Фелипе Фернандес-Арместо
Магеллан. Великие открытия позднего Средневековья
В 1505 году Магеллан в составе португальской экспедиции, которая должна была обманным или насильственным путем урвать долю в торговле перцем и текстилем, попал на Малабарский берег, где росла большая часть выращиваемого во всем мире перца. Здесь благодаря нескольким крепостям мусульманские султаны собирали дань со своих индуистских подданных и полностью доминировали в торговле – возможно, дело было еще и в «замечательной солидарности», которую один историк усмотрел у мусульман Кералы[54]. Через Каликут (ныне Кожикоде), Каннанор (сейчас Каннур), Кочин (современный Коччи) и Квилон (теперь Коллам) вывозилась большая часть перца для зарубежного рынка – главным образом в Китай. Происхождение самых знатных семейств невозможно уверенно установить из позднейших хроник, которые окутывают их фигуры туманом мифа: одни были местными, другие из Гуджарата[55]. Но независимость им удалось обрести благодаря ослаблению власти Виджаянагары, к тому же торговля перцем по всему миру позволила им удерживать власть или оспаривать ее друг у друга. Каликут, где Магеллан получил первый боевой шрам, был самым успешным городом с военной точки зрения. Он обоснованно претендовал на гегемонию в регионе, что вызывало неприязнь у соседей-соперников. Превосходство Каликута так раздражало их, что, когда прибыли португальцы, они сразу заключили военные и торговые союзы, хотя саморин – наименование правителя Каликута – пытался от них отделаться. В Каликуте, согласно итальянскому путешественнику начала XVI века, «море билось в стены домов», скученных в центре города, однако еще на 10 километров простирались довольно просторные пригороды. Скромный внешний вид города скрывал его богатство: жилища были низкими и легкими, крытыми соломой, поскольку грунтовые воды, на которых стоял город, не позволяли заложить глубокий фундамент. Однако армия правителя Каликута, по слухам, состояла из сотни тысяч воинов[56].
Далее к северу располагался весьма богатый мусульманский султанат Гуджарат, чье благосостояние зиждилось на промышленном производстве хлопка, выкрашенного индиго, и общей конкурентной коммерческой культуре мусульманских и джайнистских торговых домов.
Махмуд-шах Бегара в 1484 году отвоевал Чампанер у индуистских властителей и начал масштабную перестройку города, о которой до сих пор можно судить по впечатляющим руинам дворцов, базаров, площадей, садов, мечетей, цистерн для орошения и искусственных озер. Местные мастерские изготавливали шелка, текстиль и оружие, а за городскими стенами разрешалось строить индуистские храмы. Самый могущественный из подданных султана Малик Аяз прибыл в Гуджарат, вероятно, в 1480-х годах в качестве раба: хозяин подарил его султану, восхваляя его доблесть и искусство в стрельбе из лука. Малик получил свободу либо за храбрость в бою, либо, по другой версии, за то, что застрелил ястреба, испражнившегося на голову султана. В награду он получил наместничество в районе, куда входили руины древнего порта, показавшиеся из джунглей незадолго до Малика благодаря его предшественникам. Он стал привлекать корабельщиков из Красного моря, Персидского залива, Малакки, Китая и Аравии, чтобы воротами в северную часть Индии для них стал именно Диу. Его стиль жизни соответствовал масштабу организованной им торговли. Когда он приехал к султану, его караван состоял из 900 лошадей. На него работали 1000 водоносов, а гостям он подавал блюда индийской, персидской и турецкой кухни на фарфоровых тарелках[57].
Малайский мир, где Магеллан действовал с 1511 по 1513 год, включал континентальную Юго-Восточную Азию. В начале XV века началась ползучая китайская экспансия, и к приходу в регион португальцев китайцы пользовались здесь всеобщей ненавистью. Однако после 1430-х годов династия Мин решила отказаться от заморского империализма и оставить соседние государства в покое, так что теперь они боролись уже друг с другом. Тайское государство – предтеча современного Таиланда – определенно имело желание расширяться и к началу XV века стало крупнейшим в регионе за счет соседей – бирманцев, кхмеров, монов и малайцев. Однако в целом на этой территории не было доминирующей империи: ряд примерно равных государств конкурировали друг с другом.
