Франсуаза Бурден
Обещание океана

Полная версия

Посвящаю моей Низу́ с искренней любовью

Françoise Bourdin

La Promesse de l’océan

Copyright © Belfond, un département de Place des Editeurs, 2014

© Рац Ю., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

1

Маэ вцепилась в руку стоматолога, но не смогла сказать ни слова – она не чувствовала ни губы, ни щеку. Зато ее отпустила ноющая боль, которая не давала спать полночи. Она вернулась к своему старому пикапу, припаркованному недалеко от кабинета врача, и рванула с места так, что взвизгнули покрышки. В машине отчетливо пахло рыбой, но ее не раздражал этот запах. Он был неотъемлемой частью всех автомобилей ее семьи, и когда она еще в детстве однажды фыркнула по этому поводу, родители расхохотались и объяснили ей, что рыбный промысел кормит их всех.

Маэ покинула площадь Мартрэ с ее фахверковыми домами, проехала Ламбаль и направилась в Валь-Андре^[1]. Сезон ловли морского гребешка, который продолжается с октября по апрель, должен был вот-вот начаться. В это время с побережья как раз уедут последние туристы, и скоро оно вновь будет принадлежать бретонцам. Накануне Маэ провела весь день с моряками своей маленькой флотилии, обсуждая график выхода судов. Хотя у нее был диплом и предпринимателя, и капитана рыболовного судна, она предпочитала оставаться на берегу и заниматься делами своей компании. Отец полностью передал управление Маэ; и моряки хорошо ее приняли, поскольку все предшествующие годы она выходила на рыбалку вместе с ними, а еще потому, что она была дочерью Эрвана Ландрие. Когда его разбил инсульт, моряки сочли вполне естественным то, что Маэ взяла дело в свои руки. Ни один из них не высказал недовольства тем, что теперь у руля окажется девушка, в этой среде солидарность была сильнее мачизма. Однако Маэ отнюдь не была наивной и прекрасно понимала, что те, кто на нее работал, просто не могли себе позволить покупку собственного траулера и поэтому рассчитывали только на жалованье в конце месяца. Свои суда Маэ содержала в порядке, платила страховым компаниям, занималась всеми административными вопросами и строго следила за соблюдением законодательства. Благодаря этому моряки выходили в море со спокойной душой и могли думать только о рыбалке. Конечно, солидная репутация, заработанная Эрваном, служила теперь его дочери. Он сумел вовремя сориентироваться и расширил свое дело, добавив к имеющимся суднам для прибрежного сбора моллюсков два траулера для дальнего плавания. Когда в заливе кончался сезон ловли морских гребешков, моряки выходили в открытое море за морским языком, камбалой, окунем, налимом или барабулькой.

До того, как инсульт выбил отца Маэ из строя, она целые сезоны проводила на кораблях Ландрие. Она умела чинить драгу и траловую сеть, держать руль в штормовую погоду, прикидывать вес улова, только взглянув на извивающихся посреди палубы рыб. С того времени у нее еще сохранились мальчишеские манеры, но теперь, перестав выходить с моряками в море, девушка старалась следить за внешностью. Она слегка отрастила свои каштановые волосы, и теперь, с челкой и градуированным каре, выглядела более женственной, а сдержанный макияж подчеркивал сине-зеленый цвет ее глаз, напоминающий воды Ла-Манша в ясный день. От джинсов ей так и не удалось отказаться, но она дополняла их белыми блузками и элегантными пиджаками, а зимой стала носить ботильоны на каблуках. Однако, хотя она перестала чертыхаться и пить пиво прямо из бутылки, ее упрямство и вспыльчивость никуда не делись.

Перед деревней Сен-Альбан Маэ повернула направо, к порту Эрки^[2]. Она была очень горда тем, что в порту ее родного города на аукционах ежегодно продается больше десяти тысяч тонн рыбы и моллюсков. Впрочем, теперь это называлось «рынок морепродуктов». За несколько лет все так изменилось! Квоты, сроки, рыбалка группой траулеров. Незадолго до болезни Эрвану уже было трудно в этом разобраться, и он без конца ругался. В конце концов он предоставил все решать Маэ. С трудом разговаривая и передвигаясь, он ожесточился на весь свет и, едва перешагнув семидесятилетний рубеж, считал себя конченым человеком. «Сдай меня в казенный дом!» – повторял он дочери, делано сокрушаясь. Какой дом он имел в виду? Отдыха? Для престарелых? Для слабоумных? Но он вовсе не был слабоумным. Зато часто склочничал и легко поддавался приступам ярости. Маэ стойко держалась, да у нее и не было другого выхода. Совместный быт с отцом то и дело выводил ее из равновесия, но она продолжала руководить компанией.

