Франческа Рис
Стеклянные дома
Часть первая
Зеленый пласт
Где-то в коробке на чердаке у Марго Йейтс или в убогой симфонии грязной пластмассы, противостоящей гниению на свалке, есть видео, на котором Гетин сидит на берегу озера рядом с Ти Гвидром. Он молод – девятнадцать или, может, двадцать. Поздняя весна, закат, и на горизонте за темной грядой деревьев просачивается белое свечение низкого солнца. Снимает Олуэн. Родители купили ей на день рождения видеокамеру Hi8. Идет 1999-й, и многие боятся, что меньше чем через год сбой в работе компьютерных часов приведет к уничтожению человечества. Гетин смотрит в камеру, прищуривается. Ее бесплотный голос говорит ему: мне здесь нравится. Он отвечает: отлично. Это место – наше.
2016
Приблизительно через месяц после того звонка в Ти Гвидр прислали фотографа – сделать снимки дома. Секретарь объяснила Гетину, что за этим стоят агенты по недвижимости, причем не какие-то «обыкновенные агенты по недвижимости», а «знатоки изысканного дизайна, представляющего культурно-историческую ценность». The Modernist выпускал собственный ежеквартальный архитектурный дайджест, а в одной из социальных сетей у них было 600 тысяч подписчиков. Об этом факте Гет узнал благодаря тому, что секретарь любезно прислала ему восторженное электронное письмо со множеством прикрепленных ссылок, и он убил двадцать минут жизни на проматывание картинок «впечатляющих двухуровневых квартир с тремя спальнями, светлыми кухнями увеличенной площади с полами терраццо, где исконный викторианский стиль сочетается с элегантными инновационными решениями». Гет изумленно кликал на образцы поэтажного плана. Полтора лимона за семьдесят пять квадратов в Южном Лондоне, да это еще и долгосрочная аренда, а не владение! В основном у этих жилищ и двора-то не было. Интересно, сколько они попросят за Ти Гвидр, лес, озеро.
В тот день, когда должен был явиться фотограф, Гет приехал пораньше. Сидел на пристани, скинув ботинки, и смотрел на воду. Размером озеро было с два больших бассейна, и на дальней его стороне, там, где водную гладь разрезали бледные камыши, он увидел силуэт цапли. На дороге, ведущей к дому, зарокотал двигатель. Птица распустилась, будто цветок, – и взлетела.
1987
Гет впервые увидел Ти Гвидр, когда ему было семь. Он знал это точно, потому что на всю жизнь запомнил, как на следующий день в школе нужно было описать увиденное в сочинении. Теперь он уже не был уверен в том, что действительно помнит об этом, – возможно, за следующие три десятилетия сознание сфабриковало это воспоминание, ведь в детстве он так много времени провел, глядя на бумажный листок, который мама гордо пришпилила на пробковую доску над кухонной рабочей поверхностью. Гетин написал сначала на валлийском, потом на английском, а внизу указал дату, какое-то число в марте восемьдесят седьмого года: «Вчера Я, Данни и Мама поехали в Ти Гвидр это стеклянный дом в лесу и моя мама будет там иногда работать». В английском он допустил ошибку – в слово «поехали» проникла незваная «й». В его классе пока никто больше не учился писать на двух языках одновременно, но Гетин, несмотря на патологическое нежелание прилагать усилия, был, как с подозрением говорила о нем учительница миссис Прайс, «чрезвычайно способный».
К 2013 году, когда умерла мать, Гет успел напрочь забыть о существовании письменного отчета о том далеком дне. Школьный листок он нашел в одном из ящиков туалетного столика Фионы вместе со спичечным коробком, полным молочных зубов, и полосой фотографий, которые он подростком сделал в фотоавтомате: лицо с недавно заострившимися чертами обрамляют нечесаные волосы, разделенные на прямой пробор. Он был там с Меган. Она тогда только проколола себе нос. Он надел клетчатую рубашку и изо всех сил старался выглядеть маргиналом. Увидев фотографии, он и этот день тоже вспомнил. Была у Гета такая проблема: он слишком хорошо все помнил. И был из-за этого очень сентиментален. Бумажка, на которой он сформулировал, по всей видимости, одни из первых своих предложений, истерлась почти до прозрачности. Карандаш едва читался, и Гет не сразу сообразил, что за листок держит в руках, а когда сообразил, тут же вспомнил желтые стены и большие окна в классе миссис Прайс. Вспомнил запах цветных карандашей и гуаши и сладость новеньких пятен травы на школьных рубашках. Звон футбольного мяча, ударом ноги отправленного через поле. Кислую колючесть оранжада.
