Филип Зиглер
Черная смерть. Как эпидемия чумы изменила средневековую Европу
Глава 4
Франция: уровень медицинских знаний
Во Францию Черная смерть, по-видимому, пришла всего через месяц или два после первой вспышки на континентальной части Италии, и, по словам анонимного фламандского священнослужителя, привезли ее все те же злополучные галеры, изгнанные из Италии в конце января 1348 года. Сначала одна галера появилась в Марселе, откуда ее быстро, но все же недостаточно быстро, прогнали перепуганные власти. Из Марселя она продолжила свое смертоносное плавание, распространив чуму в Испании и оставив шлейф инфекции вдоль побережья Лангедока.
Франция в то время, безусловно, была одной из самых густонаселенных и процветающих стран Европы. По утверждению профессора Лота[46], ее население в 1348 году составляло 23 000 000—24 000 000 человек. Спустя двадцать лет оно, по оценке профессора Ренуара, составляло где-то около 20 000 000. Плотность населения в сельской местности была примерно такой же, как в наши дни – бремя, которое земля с трудом могла выдержать, поскольку урожайность на один акр едва дотягивала до одной трети от сегодняшних цифр. Новейшие исследования в целом, как правило, оценивают численность населения несколько ниже, чем предшествующие работы, но никто не стал бы отрицать, что плотность сельского населения по средневековым стандартам была высокой (достаточно сравнить ее с Тосканой) и соотношение его потребностей и ресурсов быстро приближалось к критическому.
Сама по себе французская деревня была способна прокормить такую толпу, вероятно, в большей степени, чем любой другой регион Европы. Но если у Италии были свои гвельфы и гибеллины, то у Франции были англичане. Король Эдуард III не собирался оставлять Францию в покое и, если смотреть на дело в более шовинистическом ключе, испытывал вполне оправданное бешенство по поводу вмешательства французов в дела герцогства Гиень и их поддержки Дэвида Брюса в Шотландии. Джон Бридлингтон[47] действительно считал чуму во Франции прежде всего следствием упрямой политики ее короля. Он отмечал, что этот француз виновен в алчности, излишествах, зависти, обжорстве, злобности, лени и очевидном непочтении к святым, но его главным преступлением, которое и вызвало наказание свыше, стало то, что Филипп VI не позволил Эдуарду III мирно и свободно распоряжаться своим наследством. Однако Джон Бридлингтон не пошел дальше и не стал объяснять то странное обстоятельство, что впоследствии Бог распространил свою кару и на обиженных добродетельных англичан.
Может, политика Филиппа VI и спровоцировала эпидемию чумы, но определенно она привела к Столетней войне между Францией и Англией, которая в отдаленной перспективе нанесла ущерб обеим странам, а в ближайшей имела катастрофические последствия для его собственной страны. Начиная с 1337 года, когда Филипп VI объявил, что английская корона утратила права на Гиень, и разгневанный Эдуард III заявил свои права на французский трон, французский крестьянин во многих областях страны больше не знал слова «безопасность». Короткое перемирие после морского сражения при Слейсе быстро закончилось возобновлением военных действий. В 1346 году Эдуард III с армией, насчитывавшей около 15 000 человек, высадился в Нормандии. 25 августа он одержал сокрушительную победу при Креси. Последовавшая за этим осада Кале продлилась год. Военные потери в этой кампании, по современным стандартам, или по сравнению с численностью населения Франции, были незначительны, но урон, нанесенный моральному духу общества и состоянию сельского хозяйства, оказался неизмеримо больше. Несчастным селянам, чьи владения были разграблены французскими или английскими солдатами, появление чумы казалось всего лишь кульминацией процесса, задуманного Господом, чтобы окончательно уничтожить их.
В течение месяца, писал один из авторитетных источников, в Марселе встретили свой конец 56 000 человек. Цифра выглядит невероятно высокой, но, как и во многих морских портах, где бубонная и легочная формы чумы шли бок о бок, смертность была выше, чем во внутренних районах страны. С побережья Средиземного моря эпидемия распространилась в двух основных направлениях. Двигаясь на запад, она быстро достигла Монпелье и Нарбонны. С февраля по май поразила Каркассон, пришла в Тулузу и Монтобан и в августе достигла Бордо. В северном направлении чума в марте, апреле и мае поразила Авиньон, в начале лета – Лион, в июне – Париж, а в июле и августе – Бургундию. Фландрия оставалась незатронутой до 1349 года.