Присутствие в доме вечно раздраженного отца и семейное дело, которое не давало никаких передышек, почти не оставляли Маэ шансов на личную жизнь. Ее это даже не расстраивало – она еще не оправилась от потери своего жениха. Ей больше не хотелось думать об этом, но по ночам ее часто мучили кошмары.

Маэ представляла себе бушующее море в ночном мраке, ледяной холод, который охватил упавшего за борт Ивона, его смертный ужас, его крики, уносимые ветром. Панику моряков на борту. Спасательные круги на воде, лучи прожекторов. Только что мог различить Ивон в этом хаосе? Наверное, он отчаянно боролся, захлебываясь в волнах, обрушивающихся на него. А потом наступала мучительная смерть, и его тело медленно опускалось на дно. Маэ снова видела, как траулер входит в порт. Получив утром сообщение по рации, она ждала на набережной, стуча зубами от холода и захлебываясь от рыданий. Шел дождь, под ледяным шквалом качались стоявшие на якоре корабли. Траулер наконец подошел к причалу и пришвартовался. Она увидела лицо отца, искаженное горем и чувством вины. За его спиной, опустив головы, молча крепили тросы двое моряков. Появился представитель капитана порта в сопровождении двух жандармов. Эрван рассказал, что несчастье произошло, когда он резко повернул штурвал, чтобы подняться на волну. Может быть, он сделал это слишком быстро и не успел предупредить о своем маневре. А Ивон, как и большинство моряков на рыболовных судах, никогда не надевал страховочный пояс, даже в шторм. Океан сомкнулся над ним. Его тело так и не нашли, и он считался пропавшим без вести. Отпевание проходило в отсутствии гроба; перед порталом церкви душераздирающе выли волынки бретонского оркестра. Маэ казалось, что она умрет от отчаяния. Пока эта женщина не подошла к ней и не разрушила ее самые прекрасные воспоминания, бросив ей в лицо чудовищные слова…

Она резко затормозила у дома из розового песчаника. Этот узкий дом с шиферной двускатной крышей и мансардой, стоящий вплотную к скале, был похож на большинство строений на побережье. Для Эрвана он символизировал начало его успеха: он переехал сюда из рыбацкой лачуги. Позднее он мог позволить себе и более просторное жилище, но у него не было никакого желания что-то менять. Эти стены еще помнили его жену и то счастливое время. Душа Анник жила в фаянсовых тарелках Кемпера с изображениями персонажей бретонских легенд, в нескольких книгах, стоявших на полке, в семействе медных кастрюль, висевших на стене в кухне и давно потускневших, потому что Маэ никогда не начищала их до блеска; в вышитом вручную покрывале, которым Эрван всегда застилал свою кровать. Он упорно держался за все эти предметы, чтобы они напоминали ему о жене. Он увяз в прошлом и не желал себе в этом признаваться.

Пройдя мимо фасада, Маэ завернула за угол. В боковой части дома, окруженного небольшим садом, был устроен офис компании с отдельным входом. Во времена Эрвана это была просто комната, в которой царил жуткий кавардак, но Маэ без всякого сожаления выкинула старый хлам, когда решила возглавить компанию. Во время длительного пребывания отца в больнице после инсульта врачи давали пессимистичные прогнозы. По их словам, Эрван плохо восстанавливался, и поэтому болезнь будет напоминать о себе осложнениями: его речь и двигательная способность уже никогда не будут прежними. Маэ без колебаний заняла его место, ведь от этого зависело, выживет ли их рыболовное предприятие. Вернувшись домой, отец согласился отдать ей бразды правления, и с тех пор оставил ее в покое, почти не появляясь в своем прежнем офисе, в котором теперь чувствовал себя неуютно.

Маэ села за письменный стол из темного дерева и первым делом прослушала по радио сводку погоды. Зуб больше не болел, но действие анестезии закончилось, и начало покалывать в щеке. Она решила, что врач хорошо сделал свою работу, и ей, пожалуй, будет стыдно из трусости отменять следующий прием. Как большинство людей, она смертельно боялась стоматологов и ненавидела зубоврачебное кресло.

– А, ты дома, – заметил Эрван и переступил порог, тяжело опираясь на палку.

Он вернулся со своей ежедневной прогулки. С глубоко надвинутой на глаза фуражкой и неизменным дождевиком с капюшоном он выглядел как карикатура на бывалого моряка, потрепанного штормами. Однако он не играл ни в бретонца, ни в морского волка – в душе он и был ими и мог гордиться тем, что первым из шести поколений рыбаков выбился из нищеты.