Как-то после школы они втроем впервые отправились в Ти Гвидр. Из-за того, что шел дождь, дневной свет был гуще и напоминал вечерний. В воздухе сильнее пахло землей. Краски пейзажа были будто насыщеннее, зелень деревьев приобрела синеватый глянец. В машине по дороге в сторону Койд-и-Грига Фиона сказала, что им нужно встретиться с Нерис Уильямс и взять у нее ключи, потому что теперь Фиона станет присматривать за домом – это будет одна из ее работ. Нерис стареет, и ей уже сложновато ходить взад-вперед по дороге.
– Это особняк? – спросил Гет.
– Это просто шикарный дом.
– Шикарнее, чем у Хав и Йестина?
Данни скривился.
– Дурак, у Йестина и Хав дом не шикарный.
– Они богачи, – возразил Гетин, упираясь маленькими ступнями в лысеющую ткань автомобильного сиденья брата. – И Хав считает, что она шикарная.
Он наблюдал за отражением Фионы в зеркале заднего вида и был собой доволен, потому что она явно с трудом сдерживала улыбку. Йестин был ее старшим братом и жил в Брин Хендре – на ферме на окраине деревни, где Фиона выросла. Теперь она с мальчиками жила в бедном квартале на окраине города, и Гетин был еще слишком мал, чтобы понимать, почему между ними из-за этого возникает напряжение.
– Потом поедем в Брин Хендре – проведаем бабулю, – сказала Фиона. Она ездила на ферму только для того, чтобы повидаться с матерью. Мальчишки же не отходили от Йестина. Данни его боготворил, потому что тот научил его водить трактор. Йестин надеялся, что обе его дочери окажутся сыновьями, и оба раза был разочарован. Йестин вообще много чем бывал разочарован.
Когда они заехали на обочину трассы, дождь хлестал сплошными полотнищами. Окна старенького «Рено-5» запотели, а лобовое стекло растворилось, превратилось во что-то жидкое.
– Мальчики, дальше придется пешком. Машина не справится.
– Мам, там же чертов дождь!
– Данни, следи за языком!
Гетин был не прочь прогуляться через лес.
– Дан, чего ты как девчонка!
– Вот говняшка!
– Данни!
Гет выскочил из машины, перемахнул через закрытые ворота и побежал по тропинке среди деревьев. Воздух, прохладный и влажный, был полон запахов. Подошвы кроссовок скользили по мокрой земле. Он бежал, пока не закончились силы, к просеке на гребне холма, где навес из деревьев был менее плотным. Он сгибался пополам, не в силах перестать смеяться. Куртку он оставил в машине, темные кудрявые волосы облепили голову. Голые ноги были по колено забрызганы грязью. Гет вытер о них ладони, выпрямился и впервые в жизни увидел Ти Гвидр.
Они пробыли там приблизительно час, и за все это время он не проронил ни слова. Он осознавал, что к нему приближаются мама и Данни; чувствовал перемещение воздуха, когда Фиона набросила ему на плечи непромокаемую куртку; слышал, как Данни бурчал себе под нос угрозы, когда мама ушла далеко вперед, – что-то вроде «только не думай, что тебе это так просто сойдет с рук, придурок», еще одно запрещенное ругательство. Голос Данни отрикошетил от брата точно так же, как отскакивали со стуком пули дождя от поверхности озера. Когда Нерис встретила их троих на веранде, она спросила, всегда ли Гет такой стеснительный.
– Обычно у него рот часами не закрывается, – сказала Фиона.
* * *
В бабулиной гостиной Гет и Данни сидели на полу у электрообогревателя и слушали, как разговаривают старшие. Мальчики съедали верхний слой бурбонского печенья и зубами соскабливали крем с нижнего. От обогревателя пахло сырым металлом.