В Перпиньяне эпидемия вела себя почти так же, как в Авиньоне, хотя, как обычно в таких случаях, в городе меньшего размера она сошла на нет быстрее, чем в большом. Разрушение ежедневной коммерческой жизни на удивление ярко демонстрирует статистика займов, которые евреи Перпиньяна выдавали своим христианским согражданам. В январе 1348 года было выдано 16 таких займов, в феврале – 25, в марте – 32, за первые 11 дней апреля – 8, за оставшуюся часть месяца – 3, далее, до 12 августа, – ни одного. Из 125 писцов и правоведов, которые вели свою деятельность до прихода Черной смерти, выжили, по-видимому, 45, что даже с учетом естественной убыли дает вероятный уровень смертности 50–60 %. У врачей дело обстояло еще хуже: выжить удалось только одному из восьми, в то время как из 18 цирюльников и хирургов по меньшей мере 16 умерли или пропали.
Петрарка на полях рукописи Вергилия написал:
«Лаура, славная собственными добродетелями и долго воспеваемая моими стихами, впервые предстала моим глазам в раннюю пору моей юности, в лето Господне 1327-е, в день 6-й месяца апреля, в церкви Святой Клары в Авиньоне, в час утренний; и в том же городе, в том же апреле, в тот же 6-й день, в тот же первый час, лето же в 1348-е у сего света свет оный был отнят, когда я случайно был в Вероне…
Тело ее, непорочное и прекрасное, было погребено в усыпальнице братьев Миноритов в самый день смерти к вечеру; а душа ее, я уверен, возвратилась на небо, откуда была.
Сие же, на скорбную память о событии, с некоей горькой отрадою положил я написать именно в этом месте, которое часто у меня пред глазами, да ведаю, что в сей жизни ничто не должно мне более нравиться, и дабы частое созерцание сего и помышление о скоротечности жизни напоминали мне, что после того, как порваны крепчайшие сети, пора бежать из Вавилона, что помощью Божией благодати легко станет, если строго и мужественно буду памятовать суетные заботы, пустые надежды и печальные исходы минувшего времени».
К 1348 году Авиньон уже почти полвека как являлся местом пребывания римских пап. По этой причине он из довольно значительного города разросся до одного из крупнейших городов Европы. Его роль как папской столицы гарантировала, что он, будучи одним из самых посещаемых центров христианского мира, станет легкой добычей чумы, буйно разраставшейся от любых социальных контактов. Неизвестный каноник в письме к другу из Брюгге пишет, что половина населения Авиньона умерла, 7000 домов заперты и покинуты и за шесть недель в одной могиле захоронено 11 000 тел жертв первых трех месяцев эпидемии. Другая запись приводит общее число умерших, равное 120 000, в то время как один немецкий историк на основании еще менее авторитетного источника отважился назвать цифру 150 000. Так или иначе, не трудно поверить, что умерла половина населения, однако один из немногих подтвержденных фактов можно считать указанием на меньшую цифру. Записи Апостольской палаты показывают, что из членов Папской курии во время эпидемии Черной смерти умерли всего 94 из 450 членов, то есть 21 %. Впрочем, это не самый лучший показатель общей смертности в городе. Никто не стал бы ждать, что хорошо питавшиеся и обеспеченные хорошим жильем старшие чины папского окружения будут умирать в той же пропорции, что и простые смертные.
В целом, похоже, что во время эпидемии служители церкви в Авиньоне вели себя достойно. Имеются в виду служители церкви в широком смысле слова, то есть от папского советника до нищего странствующего монаха. «Из кармелитских монахов в Авиньоне, – безжалостно писал Найтон, – 66 умерли еще до того, как горожане узнали о причине этого несчастья. Они полагали, что эти монахи поубивали друг друга. Из английских монахов-августинцев в Авиньоне не осталось никого, но людей это не волновало». Найтон с глубоким презрением уставного каноника относился к своим буйным и часто приводившим в смущение коллегам. «В Марселе из 150 францисканцев не выжил ни один, чтобы рассказать об этом; и поделом!» – таков был еще один из его комментариев. И все же на самом деле нет оснований сомневаться, что нищенствующие ордена в Авиньоне, как и в других местах, проявляли большое мужество и благочестие, что способствовало существенному росту их престижа.