Острова Индийского и Тихого океанов, примыкавшие к Юго-Восточной Азии, были известны своими торговыми городами-государствами и традициями мореплавания. С коммерческой точки зрения уникальной была Малакка, которая контролировала пролив близ южной оконечности Юго-Восточной Азии, соединявший Индийский океан с китайскими морями. В XV веке на Яве и в окрестностях распространился ислам, что сделало пролив центром притяжения исламских купцов. Однако Малакка была еще и фактическим китайским протекторатом – в связи со своим идеальным положением она помогала направить усилия индийских купцов на восток. В 1402 году китайский флот усадил на трон Малакки марионеточную династию; частые дальнейшие посещения Малакки создавали иллюзию, будто порт – это форпост Китая на дальних берегах. Когда португальцы в 1511 году захватили Малакку, китайцы в ответ подвергли пыткам и тюремному заключению членов первого португальского посольства в Китай. В проливе, над которым возвышалась Малакка, сходились торговые потоки специй с островов и текстиля с Индийского субконтинента. В 1468 году султан Малакки отметил: «Чтобы овладеть голубыми океанами, нужно заниматься торговлей, даже если твоей стране и нечего предложить»[58]. На итальянской карте говорилось, что в Малакке есть «гвоздика, ревень, слоновая кость, драгоценные камни, жемчуга, ароматы, фарфор и прочие продукты, многие из которых поступают издалека и следуют в Китай»[59]. Луиш де Камоэнс, бывавший на Востоке и прославивший его в своих стихах в конце XVI века, возвещал читателям:
А вот торговлей славная Малакка,
Куда купцы всегда спешат без страха[60].
В начале XV века правитель Малакки обратился в ислам. К концу века обращений стало больше, чему благоприятствовали династические браки или сам процесс распространения ислама: суфийские миссионеры разъезжались в разные стороны из каждого города, в который прибывали. Вероятно, именно из Малакки ислам распространился на Яву, а Ява, в свою очередь, в начале следующего века послужила полигоном для исламизации Тернате – острова в составе Молуккских островов, откуда миссионеры проследовали далее. Провинциальные правители гарантировали приток доходов к дворам султанов в обмен на ничем не ограниченную власть. «Нам, наместникам, – говорил знатный малаец в одной из хроник, – нет никакого дела до вас… Мы делаем то, что считаем нужным, не беспокоя монарха своими проблемами. Он лишь пользуется достигнутыми нами добрыми плодами»[61].
За Малаккой лежали еще два кусочка пазла Магелланова мира: сказочные «острова Пряностей», откуда поставлялась большая часть мускатного ореха, мускатного цвета и гвоздики, и группа островов, впоследствии ставшая Филиппинами и располагавшаяся на пути в Китай. Магеллан не побывал ни на одном из архипелагов во время службы в «Португальской Индии», но хорошо знал о них из адресованных ему писем и разговоров, которые, вероятно, вел в Малакке. Пожалуй, в то время гвоздика была самым дорогим в мире растительным продуктом на вес. На ее выращивании специализировались пять островов: Тернате, Тидоре, Мотир, Макан и Бакан. Согласно португальскому аптекарю Томе Пирешу, который официально отвечал за закупку корицы в начале XVI века (и которого мы еще встретим далее), общее производство составляло около 6000 бахаров в год. Непонятно, что это значило, поскольку точный вес бахара неизвестен, но примерно около 450 фунтов, или чуть более 200 килограммов. Так или иначе, покупатели могли получить баснословный доход: в Малакке гвоздику продавали по цене в 70 раз больше, чем та, за которую она покупалась на Тернате. Гвоздичные деревья вырастают до 12 метров высотой, в дело идут высушенные нераскрывшиеся цветочные почки. Лучший аромат получается, если собрать почки прямо перед цветением: в это время они из белых становятся зелеными, а потом красными, после чего их сушат или коптят на продажу[62].