– Это, конечно, так только, на карманные расходы, – говорила Фиона своей матери, – но там и делать почти нечего. В саду немножко. И просто присматривать за домом. А деньги – наличными на руки.
– Сами-то они туда совсем не приезжают, а? Ты их вообще помнишь? Ты тогда совсем маленькой была.
– Почти не помню. У них, кажется, сын был моего возраста? Но, по-моему, он уехал учиться, когда они там жили.
Бабуля состроила физиономию:
– Ну еще бы. – Она сделала глоток чая. – Как там их фамилия, говоришь?
– Далтоны – так Нерис сказала.
– Ynde. Точно. Далтоны. Теперь вспомнила. Земля в деревне им принадлежала с доисторических времен. И не только Койд-и-Григ, но и те старинные викторианские дома тоже, знаешь, в сторону Керрига. Я помню, как они построили Ти Гвидр. Прямо перед твоим рождением. Сама я там не была, но твой отец к ним ходил, сразу как они заселились. Сказал, дом – без слез не взглянешь.
– Что значит без слез не взглянешь? – спросил Гетин.
Бабушка переплела пальцы рук, опустила руки на колени.
– Уродливый.
* * *
Когда они собрались уезжать, во дворе им встретился Йестин. Было примерно полшестого, значит, он, скорее всего, как раз управился с дойкой. Он стоял, прислонившись к двери «Рено», в выцветшем синем комбинезоне и с перекинутой через правое плечо ковбойской курткой. Смотрел прищурившись на то, как они втроем идут к машине от дома бабули. Снял с головы плоскую кепку и стал мять ее в руках. Волосы у него были как у Гетина, густые и блестящие, как новенькая кинопленка. В городке считалось неоспоримым фактом, что Йестин Томас – красавец. И что до той неприятной истории с полицией он был завидным женихом. Данни побежал вперед, чтобы с ним поздороваться. Йестин взъерошил племяннику волосы, не сводя глаз с Фионы.
– Привет, – сказала она.
– Вы, говорят, были в Ти Гвидре?
– Кто это, интересно знать, говорит?
– Хав в воскресенье видела Нерис в магазине.
Фиона вздохнула.
– Ты что, правда станешь работать на этих английских ублюдков?
– Iesu mawr, Йестин. Не лезь, а? Работа не пыльная, а деньги мне нужны.
Он скривился в усмешке.
– Может, ты лучше поднапряглась бы и заставила этого твоего кочевника выплачивать алименты на детей?
– Мальчики, в машину. Едем домой.
Йестин достал из потайного кармана водонепроницаемой куртки пачку Rothmans и вытряхнул пару сигарет.
– Будешь? – предложил он Фионе.
– Нет.
– Да ладно тебе, бери. Слушай, ну прости меня. Не надо было мне так говорить про Джона.
– Ага, не надо было. К тому же при мальчиках.
Он вздохнул, опустил голову, зажал сигарету между указательным и большим пальцами и опять полез в карман – за зажигалкой.
– Просто я немного удивлен, вот и все. Что ты станешь работать на этих людей.
– Йестин, да это толком и не работа никакая. Так, небольшая прибавка. Не каждому ведь достается в наследство большой фермерский дом, в котором можно растить детей, правда?
Йестин усмехнулся.
– Я поехала. Счастливо.
Он отошел в сторону.
– Мальчики, а ну-ка, brysiwch[9].
– Скоро увидимся, парни! Дан, приедешь на выходных помогать на ферме?
Гетину было смешно смотреть на брата, который так выслуживается перед Йестином. Сам он забрался в машину не попрощавшись. Пока Фиона на задней передаче отъезжала от дома, опять пошел дождь. Гетин наблюдал за тем, как дядя медленно превращался во что-то абстрактное – столб темно-синего хлопка – и наконец окончательно исчез, когда дорога сделала поворот.
* * *
В тот год на летний триместр учительница Гета дала классу задание сделать открытки ко Дню отца.
– А если отца нет? Как у Гетина? – спросил кто-то из мальчиков.