Сам папа Климент VI повел себя несколько менее решительно. Нет сомнений, что его взволновали ужасы чумы и он искренне беспокоился о людях. Несмотря на то что он ни в коей мере не мог похвастаться аскетизмом, он был добросердечен, благороден и старался делать все, что мог, для своей паствы. Он старался облегчить участь страдающих, смягчая необходимые формальности при получении отпущения грехов, санкционируя еженедельное проведение «благочестивых процессий» с пением литаний. К несчастью, каждая такая процессия имела тенденцию выйти из-под контроля. На некоторых собиралось по 2000 человек, «среди которых многие люди обоего пола шли босиком; одни были одеты в мешковину, другие посыпали себя пеплом и шли с плачем, рвали на себе волосы и бичевали себя до крови». Поначалу папа взял за правило присутствовать на этих процессиях каждый раз, когда они проходили на территории, окружавшей его дворец, но эксцессы подобного рода возмутили его утонченный светский разум. Кроме того, он сознавал, что многолюдные сборища, на которых присутствовали набожные люди со всех уголков региона, – это верный способ распространить чуму еще больше, а также питательная среда для любых вспышек истеричной толпы. С процессиями резко покончили, и в дальнейшем папа старался не допускать никаких публичных демонстраций.
Папа Климент VI не без основания рассудил, что его смерть не принесет никакой пользы и что на самом деле его долг перед людьми заключается в том, чтобы заботиться о них как можно дольше. Поэтому он сделал своей задачей оставаться в живых. По совету папского врача Ги де Шолиака Климент удалился в свои покои, ни с кем не встречался и проводил дни и ночи между двух огромных каминов. На какое-то время он переехал в свой замок на Роне вблизи Валансе, но к осени снова вернулся на свое место в Авиньоне. Впрочем, похоже, Черная смерть оставила папскую столицу ненамного раньше конца 1348 года.
«Рыбу, даже морскую, как правило, не едят, – узнал перепуганный священник из Брюгге от своего земляка, жившего в Авиньоне, – поэтому, как люди говорят, они заразились от дурного воздуха. Более того, люди не используют и даже не прикасаются к специям, которые закуплены менее чем за год, поскольку боятся, что эти специи приехали на тех самых кораблях. И правда, много раз было замечено, что те, кто употреблял эти новые специи и даже некоторые виды морской рыбы, внезапно заболевали».
Когда Черная смерть пошла по Европе, появилось множество теорий, какой наилучший способ избежать, предотвратить и вылечить болезнь. Во Франции растущая угроза заставила короля Филиппа VI обратиться к медицинскому факультету Парижа, чтобы он подготовил взвешенный доклад на эту тему. Ответ содержал самое престижное, однако не самое информированное и не самое умное из многочисленных исследований протекания Черной смерти. Литература, посвященная чуме, которую собрали с полдюжины стран, была обширной, скучной и содержала мало полезного для злосчастных жертв эпидемии. Но прежде чем рассмотреть ее, стоит бросить беглый взгляд на развитие медицинских знаний в Средние века, чтобы лучше понимать их недостатки и ограниченность, в условиях которых работали средневековые врачи.
Медицинская наука, если такое чрезмерное обобщение считать простительным, началась с Гиппократа. Именно он первым увидел в нарушении здоровья не ряд не связанных между собой и по существу необъяснимых несчастий, а упорядоченный процесс, требующий в каждом случае обнаружения симптомов, определение диагноза и предписание по лечению. При изучении Черной смерти его вклад имеет первостепенную важность, поскольку он был первым исследователем эпидемиологии и первым заметил разницу между эпидемией и эндемичными заболеваниями. В своей первой и третьей книге об эпидемиях и в четырех томах записок, собранных самим Гиппократом и его сыном, он анализирует факторы, которые приводят к тому, что заболевание закрепляется на данной территории и становится эндемичным. Следующим этапом было определить и объяснить климатические, метеорологические или латентные причины в организме самого человека, которые провоцируют последующую вспышку эпидемии. Его особенно волновало определение связи между каждым типом эпидемии и особенностями окружающей среды, которые ей способствуют. Этот «катастазис», как его называл Гиппократ, лучше всего определяется, как ему казалось, на основании астрономических данных – ложная гипотеза, которую сам Гиппократ вовремя преодолел, но которой суждено было многие века вносить путаницу в медицинские исследования.