Мускатный орех и мускатный цвет (мацис) – семена и присемянники
Myristica fragrans соответственно – поступали в основном с островов Банда, расположенных несколько южнее, за островом, ныне известным как Серам. Оба товара – «плоды, которые мы так любим», как писал Томе Пиреш – ценились в Европе одинаково высоко, но мускатного ореха в целом было больше. Согласно тому же Пирешу, жители островов Банда соглашались продать бахар мускатного цвета только в том случае, если покупатель брал и семь бахаров мускатного ореха. Мускатный орех перед продажей сушили и коптили, в то время как мускатный цвет вялился на солнце, притом из алого он становился желтым. До прибытия португальцев только малайские торговцы и сами жители островов Банды торговали этими пряностями на месте, в то время как всем остальным приходилось приобретать их уже у перекупщиков[63].
Место произрастания пряностей долго было покрыто тайной. Вплоть до XIV века в китайских источниках не было и признака понимания: в географических справочниках товары сопоставлялись с центром их приобретения. Первое свидетельство проникновения китайцев на острова относится к 1349 году, в первом китайском тексте, где упоминаются острова Банда, сообщалось, что «купцы, которые… торгуют в Западном океане, везут с собой такие товары, как гвоздика и мускатный орех… и возвращаются с товарами в десять раз более ценными»[64].
Переходящие из рук в руки между несколькими соперничающими династиями, острова не имели коллективной идентичности, не могли наладить общую оборону или выбирать по своему усмотрению наиболее перспективных торговцев. Само название «Молукка» буквально означает «много царей», и политически оно являлось вполне оправданным[65]. Соперничество между Тернате и Тидоре носило практически уникальный характер, создавая своеобразное единство, которое парадоксальным образом было основано на разделенности[66]. Среди отличительных характеристик островитян Томе Пиреш называл темную кожу, гладкие блестящие волосы и постоянные междоусобные войны. Ему больше нравились жители Тернате, которых он называл «молуккскими рыцарями»: их почти не затронул ислам, так что они весьма любили вино, а их султан и князья носили золотые короны «скромной стоимости». Мусульман на Тернате было мало – всего две сотни из двухтысячного населения, да и определить их было не так легко: многие из них уклонились от обрезания. По стандартам Молуккских островов султан обладал исключительной местной властью, творя суд и требуя полного повиновения. По мнению Пиреша, он был готов уступить португальцам («Он и его земли подчинялись королю») и принять христианских священников, «чтобы, если наша вера ему понравится, отречься от своих заблуждений и стать христианином»: возможно, после падения Малакки ему просто отчаянно нужны были торговые партнеры. Другие острова управлялись плохо. На Банде Пиреш даже не мог обнаружить какого-либо государства: здесь не было короля, а высшая власть принадлежала деревенским старейшинам[67].