Гет почувствовал, как розовый головокружительный стыд ползет, перебирая липкими лапками, из-под воротника рубашки поло и вверх по шее. За ушами сделалось горячо. Глаза поплыли. Миссис Прайс сочувственно поморщилась.
– Гетин может смастерить открытку своему дяде или старшему брату.
Ее голос так и сочился сладким сиропом, и Гетин чувствовал, что от унижения вот-вот взорвется.
– У меня есть отец, – сказал он.
– Ну конечно, Гетин. У каждого есть отец. Даже у меня, хотя я уже взрослая.
– Нет, я имею в виду, что у меня на самом деле есть отец. И он даже здесь. Живет в Лланелгане.
Гетин знал, что врать нехорошо, но ему очень понравилось наблюдать за тем, как остальные дети пытаются переварить это неожиданное открытие.
– Ах вон оно что, – проговорила миссис Прайс. – Ну что ж, это замечательно.
– Это правда, – настаивал Гет, которого вдруг осенила гениальная идея. – Он живет в том стеклянном доме в Койд-и-Григе. Дом – шикарный. Типа особняк. Там и озеро есть, и вообще все. Когда я езжу туда к отцу, то могу в этом озере купаться.
Гет к этому времени побывал в Ти Гвидре уже несколько раз вместе с мамой, и странная красота дома с панелями из стекла и рыжеватого дерева вцепилась в него подобно колючей проволоке, которая хватала за джинсы, когда он лазил через заборы в Брин Хендре. Дом стал несокрушимым принципом рельефа его воображения. И теперь Гетин с легкостью представил себе там своего отца – или, по крайней мере, того человека, которого сознание придумало ему на замену. Нечто среднее между Джоном Бон Джови и Ханом Соло – за основу он принял взлохмаченного белозубого мужчину, которого видел на том странном снимке, где он еще посадил себе на плечи Данни, на пляже в Аберсоке: бледные «ливайсы» подвернуты, вода плещется у его ног. Солнцезащитные очки, как в фильме «Лучший стрелок». Гет так сильно сжал в пальцах карандаш, что костяшки побелели. Он нарисовал окружность озера, обнесенного хороводом рождественских елок. Нарисовал обращенный к озеру фасад с верандой на сваях и маленьким причалом и приземистый стеклянный куб за ним. Внутри нарисовал маму и отца, соприкасающихся плечами, рядом с ними – себя и Данни, оба отцу едва по колено. В правом углу рисунка изобразил огромное утыканное шипами колесо в роли солнца: с улыбкой и в очках-авиаторах. К концу недели, когда открытка была готова, Гет успел наделить рисунок такими чудесными свойствами, что боялся как-нибудь его испортить прежде, чем удастся отнести открытку домой. Его мучил панический страх, что она внезапно растворится прямо у него в руках или под пристальными, похожими на электрические лампочки, взглядами других детей. Как только высох клей под полосками блесток на поверхности озера, Гет спрятал рисунок в свой школьный шкафчик и стал ждать окончания дня. Вручив открытку маме, он внимательно следил за ее реакцией. У нее на лице застыла улыбка, но в глазах мелькнуло что-то, он не понял, что именно.
– Это мы и папа, – сказал он. – Мы в Ти Гвидре, потому что он там живет.
У Фионы дрогнули ресницы.
– Очень красиво. Ему бы понравилось.
Когда Данни пришел из школы, он увидел открытку, прикрепленную к холодильнику, и оторвал ее. Магнитик поскакал по кухонному ламинату. Гетин был за домом, пинал футбольный мяч.
– Что это такое? – набросился на него Данни.
– Это мы. – Мяч ударился о забор и перелетел через крошечный газон. – Мы с папой.
Данни уставился на брата и потом на открытку с такой жгучей яростью, что Гет почувствовал, как даже ему самому обожгло щеки.
– Отдай, – сказал он.
Данни не отреагировал.
– Данни, отдай мне открытку. Это я ее нарисовал.
Данни разорвал рисунок на четыре части и бросил их на землю.
– Папа умер! – проревел он, рванул в дом и с грохотом захлопнул за собой садовую дверь.
В понедельник на перемене в школе к Гету подошла Дав из класса постарше.
