из «Врачей без границ», все гуманитарные организации сразу прекратили работу в республике, и я застрял в Ставрополе более чем на месяц, пока его не вернули без всякого выкупа.
Развивать тему похищения и возврата американца «Меченому» совсем не хотелось – с него достаточно было того, с какой интонацией Шавинский произнес слова «некие очень нехорошие люди».
– В журналистику намерены вернуться?
– Может быть. Но когда-нибудь потом.
– О Чечне тоже будете писать?
– Возможно.
– И о чем же? Если не секрет, конечно.
– Да какой секрет, тем более от вашей Службы? Но только я здесь не для сбора информации для прессы, хотя она сама, информация эта, сваливается на меня ежедневно и ежечасно. И самое первое у меня потрясение было в начале марте прошлого года, когда впервые ехал в Урус-Мартан с «гуманитаркой» для беженцев из села Комсомольское.
– Из-за чего?
– Тогда я ехал «на пробу» одним «КАМАЗом» с десятью тоннами муки, и на блокпосту «Кавказ» нашу машину уже дожидалась группа сопровождения от комендатуры района – БТР с десятком бойцов на броне, «ГАЗ-66» с зениткой в кузове и «УАЗик» с подполковником, замом коменданта района. Прошли без приключений опасный с точки зрения возможной засады боевиков участок Самашкинского леса, остановились в чистом поле, чтобы дружно справить малую нужду, не сходя с асфальта, и все солдатики – по виду не пьяные и не уколотые – начали весело и практически безостановочно расстреливать из автоматов, подствольных гранатометов и ручных пулеметов одинокий в поле разлапистый куст ивняка метрах в тридцати от дороги.
– Зачем? Стресс таким образом снимали?
– Не похоже было, чтоб они молодняк были и чего-то очень уж боялись. Меня поразила не их забава, а то, как среагировал на нее подполковник – робко приблизился сбоку и сзади к своим подчиненным и не приказал прекратить стрельбу, а начал умоляюще и заискивающе лепетать: «Ребятки, прекратите… Прекратите… Сейчас пальбу услышат, вертолеты налетят… Ребятки…». Солдатики не обращали на него ни малейшего внимания и прекратили стрельбу только тогда, когда срубили очередями под корень весь куст – подполковник еще раньше заткнулся и тихонько отошел в сторону. Я потом спросил одного из бойцов, который был третьим в кабине нашего «КАМАЗа», почему так – и тот ответил без тени бахвальства и самодовольства, как само собой разумеющееся: «Да любой из офицерья здесь знает, что если нам в его поведении что-то не понравится, то мы его в этот же день грохнем, а все спишут на боевиков».
«Меченый» помолчал.
– Что еще вас удивило?
– Да многое. Тебе не приходилось, подполковник, стрелять когда-либо из ПЗРК «Стрела» или «Игла»?
– Не довелось.
– Мне тоже. Но видел, как это делается – выезжал радистом во время службы в армии с нашими зенитчиками на ладожский полигон, где они тренировались в сбивании реактивных снарядов, выпущенных из «Катюш». Очень непростое это дело – сбить быстролетящую цель, да еще и на малой высоте. Сноровка немалая нужна, навыки, опыт – а в советские времена чеченцев, наряду с другими нацменами, которые служили в армии, на пушечный выстрел не подпускали к секретным вооружениям, каковыми были и ПЗРК. То есть, каждый сбитый сейчас боевиками самолет – это такое событие, о котором через два-три дня без всякого телефона будет знать вся Чечня, от мала до велика. И я интересовался во всех населенных пунктах республики – там, где со мной начинали разговаривать – сколько же штурмовиков и бомбардировщиков было сбито здесь за две прошедшие войны? Цифра в ответах колебалась незначительно – 25–28. А министр обороны Грачев в 96-м, не моргнув глазом, заявил по общероссийскому телевидению, что в ходе чеченской кампании – первой, подполковник, только первой! – боевиками было сбито двести самолетов. Двести! Как говорится, примерно три авиаполка штурмовой авиации корова языком слизнула. Такая же ситуация наверняка и с бронетехникой – только разница в цифрах в несколько раз больше и реально уничтожается старье выпуска 50-х – 60-х годов, которое – не исключено – уже нигде не числится, а в отчетах о боевых потерях – новые танки. Которые вслед за якобы сбитыми в Чечне самолетами наверняка отправляются в так называемые «дружественные» страны, степень дружественности к которым напрямую зависит от уровня их платежеспособности. Следом налаженными маршрутами уплывают за кордон десятки, сотни и тысячи тонн обычных боеприпасов всех видов, от патронов и противопехотных мин до реактивных снарядов и осколочных бомб, реальный расход которых здесь, в Чечне, никто должным образом не контролирует и которые, к тому же, «уничтожаются» в результате прямо-таки регулярных пожаров на воинских складах по всей стране. А еще чистейшая, без парафинов и прочих примесей, чеченская нефть, которая еженощно сотнями, если не тысячами тонн вывозится за пределы республики железнодорожными эшелонами и колоннами большегрузных «наливников», и пункт назначения у них в большинстве случаев наверняка один – новороссийский порт. Плюс куски и крохи, которые удается урвать от золотого денежного «пирога», направляемого в республику из федерального бюджета на так называемое «восстановление Чечни» и прочие мирные цели. Да манна небесная кое для кого и для очень многих эта война и так называемая «контртеррористическая операция номер два», Клондайк золотоносный, Ниагара долларовая, в бесконечности ниспадания которой не у чеченцев, а у наших шакалов в форме и без нее заинтересованность намного больше, чем такая «мелочь», как человеческая жизнь – и жильцов взорванных домов в Москве и Волгодонске, и мирных жителей республики, стариков, женщин, детей, и солдатиков наших, и офицеров. И моя, и твоя, подполковник, жизнь – тоже, поскольку мы оба также здесь и сейчас. И такое впечатление, что твоя Контора, подполковник, подобные проблемы никоим образом не соотносит с задачами национальной безопасности страны – ни с первоочередными, ни вообще, и вопросы по этому поводу хочешь – не хочешь, а возникают соответствующие…