Молуккские острова – беззащитные и плохо управляемые – искушали любое торговое государство, которое задумывалось о контроле над производством дорогих товаров, а не просто о монополизации торговли ими. В результате они стали главным предметом соперничества между Испанией и Португалией, в ходе которого Магеллан перешел на испанскую службу и возглавил испанскую экспедицию за специями. Но собственные интересы, если отделить их от интересов нанимавших его королей и купцов, скорее касались островов к северу от Молуккских. Филиппины, как они впоследствии были названы, имели два серьезных преимущества: во-первых, они находились близко к Китаю и, соответственно, могли стать идеальной базой для контроля китайской торговли; во-вторых, там добывали золото, которое всегда можно было выгодно обменять почти на любой другой товар, особенно на японское серебро или индийский текстиль. Однако китайцы почему-то никогда не считали острова особенно важными и не пытались их завоевать, даже в тот краткий период, когда государство Мин в начале XV века вело политику заморского империализма. Хронисты династии Сун жаловались на набеги обнаженных, неотесанных, наглых дикарей с «Пи-сьяе», которые на бамбуковых плотах добирались до Фуцзяня на юго-востоке Китая и грабили местные деревни: в поисках железа они срывали дверные ручки и забирали доспехи всадников, которых убивали копьями с приделанными веревочными петлями. В географическом трактате о Юго-Восточной Азии, созданном Чжао Жугуа, есть страницы, написанные, возможно, очевидцем: «На каждом острове живет свое племя… примерно из сотен семей». Их хижины сделаны из камыша, они обильно питаются рисом, кореньями, свининой и домашней птицей. Обитатели горных внутренних районов посылали женщин-водоносок для обмена своего хлопка, кокосов, пчелиного воска и высококачественных циновок на китайские импортные товары – шелковые зонты, фарфор и ротанговые корзины. Жители низин в тексте называются хан-тай и описываются как невысокие, кареглазые и курчавые люди с блестящими зубами, способные ловко залезать на верхушки деревьев – вероятно, чтобы поджидать в засаде дичь и неосторожных торговцев, которые, впрочем, могут откупиться фарфоровыми чашками, – и тогда нападающие, «крича от радости», «удаляются со своей добычей»[68].
Перспективы для потенциальных захватчиков были весьма привлекательными. Прибрежные районы архипелага были в основном заселены родовыми общинами барангай из 30–100 семейств, хотя на Лусоне, Себу и Вигане такие общины могли насчитывать и 2000 семей, делившихся на семьи вождей – дату, знати (махарлика на основном языке жителей Лусона), свободных людей тимагуа и множества простых крестьян, занимавших подчиненное положение. Некоторые вожди к описываемому времени уже давно выказывали стремление к более широкой власти. С 1372 года в Китай с Филиппин периодически прибывали посольства, получавшие при дворе в подарок шелка, и в правление императора Юнлэ, которому идея построить империю с заморскими колониями казалась особенно интересной, на Филиппины был даже назначен постоянный представитель Китая[69]. Когда в 1521 году на острова добралась экспедиция Магеллана, самый могущественный местный вождь Хумабон явно имел уже собственные имперские амбиции, которыми Магеллан воспользовался, чтобы убедить вождей соседних общин создать единое государство[70].
Основными преимуществами Филиппин являлись экономические: в начале XV века посольства Пангасинана[71] в Китае всячески демонстрировали богатства Лусона, привозя дань – лошадей, серебро и золото[72]. Томе Пиреш, собиравший в 1511 году информацию в Малакке, подтвердил наличие золота, хотя и «очень низкого качества», а также большое количество сельскохозяйственных товаров, особенно продуктов пчеловодства. Он подчеркивал и политическую раздробленность островов. Его рассказ объясняет, как он, а за ним и Магеллан, который в то время тоже находился в Малакке, узнал об островах: в городе было растущее сообщество мигрантов с будущих Филиппин, «полезных и трудолюбивых»; они открывали лавки и строили дома. Наперекор португальским оккупантам 500 филиппинских купцов, по замечанию Пиреша, «склонялись в сторону бывшего короля Малакки, хотя и не очень открыто»[73].
За Филиппинами, насколько было известно Магеллану и другим европейцам, лежал уже только океан. Во время своего великого путешествия он наткнется на одинокие острова, а на Марианских из-за него даже случится резня. Но вопрос был в том, сколько там этого океана. Все, кто об этом задумывался, надеялись, что океан, который Магеллан впоследствии назовет Тихим, окажется узким и удобным для плавания из Атлантики или испанских форпостов в Новом Свете. Пока Магеллан не предпринял попытку, никто ничего об этом не знал. Даже после его смерти, как мы убедимся, европейцы не сразу осознали истинную ширину океана. В следующей главе мы рассмотрим самообман в вычислениях некоторых европейских географов и их тщетные надежды.