Основная проблема грандиозной работы Гиппократа состояла в том, что у него было недостаточно данных сделать верные выводы. Например, он пришел к заключению, что периоды теплой влажной погоды сами по себе ведут к заболеваниям, – тезис достаточно разумный, когда речь идет о малярийных регионах, но неуместный, если не сказать совершенно ошибочный, применительно к Англии. Его великим достижением было задать план исследований, по которому должны работать следующие поколения ученых. Трагедия заключалась в том, что его преемники не создали того огромного собрания историй болезни, на котором могло бы основываться серьезное исследование по эпидемиологии. После смерти Гиппократа (в 377 году до н. э.) медицинская наука уснула на 500 лет. И проснулась, только чтобы обнаружить, что закостенела из-за достойного лучшего применения гения формализации Галена Пергамского.
Гален являлся одним из выдающихся умов своего времени и крупным физиологом-экспериментатором. Но когда дело дошло до эпидемиологии, вместо того чтобы взять за основу работы Гиппократа, аккумулировать свежие данные и на них эмпирически строить новые конструктивные тезисы, он стал разрабатывать жесткую теоретическую картину, не оставлявшую места для дальнейших исследований и оригинальных мыслей. Гален пережил крупную эпидемию бубонной чумы, но этот факт никак не отразился в его работах. Пытаться кратко изложить сложную и в рамках его модели логически безупречную теорию означало бы свести ее до уровня пародии. Достаточно сказать, что Гален считал, что плохое здоровье зависит от взаимодействия темперамента, состава атмосферы и некоторых других факторов, таких как чрезмерная или неправильная еда или питье. Темперамент и состав атмосферы, в свою очередь, зависят от сочетания элементарных свойств, и любое отклонение от идеального баланса ведет к целому ряду возможных нарушений. Различные комбинации этих факторов были описаны с помощью запутанных математических моделей.
К несчастью, хотя логика могла быть безупречной, ее применимость к такому мирскому делу, как предотвращение и лечение чумы, оказалась крайне слабой. Но еще хуже, что средневековый врач считал Галена последним словом науки об эпидемиях, и потому любое дальнейшее исследование считалось ненужным, если не сказать прямым неуважением к учению мастера. И все же само учение мастера вызывало сомнения, поскольку значительная часть оригинальных текстов была утрачена, и западные доктора в течение нескольких веков работали почти исключительно с неадекватными латинскими версиями арабских переводов Гиппократа и Галена. Результатом стало произведение арабо-латинской литературы, о котором доктор Сингер сказал, что оно «в целом характеризуется качествами, чаще всего обозначаемыми словами „средневековое“ и „схоластическое“. Оно чрезвычайно многословно и почти совсем лишено литературного изящества. Невероятно много внимания уделено просто организации материала, что часто занимает автора больше, чем мысли, которые нужно передать. Особый акцент сделан на аргументацию, особенно в форме силлогизма, тогда как наблюдения за природой остаются полностью на заднем плане… Часто говорятся красивые слова о Гиппократе, но его дух в этих легковесных рассуждениях отсутствует».
Нет ничего удивительного, что основанная на таком материале средневековая медицинская наука не процветала. «Темные века для медицины, – писал Сингер, – начались со смертью Беде в 753 году». Они закончились спустя много времени после того, как Черная смерть исчерпала свою силу. Но не следует преувеличивать ошибки докторов XIV века и представлять их ограниченность в гротескном свете.
Ситуацию в медицине не улучшала твердая решимость средневекового духовенства заставить врачей знать свое место. То, что профессор Гурльт[48] описал как «фатальное преувеличение, которое возвело теологию в ранг не только матери, но и королевы всех наук», гарантировало, что доктора будут играть роль второго плана. В комнате больного главным действующим лицом стал священник, а доктор лишь скромно предлагал свои услуги, когда заканчивалось чтение молитв. Прежде чем приступить к лечению пациента, доктору полагалось удостовериться, причастился ли он. Если нет, то медицине приходилось ждать своей очереди. Иногда доктору удавалось проявить себя, но обычно, чем более знатным был больной, тем скорее доктор обнаруживал, что его оттеснила назад стайка церковников и придворных. Когда болезнь протекала быстро, доктор мог даже не успеть подойти к постели пациента раньше, чем смерть становилась неотвратима или уже случилась.