– Гетин, ты врун. Твой папа не живет в том доме. Я спросила у мамы. Она сказала, что твой папа наркоман и, наверное, сидит в тюрьме.
Этот момент позора был таким насыщенным, что даже десятилетия спустя, если Гетин думал о том разговоре, сознание отказывалось как следует сосредоточиться на воспоминании. Он тогда отвернулся и плюнул на пол – он видел, что так делал Йестин, когда что-нибудь оскорбляло его или вызывало отвращение такой степени, что словами эту степень не передать.
– Мой папа не в тюрьме. Он умер.
2016
Наверное, они проехали подъездную дорожку только до середины, а дальше сдались и заглушили мотор. Цапля к тому моменту уже давно улетела. Гет услышал хлопки автомобильных дверей, а затем – пару голосов. Получается, их там двое, не только фотограф. До него стали доноситься обрывки разговора. Мужской бестелесный голос произнес:
– Твою ж мать… Красиво, конечно, не вопрос, но чтобы прямо жить здесь – кому такое в голову взбредет?
– Ну, например, тебе. Ты разве не где-то в Котсволдсе родился?
Слова опять размазались в перепалке наигранного возмущения, а потом опять отчетливо прозвучал мужской голос:
– Нет, слушай, ну ведь жопа мира… До ближайшей цивилизации отсюда… Да и то цивилизация такая, условная.
Женщина рассмеялась и за секунду до того, как звуки обернулись парой людей, приближающихся к грузовику Гета, произнесла:
– Ну, какой-нибудь богатый хрен купит его себе в качестве загородного дома, почему нет?
Гет смотрел, как мужчина проводит ладонью по кузову пикапа. Кивает с одобрением:
– Классная вещь. Может, тоже куплю себе такой.
Гет прикинул, что женщине, наверное, под тридцать и, судя по оборудованию, которое она на себе волочет, фотограф – это она.
– Ага, – фотограф насмешливо фыркнула. – И что, будешь гонять на нем по Клэптону?
– Заткнись! Я хотя бы водить умею.
Гета, наблюдавшего за ними с края причала, они не замечали. Оба выглядели как фантастические видения из какой-то иной реальности. Женщина была родом из Непала или Индии, высокая и красивая, в длинном черном кожаном пальто и в панамке как у Лиама Галлахера. Ага, значит, такие опять носят. Мужчина – примерно того же возраста, светлокожий, с мягким подбородком, но высокий и одетый достаточно стильно, чтобы тоже сойти за красавца. Обут он был в тяжелые рабочие ботинки, потертые и видавшие виды, и, что уж совсем ни в какие ворота, одет в такой же синий комбинезон, как тот, который надевал Йестин, когда шел доить коров.
– Видимо, это того типа, который за домом присматривает, – он хлопнул по капоту грузовика. Гет поморщился. – Он должен нас встретить, с ключами.
С этими словами он полез в один из многочисленных карманов, достал пакетик American Spirit и начал скручивать сигарету. Спросил у женщины, хорошо ли ей заплатят за съемку.
– Неплохо. Даже очень. Слушай, ну они ведь деньги лопатой гребут, согласен? Так что заплатят больше, чем на моей основной работе. Плюс дорожные расходы.
– Да, я реально порадовался, что меня отправили в Уэльс. В детстве мы сюда постоянно ездили. У моей бабушки был домик в Пембрукшире. Обожаю Уэльс. Вэллис[10].
– Это что – Уэльс по-валлийски? Или микроагрессия против меня по поводу моего произношения?
– Слушай, хватит, я не понимаю, когда ты шутишь, а когда нет. Зажигалка есть?
Гет встал на ноги. Раньше начнем – раньше закончим.
1994
Талиесин Йейтс и его сестра Олуэн были первыми представителями английского высшего класса в жизни Гета. Их дом находился в более фешенебельной части Лланелгана, это был знавший лучшие времена викторианский особняк из красного кирпича под названием Тауэлван: огромные подъемные окна, покатая шиферная крыша и подъездная дорожка с рядами лесных буков по обе стороны. Брат и сестра с первого класса учились в частной школе и в воображении деревенских детей много лет были призрачными существами, которых можно лишь мельком увидеть за темным стеклом старого «Лэнд-Ровера», притормозившего у деревенской лавки, где у их родителей был оформлена подписка на газету The Observer.