Из всего неевропейского мира, где бывал Магеллан, нам осталось поговорить только об Атлантическом океане. Во время великого путешествия он служил для Магеллана лишь препятствием, которое надо преодолеть. Берег, к которому он приставал в поисках прохода в Тихий океан, запомнился ему бунтами, кораблекрушением, сокращением рациона и чудовищным холодом. В то время на территории современной Бразилии или юга Южной Америки не было европейских поселений – лишь несколько хижин лесорубов в бразильских лесах, куда путешественники наведывались, чтобы быстро нарубить древесины. Коренные же жители, считавшиеся каннибалами и великанами, были, как мы увидим, своенравными и порой действительно опасными. Однако все предприятие Магеллана было бы немыслимым без долгой истории предшествующего изучения Атлантического океана и установления надежных трансокеанских маршрутов. Во времена Магеллана Атлантический океан был основным путем из Европы в остальной мир. Он способствовал соприкосновению прежде разделенных культур. Разрозненные, изолированные миры Античности и Средневековья начали контактировать, что в итоге произвело на свет тот полный взаимосвязей мир, что известен нам.
Как это произошло? Как нескольким европейским странам на берегах Атлантического океана удалось в поисках новых земель покрывать беспрецедентные расстояния, следуя ранее неизвестными путями? Соблазнительно было бы искать объяснения в теории «вызова и ответа», согласно которой суровые условия способствуют развитию человеческой изобретательности и в конечном счете прогрессу, или концепции «инвестиций в культуру в трудные времена», которая изначально пыталась объяснить Возрождение направлением в культуру и искусство тех средств, которые не смогла бы освоить слабая экономика[74]. Однако лучшее объяснение кроется в карте ветров океана. Большую часть истории ветры и морские течения играли огромную роль в создании условий (а иногда и в самом предопределении направлений) для путешествий во всем мире. Единственный приемлемый морской путь из Европы лежит на запад, где в сторону побережья дуют стабильные ветры. В отличие от муссонных систем, где ветер меняет направление в зависимости от сезона, в Атлантическом океане направление ветра, как правило, устойчивое; изменения непредсказуемы, редки и в основном недолги. На протяжении большей части века парусов мореплаватели, собиравшиеся пересечь океан, должны были идти против ветра, так что в результате их относило назад и им не удавалось открыть никаких новых земель или путей. Норвежские открыватели Северной Америки в X–XI веках решили эту проблему, плывя на запад вместе с течениями, которые пересекают Атлантический океан у самой Арктики, а затем находя западный ветер, который доставлял их домой. Но этот путь вел лишь в сравнительно бедные и малонаселенные регионы.
Чтобы Атлантический океан стал главным для европейцев путем в остальной мир, мореплавателям нужно было найти способ использовать систему стабильных ветров. Им нужно было обнаружить ветры, которые способны доставить их в коммерчески важные районы. Таковыми служили в первую очередь северо-восточные пассаты, которые легко было поймать из Испании и Португалии: они вели в богатые ресурсами, густо заселенные части Нового Света, находящиеся намного южнее тех, что были открыты норвежцами. После этого западные ветры в более северных широтах могли доставить их домой. Южноатлантическая система ветров, благодаря юго-восточным пассатам и западным ветрам далеко на юге океана, способствовала попаданию европейцев в Индийский океан или, как обнаружил с куда большим трудом Магеллан, в Тихий океан – если обогнуть Южную Америку.
Технология, позволявшая воспользоваться атлантической системой ветров, развивалась постепенно и медленно на протяжении XIII–XV веков. Как и большинство технологий в истории, она сформировалась методом проб и ошибок. Мы мало знаем об этом процессе, поскольку он не был как следует задокументирован. Никому не известные корабелы совершенствовали конструкцию корпуса и снастей – а стало быть, и маневренность судов, а также делали все более удобные для долгосрочного хранения бочонки для пресной воды, необходимые для долгих путешествий. Историки по традиции подчеркивают вклад науки в создание морских карт и инструментов для навигации по звездам. Сейчас же оказывается, что эти новшества вовсе не имели значения: похоже, что европейские мореплаватели в то время ими попросту не пользовались.