Но церковь, благодаря своему влиянию во всех сферах образования, гарантировала, что больной не особенно выиграл бы, даже если бы докторам предоставили свободу действий. Все обучение медицине в университетах велось в русле, предписанном церковью, и в основном состояло в чтении устаревших текстов с краткой и обычно неверной «интерпретацией» профессора. Хирургия имела слабую связь с этой жалкой наукой. В 1300 году Бонифаций VIII обнародовал буллу, запрещавшую повреждение трупов. Его цель заключалась в том, чтобы прекратить эксцессы, вызванные действиями охотников за реликвиями, но одновременно с этим он нанес страшный удар по тем, кого мы называем анатомами. Вскоре после этого медицинский факультет университета Парижа официально объявил себя противником хирургии. В Монпелье, считавшейся одной из самых передовых медицинских школ, давали один урок практической анатомии каждые два года. Эта долго и страстно ожидаемая операция состояла всего лишь во вскрытии живота и беглом показе его содержимого. Только в конце XV века папа Сикст IV разрешил проводить вскрытие, но даже тогда на каждый случай требовалось получение специального разрешения.
С учетом таких препятствий было бы настоящим чудом, если бы профессиональные медики встретили Черную смерть чем-то более полезным, чем благоговейный ужас и отчаяние. Их усилия были тщетны, а подход – отношением фаталистов. Они не только прекрасно сознавали, что могут сделать очень мало или совсем ничего, чтобы помочь больным, но считали самоочевидным, что немилосердный Бог не хочет, чтобы было иначе. «Чума, – писал Ги де Шолиак, один из самых выдающихся и, кстати, самых успешных практиков, – была позором для врачей, которые ничем не могли помочь, особенно когда из страха заразиться они уклонялись от визита к больному. Но даже если они это делали, то ничего не добивались и ничего не зарабатывали, поскольку все, кто заразился чумой, умирали, за исключением тех немногих ближе к концу эпидемии, которые избежали смерти после вскрытия бубонов». Не подготовленный к посещению больного доктор, конечно, должен был работать в исключительно неблагоприятных условиях, но Шолиак определенно прав, заявляя, что, с точки зрения заболевшего, это мало что меняло. Ничто в медицинской литературе, дошедшей до наших дней, не позволяет предположить, что лечение, хотя иногда оно облегчало страдания пациента, могло стать непосредственной причиной единичных случаев выздоровления.
Взгляды и действия докторов достаточно хорошо известны благодаря трактатам о чуме, которые они оставили после себя. В «Архивах» Зюдоффа уже воспроизведено более 180 таких текстов. Многие из них относятся к другим фазам великой пандемии, но 77 были написаны до 1400 года и, по меньшей мере, 20 – до 1353-го. Большая часть наиболее значимых исследований, относящихся к Черной смерти, были проанализированы в бесценной работе доктора Анны Кэмпбелл «Черная смерть и люди науки». Преамбула к докладу медицинского факультета Парижа блестяще демонстрирует туманный и безнадежный поиск загадочных решений, который вновь и вновь появляется в этих трактатах: «Видя последствия, причина которых скрыта даже от самых подготовленных умов, смертный разум должен спросить себя, особенно если в нем присутствует врожденное стремление ценить добро и истину, по причине чего все стремится к добру и знанию…»
Однако велеречивая пустота этой бесполезной спекуляции далеко не типична. Были и гораздо более проницательные наблюдения, и определенная доля здравого смысла и здравого суждения в рекомендованных мерах, которые, хотя и являлись всего лишь паллиативными, все же приносили скорее пользу, чем вред. Конечно, существовала печальная готовность подчеркнуть, что единственная защита от чумы – это бегство, или утверждать, что, если бегство невозможно, лучше сразу же обратиться к молитве. Но кроме этого, пациенту давались некоторые наставления, как ему следует себя вести. Представляется маловероятным, что они внушали уверенность тем, кому угрожала чума, или тем, кто уже заразился, но некоторым людям они как минимум давали лучик надежды и ощущение, что они не совсем беспомощны перед лицом судьбы.