Первым Гет познакомился с Олуэн. Стояло начало сентября, и он только-только пошел в местную среднюю школу. Он раскачивался на качелях у входа в лавку со своим другом Шейном, и Олуэн – худенькая девятилетка с длинными белоснежными волосами и таким загаром, какой можно подцепить только за границей, – выбралась из внедорожника, чтобы с ними поболтать. Услышав ее тоненький голосок, выводящий слова ну прямо как на BBC, ребята чуть не померли со смеху. Шейн сказал Гету что-то на валлийском, от чего они покатились пуще прежнего, пока, наконец, увидев, как сильно это ее обижает, Гет не смягчился и не решил проявить доброту.
– Слушай, мы не над тобой смеемся. Просто ты смешно разговариваешь, понимаешь? Типа ты такая вся из себя аристократка.
Олуэн с вызовом задрала подбородок.
– Я не аристократка. Мои родители художники. Вообще-то мы очень бедные.
После этого Гету долгое время не было никакого дела до существования Йейтсов. Впервые встретив в школе Тала, он тут же поставил на нем крест как на безнадежном фрике. Тал носил длинные волосы, но пребывал еще в том незадачливом возрасте, когда такая прическа делает тебя похожим на девчонку или на одного из тех американских чудиков-проповедников, которых не пускают в больницы и которые живут в пустыне в фургончиках, – что-то такое. Большую часть времени Тал сидел тихонечко в музыкальном классе, тощий и похожий на лилипута в сравнении с комически огромными инструментами. В седьмом классе прошел слух о том, что он вроде как вундеркинд – якобы мозг у него до того ненормально крупный, что какой-то специалист в больнице Ливерпуля даже его измерял. Гету до него, в общем-то, не было дела. На социальной лестнице Тал стоял значительно ниже его самого. Гет был из тех ребят, которые знакомы со всеми. В валлийском классе он знал всех потому, что в детский сад ходил в Лланелгане, но зато потом он жил в муниципальном квартале в городе и к тому же играл в футбол, так что для английских мальчишек тоже был своим. Благодаря Мег он был знаком даже с девочками, с самого начала – еще с тех пор, когда они казались представителями другой цивилизации. Меган Эдвардс была для Гета кем-то вроде дополнительной кровной родни. Она жила через два подъезда от них, ее брат был ровесником Данни, и их мамы очень дружили. Когда дети были маленькими, Фиона часто днем присматривала за обоими, пока Джеки Эдвардс работала на почте. Сама Фиона в то время работала на раздаче в школьной столовой, ее смена заканчивалась без четверти два, и на вторую половину дня она брала подработку домой – шила шторы по заданию местной швеи. Когда Гет думал про то время, ему вспоминалась материя, расстеленная по всему полу, и запах хлопка. Он видел маму: тогда еще молодая, с падающими на лоб рыжими от хны волосами и с зажатыми в зубах булавками, она ползала на коленях по метрам подсолнухов «Провансаль», алых маков или скромных дешевеньких незабудок. Он видел бархат, кисточки бахромы, подхваты для штор – мама разрешала им с Мег помогать, сплетая толстые тряпичные колбаски в косы.
Первой Талиесином заинтересовалась Меган. Перед началом десятого класса он вернулся с каникул изменившимся: из чахлого хиппи-проповедника превратился вдруг в местного Курта Кобейна. Стал красить ногти черным лаком и подводить глаза. Парни, заметив, что девочки начали им интересоваться, перестали над ним прикалываться.