Помимо постепенного развития технологий, к исследованию морских путей в большой мир европейцев подталкивало увеличение знаний о ветрах и течениях. Европейское открытие Атлантического океана начиналось из глубин Средиземного моря – изначально мореплаватели направлялись туда из Генуи и с острова Майорка. В XIII веке они пробились через Гибралтарский пролив, где встречное течение мешало выходу из Средиземного моря. Оттуда одни повернули на север, к знакомым европейским берегам Атлантики. Другие направились на юг, в неведомые воды, и в течение нескольких веков познакомились с Мадейрой, Канарскими островами и Атлантическим побережьем Африки. Эти первые попытки отнимали много времени и сил, поскольку исследователям были известны лишь небольшие участки океана прямо перед ними, где ветры, казалось, дули беспрестанно. Мореплаватели были подобны дешифровщикам, лишенным информации, с которой можно было бы работать. К тому же исследования были прерваны или по меньшей мере сильно замедлены «черной смертью» и последовавшим в середине XIV века экономическим спадом.
Только благодаря долгому накоплению информации и опыта удалось совершить существенный прорыв. Мореплаватели не имели возможности вычислять долготу, пробиваясь домой против ветра. Им приходилось все дальше уходить в море, чтобы поймать западный ветер и лечь на него по дороге домой. Это привело к открытию Азорских островов, протянувшихся цепочкой посреди океана более чем в 1100 километрах от Португалии. Морские карты, составленные не позже 1380-х годов, фиксируют все острова этой группы, кроме двух. Появилась возможность совершать гораздо более долгие путешествия по открытому морю. С 1430-х годов португальцы построили на Азорских островах аванпосты с пшеницей и дикими овцами, где проходящие корабли могли запастись провизией[75].
На протяжении XV века проводились постоянные попытки освоения Атлантического океана, по большей части обреченные на провал: корабли попадали в зону западных ветров. Возможно, мореплаватели сами выбирали такой маршрут, чтобы быть уверенными в том, что смогут попасть домой. По редким картам и разрозненным документам все еще можно проследить очень скромные и постепенные достижения в деле исследования Атлантики. В 1427 году португальский штурман Диогу де Силвеш впервые установил приблизительное расположение Азорских островов относительно друг друга. Чуть позже 1450 года были открыты самые западные из Азорских островов. На протяжении трех следующих десятилетий португальская корона часто снаряжала экспедиции в глубь Атлантического океана, но ни одна из них, насколько нам известно, не принесла значительных результатов. Возможно, проблема была именно в том, что они отправлялись с Азорских островов, где попадали в полосу западных ветров, прибивавших их обратно к берегу[76].
Изучение Атлантики не только медленно продвигалось, но и не приносило существенных выгод. Исключением стал остров Мадейра, плативший в португальскую казну огромные налоги после того, как в середине XV века там стали выращивать сахарный тростник. Надежды путешественников выйти на прямые контакты с источниками западноафриканского золота не оправдались, хотя им и удалось получить золото сравнительно недорого через торговлю с королевствами Западной Африки. Там же приобретали и другой товар, который можно было продать на европейских рынках. С 1440 года португальские авантюристы стали вывозить все больше рабов: кого покупали, кого захватывали. Однако рынок рабов был ограничен: в Европе не было плантаций, где их потребовалось бы огромное количество, как впоследствии на юге США; большинство рабов в Европе становились домашней прислугой.
Канарские острова привлекали значительные инвестиции, поскольку там имелись натуральные красители и можно было выращивать сахарный тростник. Но местные жители оказали европейцам ожесточенное сопротивление, так что завоевание островов оказалось делом долгим и дорогостоящим[77].