Часто между специалистами возникали разногласия. Симон де Ковино считал, что беременные женщины и даже «все слабые от природы» заболеют и никакой доктор им не поможет. Первым умрет недоедающий бедняк – разумное заключение, которое, однако, было отвергнуто медицинским факультетом, заявлявшим, что самые уязвимые те, «чьи тела изобилуют влагой». Ибн Хатима соглашался с факультетом. Люди «горячего, влажного темперамента» подвержены болезни больше других, тогда как меньше всех опасность угрожает крепким молодым женщинам, склонным к разврату.
Существовало также согласие по поводу того, где лучше жить, чтобы избежать чумы. Первым приоритетом, очевидно, являлось уединение. Второй по важности была задача не оказаться на пути ужасной миазмы – зараженного воздуха, порожденного в основном южным ветром, переносящим смерть из страны в страну. Естественно, желательно было найти какое-то низкое место, укрытое от ветров. Побережья следовало остерегаться по весьма веской причине – опасности завезенных на кораблях крыс, хотя толкователи трактатов видели опасность в зловредных туманах, ползущих над поверхностью моря. Болотистые земли были не рекомендованы, потому что оттуда тоже поднимаются смертоносные туманы. Дома должны смотреть на север, окна желательно застеклить или затянуть вощеной тканью.
Даже в случае наиболее состоятельных пациентов – а там, где не было достатка, не было и докторов – доктор сознавал, что многие из его клиентов не в состоянии убежать в отдаленные места, где они могли бы надеяться избежать чумы. Требовалось выработать правила жизни в регионах, охваченных чумой. Если инфекция распространялась через зараженную атмосферу, то нужно было создать какой-то заслон в самом воздухе. Следовало жечь сухое или сильно пахнущее дерево: можжевельник, ясень, виноградную лозу или розмарин. Ценилось все ароматное: древесина алоэ, янтарь, мускус, а для менее состоятельных – кипарис, лавр и мастиковое дерево. Типичный рецепт порошка, который бросали в огонь, содержал на выбор одну унцию стиракса, каламита или древесины алоэ, смешанную с водой дамасской розы, слепленную в виде продолговатого брикета. Дом следовало, по возможности, наполнить растениями и цветами с приятным запахом, а полы сбрызнуть уксусом и розовой водой. Если какому-то несчастному требовалось выйти из дома, то разумной предосторожностью считалось иметь при себе янтарь или душистое яблоко. Если янтарь был слишком дорог, то более дешевую, но эффективную замену можно было получить, смешав в равных долях черный перец с красным и с белым сандалом, добавив две порции роз и полпорции камфоры. Полученную смесь помещали на неделю в розовую воду, а затем, смешав с пастой гуммиарабика, лепили из нее шарики.
Сомнительно, чтобы эти предосторожности помогали снизить риск заражения. Исключение составлял рецепт Дионисия Колле, предлагавшего готовить порошок, который затем бросали в огонь. Он содержал серу, мышьяк и сурьму. Первый компонент, как теперь известно, убивает бактерий, а также крыс и блох. Другие компоненты в большинстве случаев приносили мало пользы, делая жизнь в и без того достаточно вонючем средневековом доме еще менее приятной.
Идеальным состоянием при встрече с чумой считалось унылое бездействие. Если приходилось двигаться, то нужно было как минимум двигаться медленно, поскольку при движении в организм попадало больше воздуха, а вместе с ним больше ядов. По той же причине следовало отказаться от горячей бани, открывавшей поры на коже, хотя считалось полезным время от времени мыть лицо и руки уксусом или неизменной розовой водой.
Существовало всеобщее согласие относительно наилучшего превентивного лекарства. Один или два инжира с небольшим количеством руты и фундука, съеденные до завтрака, считались полезным началом дня. Популярностью пользовались пилюли из алоэ, мирта и шафрана. Один из авторитетов уповал на десятилетнюю патоку, смешанную примерно с шестьюдесятью элементами, включая рубленых змей, смешанных с хорошим вином. Проще в приготовлении были ревень и нард, к тому же их было легче глотать. Колдовство в сочетании с траволечением можно найти в работах Джентиле Фолиньо, который рекомендовал использовать толченый изумруд – средство настолько сильное, что, если жаба посмотрит на него, ее глаза лопнут. Джентиле также предлагал вытравить на поверхности аметиста склоненного человека, опоясанного змеей, чью голову он держит в правой руке, а хвост – в левой. Чтобы камень заработал в полную силу, его надо было предварительно вставить в золотое кольцо.