Когда Мег впервые отвела Гета в Тауэлван, дверь открыла мать Талиесина, Марго. Как утверждала Олуэн, Марго была художницей. Ей было под пятьдесят – старше, чем Фиона и Джеки, – но выглядела она отлично. Гет тогда еще не знал, что выглядеть отлично гораздо легче, когда у тебя водятся деньги, – просто среди его знакомых деньги ни у кого не водились. Он не знал, что гораздо легче выглядеть молодо (даже несмотря на бесконечные сигареты Senior Service, которые она начала курить еще в художественной школе), если тебе не доводилось ночи напролет ломать голову над тем, чем оплатить аренду или очередной счет за коммунальные услуги. У Марго Йейтс были густые черные волосы, гладкая алебастровая кожа и холодные серые глаза. Раньше, встречая ее в городке, Гет не осознавал, что она красива, – все из-за идиотских нарядов, которые она носила: мешковатые мужские штаны – вельветовые или из клетчатой шерсти, водолазки и рабочие ботинки.
– Вы, я так понимаю, к Талу? – произнесла она своим грудным прокуренным голосом. – Ну так входите, мы не кусаемся.
Он пропустил Мег вперед, и, когда мать Талиесина сделала шаг в сторону, их взорам открылась огромная картина, висящая у нее за спиной. Гет не сразу сообразил, что на ней изображено, а когда понял, воровато отвел взгляд и уставился на собственные промокшие кроссовки, уповая на то, что никто не заметил, как он посмотрел на картину. Он присел на корточки, чтобы разуться, но перед мысленным взором снова встал образ пары мускулистых тел, сцепившихся друг с другом, копны темных волос у женщины вокруг головы, и точно таких же – у нее между бедер, живая саднящая алость ее пальцев ног, его колен и их кутикул, отталкивающе преувеличенные мышцы и жилы.
– Ой, солнышко, не разувайся, – сказала Марго. – У нас тут настоящая свалка.
Он откашлялся.
– А. Ладно.
Выпрямился, стараясь не смотреть на картину. Вместо этого заставил себя встретиться глазами с Марго, и в голове снова возникло увиденное: образ Марго, которая лежит вот так, распростертая на полотенце, под мужчиной с такими болезненно напряженными лопатками, и он подумал: «О Боже, только не сейчас, пожалуйста, сделай так, чтобы я сейчас об этом не думал». Но как же ему было об этом не думать, если у них на стене в прихожей висит в буквальном смысле порно?
– Гет, – резко окликнул его голос Мег. Она улыбнулась с фальшивой веселостью и дернула головой в сторону коридора, по которому – слава Богу – удалялась Марго. – Ты чего такой странный?
– Ты картину видела?
– Гет, это искусство. Эгон Шиле.
– Что за хрень такая – эганшиле?
Марго как ни в чем не бывало окликнула их из комнаты в дальнем конце коридора.
– Ребятки, Тал, видимо, еще в студии с отцом. Но вы пока идите сюда, ладно? Хотите чая или еще чего-нибудь?
В ярко-желтой кухне радиоприемник антикварного вида распылял классическую музыку. Огромный обеденный стол был завален бумагой, книгами, грязными тарелками, оставшимися с обеда, а обед-то уж точно закончился несколько часов назад. В воздухе витал запах готовки. На чугунной плите варился внушительный чан бульона. В кресле у плиты сидела сестра Талиесина и изучающе осматривала вновь пришедших.
– Олуэн, ну-ка оторви задницу от кресла и сделай чай, – сказала ей мать.
– Я тебе не прислуга.
– Тебе двенадцать. Ты моя рабыня.
– Вот возьму и позвоню в детскую службу поддержки!
– Отлично. Давай звони. Пусть приедут и избавят меня наконец от тебя! – Марго, будто ища у них поддержки, бросила в сторону Гетина и Меган исполненный праведного гнева взгляд, и на мгновенье оба с восторгом почувствовали себя гораздо старше, чем на свои пятнадцать. – Садитесь, ребятки. Тал скоро будет.
– Что он делает в студии? – спросила Мег.
Гета страшно бесило ее подхалимство, но он был благодарен за то, что Мег взяла на себя тяжелую задачу общения, позволив ему просто смотреть и слушать и, что важнее всего, не поднимать головы. Над плитой висело еще несколько картин с обнаженкой. Нет, ну теперь понятно, почему Тал такой неадекватный. Эти над плитой были оригиналы, нарисованные углем. Большие. Какие-то неаккуратные. Гет подумал тогда: интересно, не Марго ли их нарисовала.
– А, да просто позирует Дэйву, для его новой серии.