Однако в 1480-х годах ситуация изменилась, а исследования Атлантики стали окупаться. В Северной Атлантике, судя по таможенным записям из английского порта Бристоля, значительно увеличилось поступление продуктов китобойного промысла, соленой рыбы и моржового клыка. В Западной Африке португальцам удалось основать аванпост Сан-Жоржи-да-Мина у устья реки Беньи в непосредственной близости от золотых рудников в долине Вольты. После этого в руки европейцев потекло огромное количество золота. В 1484 году на Канарских островах наконец-то началось производство сахара. В том же десятилетии португальцы установили контакт с королевством Конго. Хотя путешествия в сторону южной оконечности Африки и вокруг нее были затруднены из-за постоянных встречных течений, они показывали, однако, что на юге Атлантического океана дуют западные ветры, с помощью которых, вероятно, можно достичь Индийского океана. К концу 1480-х годов стало ясно, что вложения в Атлантику могут оказаться доходным делом[78].
1490-е годы стали прорывным десятилетием: европейцам удалось пересечь океан и достичь другого континента. В 1492–1493 годах Христофор Колумб во время путешествия, которое спонсировали итальянские банкиры и испанские чиновники, обнаружил быстрые и надежные пути через Атлантику, связавшие Средиземное и Карибское моря. В 1496 году Джон Кабот, еще один итальянский путешественник, финансируемый бристольскими купцами и английской короной, нашел прямой маршрут через Северную Атлантику: на запад весной при помощи переменных ветров, обратно – при помощи ветров западных. Однако маршрут был ненадежен, и в течение следующей сотни лет его использовали только для добычи трески у острова Ньюфаундленд. Когда в 1497 году Васко да Гама нашел путь в Индийский океан, уже удалось понять систему ветров в Южной Атлантике, где царили северо-восточные пассаты и сильные западные ветры на юге.
Прорывные открытия 1490-х годов обеспечили длинные прямые маршруты морской торговли между Европой, Азией и Африкой. Этот успех можно было бы считать внезапным, но на самом деле он был предопределен постепенным развитием навигации и науки в Европе, а также теми выгодами, которые принесли исследования Атлантики в предыдущем десятилетии. Только ли в этом причина? Или же в европейской культуре было что-то особенное, благодаря чему именно европейцы, а не исследователи из других цивилизаций открыли связывающие весь мир маршруты из Старого Света в Новый, а из Индийского океана в Атлантический? Некоторые европейские историки именно так и утверждают: дескать, у европейцев было нечто такое, чего не было у других.
Однако это предположение кажется малообоснованным. Как мы увидим в следующей главе, некоторые путешественники – в том числе Магеллан – руководствовались специфически европейской моделью поведения, которая поощряла моряцкую доблесть; в Испании и Португалии были монархи и миссионеры, чьи религиозные взгляды предусматривали проповедь христианства язычникам словом и делом. Однако по сравнению с жителями прибрежной Азии европейцы стали предпринимать дальние путешествия достаточно поздно. Атлантический океан, к которому имеет выход Европа, довольно специфичен: господствующая в нем система ветров много веков затрудняла его исследования, но сразу после установления надежного маршрута путешественникам воздалось сторицей. Кроме того, нужно отметить, что великие открытия совершили не абстрактные «европейцы», а жители нескольких стран Атлантического и Средиземноморского побережий. Их отличала не какая-то особенная культура, а то, что они начинали путешествия из подходящих мест.
Выход европейцев в Атлантику стал результатом скорее не науки или мощи, а самообмана и отчаяния. В этой гонке имело смысл быть догоняющим. Процветающим культурам, имевшим доступ к Индийскому океану, не казалось нужным пускаться на поиски дальних земель и морей в надежде на новые ресурсы. А вот для ограниченной в средствах Европы попытки покорить Атлантический океан были сродни попыткам современных недостаточно развитых стран бурить свой шельф в отчаянных поисках нефти или газа. И в каком-то смысле они оправдались.
Для большинства людей новые возможности взаимосвязанного мира значили мало, или являлись в лучшем случае источником развлечения при чтении описаний путешествий или романов, или приносили товары, добытые ценой риска других. Однако некоторые были либо рождены для риска, либо научились рисковать со временем. Среди этих людей был и Магеллан.