Повсеместно применялось кровопускание, тоже считавшееся полезной превентивной мерой. Например, Ибн Хатима считал, что оно может принести пользу, если только пациент теряет до восьми фунтов. Важна была диета. Следовало избегать всего, что быстро портится при жаркой погоде. Это касалось рыбы, выловленной в зараженных морских водах. Мясо следовало жарить, а не варить. Разрешалось есть яйца, если они приправлены уксусом, но их ни в коем случае не следовало варить вкрутую. Все, кто пытался следовать советам нескольких специалистов, были сильно озадачены. Ибн Хатима одобрял свежие фрукты и овощи, но с ним никто не соглашался. Джентиле де Фолиньо рекомендовал латук, медицинский факультет университета запрещал его. Ибн Хатима верил в баклажаны, другие эксперты порицали их употребление.
Считалось, плохо спать днем или сразу после еды. Джентиле верил, что для поддержания постоянного тепла в печени лучше всего спать сначала на правом боку, а затем на левом. А спать на спине – просто ужасно, поскольку это вызывает чрезмерный прилив жидкости к нёбу и ноздрям. Оттуда она потечет в мозг и затопит память.
Плохое вытесняет плохое. Наука поддерживала мнение, что вдыхание неприятных запахов – это полезная, если не сказать надежная защита. Согласно Колле, «слуги, которые чистят уборные, и те, кто работает в госпиталях и других дурно пахнущих местах, почти все могут считаться неуязвимыми». Понятливые жители охваченных чумой городов ежедневно проводили часы, склонившись над уборной и вдыхая зловоние.
Спокойствие ума признавалось одной из надежных защит против инфекции. В идеале следовало удалиться на заколдованную поляну Боккаччо, жить красиво, проводить время в развлечениях и практиковаться в искусстве беседы. Но развлечения не должны были заходить слишком далеко: секс, как и гнев, чрезмерно горячил участников, нарушая равновесие. Следовало решительно ограждать свое сознание от страданий своих собратьев, поскольку печаль охлаждает организм, притупляет ум и умерщвляет дух.
Не похоже, чтобы умные и просвещенные люди, разработавшие эти превентивные меры, очень верили в их эффективность. В основном они занимались укреплением морального состояния: состояния врачей, давая им ощущение по меньшей мере отдаленного контроля над ситуацией и пациентом, даря им некоторую надежду избежать смерти. Но если докторам не хватало уверенности в их способности держать чуму на расстоянии, то еще больше они сомневались, что способны излечить ее, если она уже нанесла удар. Они слишком хорошо знали, как мало больных выздоравливает. Но понимание собственной беспомощности не останавливало их предлагать множество средств лечения.
Кровопускание считалось еще более важным способом лечения, чем как превентивная мера. Обычно кровь, вытекавшая из тела зараженного, была густой и темной, но еще худшим признаком для жертвы считалось появление на ее поверхности тонкой зеленой пенки. Если пациент терял сознание, Ибн Хатима довольно бессердечно рекомендовал облить его холодной водой и продолжать лечение дальше. Большинство хирургов делали кровопускание ради кровопускания, не особенно беспокоясь, где делался надрез. Подход Жана Бургундского был более научным. Он верил в существование эмункториев, из которых с помощью кровопускания можно изгнать яд. Зловредные пары, проникнув через кожные поры, переносились кровью либо в сердце, либо в печень, либо в мозг. «Таким образом, когда атаковано сердце, мы можем быть уверены, что яд попадет в эмункторий сердца, находящийся под мышкой. Но если он не находит туда выхода, то начинает искать печень, которая отправляет его в свой эмункторий, находящийся в паху. Если ему мешают проникнуть туда, он движется в мозг, откуда его отправляют в эмункторий, находящийся либо под ухом, либо в горле». У каждого эмунктория на поверхности тела есть соответствующая ему вена, и опытный хирург мог перехватить яд на его дьявольском пути по телу и вывести его, прежде чем он успеет навредить еще сильнее. Распространенная и трагическая ошибка заключалась в том, что надрез делался с неправильной стороны тела. При этом не только хорошая кровь лилась зря, но здоровые органы повреждались отравленной кровью, приливавшей к органу, чтобы восполнить потерю.