– И они ему за это даже не платят, – вмешалась Олуэн. – Вот это и есть использование рабского труда.
Марго покачала головой.
– Олуэн читает какую-то книжку про Джессику Митфорд[11] и поэтому стала ужасно политически подкованной.
Мег учтиво улыбнулась, будто понимала, о чем речь, и Гетин, как бы благодарен ей ни был, в этот момент просто возненавидел ее. Он с еще большим усердием сосредоточился на изучении листов бумаги на столе, чтобы избежать позора, которым неизбежно обернется его разговор с Марго или даже с Олуэн. Не хватало еще, чтобы его выставил идиотом ребенок. Зачесалось в горле, и Гет напряг всю свою волю, чтобы не закашлять. Ему хотелось, чтобы от него не слышали ни единого звука. Хотелось, чтобы его вообще не замечали. Он взял со стола открытку, перевернул и вздрогнул. Это был очередной угольный набросок, на сей раз – мужского лица, растянутого в крике.
– Это вы нарисовали? – неожиданно для себя произнес он вслух.
Марго, которую он прервал на середине фразы, замолчала и улыбнулась.
– Нет. Это из музея. Автопортрет Макса Бекмана.
– А, понятно. Угу.
Он почувствовал, как жар со всего тела стекается к лицу, зуд в горле усилился. Конечно, он понимал, что это репродукция, он же не тупой. Просто подумал, что, может, это репродукция чего-то, что сделала Марго. Он ощущал на себе взгляд Олуэн и, хотя твердо держался решения не встречаться с ней глазами, ничуть не сомневался: она над ним смеется.
– Нравится? – спросила Марго.
– Жутковато. Но нравится, да. Круто.
– Возьми себе.
Лицо опять обожгло.
– Я… Да нет… Что вы… Не нужно. Спасибо.
– Да ладно тебе. Бери. Поможешь мне с расхламлением.
Его спасло шумное извержение свистящего чайника на плите.
– Молоко в чай надо? – злобно спросила Олуэн.
– Да, пожалуйста, – сказала Мег своим отвратительно-сладким незнакомым голосом. – И две ложки сахара, пожалуйста. Спасибо!
Олуэн, задрав брови, уставилась на Гета.
– Тебе тоже с сахаром?
– Господи, Олуэн, – простонала Марго, – перестань строить из себя невесть что! Просто дай бедняге сахарницу!
Олуэн с самодовольной ухмылкой поставила сахарницу рядом с чашкой Гетина. Он раньше и не знал, что сахар в чае может стать поводом для насмешек. Он чувствовал, как смущение улетучивается и на его место просачивается ярость. Фу-ты ну-ты. Не сводя глаз с Олуэн, он размешал у себя в кружке две, а потом еще три с горкой ложки хрустящего коричневого сахара. На вкус дерьмо, но оно того стоило.
– Спасибо, – сказал он.
Талиесин не появлялся еще примерно час, но с тех пор, как Гет решил, что ему на все насрать, – с тех пор, как всепоглощающая злость на Олуэн напрочь избавила его от мучительного чувства неполноценности, – ему стало весело и хорошо. От Марго веяло теплом. Она была смешная. Она хохотала во весь голос – причем хохотала над его шутками. Она курила и материлась. Мег перестала разговаривать как ведущая передачи для детей, а когда все допили чай, Марго спросила у гостей, не хотят ли они пива из холодильника. Шли октябрьские каникулы, на смену лету спешила осень. Вечер за окном был беззвездный и мрачный, лил косой дождь, но здесь, рядом с чугунной печью, Гет чувствовал, как раскрепощается, как пробуждается его обаяние. Марго выключила классическую музыку и поставила диск Лу Рида. Даже нахальная сестрица пришла в благостное состояние духа, и Гет начал думать, что внутри, под этой своей выпендрежной личиной, она прикольная.
Когда к ним наконец присоединился Тал, Гет как раз собирался рассказать историю о Йестине; он знал, что им наверняка понравится, как он изображает вздорного дядюшку, и предвкушал их восторженную реакцию.
– Йестин Томас? – воскликнула Марго. – Из Брин Хендре?