– Я составляю график на ближайшие дни, – сказала Маэ, улыбаясь.

Она всегда старалась быть приветливой с отцом, хотя из-за своего нетерпения часто выходила из себя, когда ей приходилось несколько раз повторять одно и то же.

– Ты сняла мои фотографии?

С недовольным видом он оглядывал стену за ее спиной.

– Они пожелтели, папа. Но я их сохранила, можешь посмотреть…

– Все-таки это мои траулеры, – проворчал он.

– У них корпуса уже давно изъедены червями, и у нас есть другие, более достойные для демонстрации. Мастер сейчас делает багет для больших фотографий «Жабадао», «Корригана» и «Там бары», они будут готовы на следующей неделе. Они очень красивые, вот увидишь!

Маэ начала с того, что сфотографировала свои экипажи – от капитанов и помощников капитанов до матросов – на фоне порта Эрки. Этот снимок теперь висел над углом длинного стола. На полках, до которых можно было дотянуться рукой, не вставая, теснились кожаные папки, снабженные этикетками с названиями судов и именами моряков.

На столе перед ней стоял компьютер, который она никогда не выключала. Маэ не отказывалась от практики прошлых лет, но приняла на вооружение более современные и удобные методы управления предприятием. Эрван наблюдал за ее действиями со смесью гордости и раздражения. Он был доволен, что она приняла у него эстафету, но его беспокоило стремление дочери расширять дело. Когда год назад она приобрела «Жабадао», он решил, что она идет на чрезмерный риск. Он собирался объяснить ей, что надо бы умерить аппетиты, однако в тот сезон моряки возвращались с такими фантастическими уловами, что он промолчал. Тем более, это судно, купленное по случаю, крепкое и в очень хорошем состоянии, Маэ доверила их лучшему капитану – Жану-Мари, и здесь тоже возразить было нечего.

– Я проголодался, – объявил Эрван. – Мы скоро будем есть?

Он считал более или менее естественным то, что его дочь – глава предприятия, однако это не освобождало ее от обязанности заниматься хозяйством. После смерти Анник она взяла бразды правления в свои руки, и он не видел никаких причин что-то менять.

– Через полчаса, ладно? – ответила Маэ. – Я еще не закончила.

Недовольно ворча, Эрван вышел, с трудом переставляя непослушные после инсульта ноги. Координация движений у него совсем разладилась, он постоянно натыкался на мебель и опрокидывал мелкие предметы. Маэ вздохнула, когда дверь за ним закрылась. В тридцать лет не стоит жить с отцом, но она все не решалась оставить его одного. Ей очень хотелось обзавестись собственной квартирой, а еще лучше – маленьким рыбацким домиком, который принадлежал бы ей одной, чтобы она могла обустроить его по своему вкусу. Жить независимо, принимать гостей и искать родственную душу, с которой можно обсуждать до утра мировые проблемы. Но она застряла здесь, в этом доме – где родилась, выросла и потеряла мать, едва отметив тринадцатилетие. Конечно, Эрван ни в чем ей не отказывал. «Если хочешь позвать своих друзей – давай, я вам не помешаю, буду тише воды ниже травы». «Тише воды»? Эрван был на это просто неспособен! К тому же она не представляла, как отправить его сидеть в своей комнате, в его же собственном доме. Поэтому она устраивала для приятелей ужины в ресторанах или блинных на Портовой улице.

Маэ ввела в компьютер последние цифры и с глубоким вздохом потянулась. В отличие от матери, она не обладала кулинарными способностями и поэтому часто ограничивалась тем, что разогревала на сковородке или в духовке готовую замороженную рыбу. Еще она умела печь пшеничные лепешки, добавляя в них все, что было под рукой. Эрван ворчал, с сожалением вспоминая таланты Анник, но все равно ел с большим аппетитом.

Маэ сохранила данные и сразу встала из-за стола. После обеда она собиралась выйти на яхте со своей подругой Армель. Всего на несколько часов, чтобы подышать морским воздухом, пока еще стоят тихие, солнечные дни. Ей нечасто удавалось ходить под парусом, и она хотела воспользоваться передышкой. Как только начнется сезон сбора моллюсков, она уйдет в работу с головой и уже не сможет порулить яхтой. Маэ решила, что закажет еду и они с отцом вполне удовольствуются блинами с сыром и ветчиной.

* * *

Жан-Мари почти закончил тщательный осмотр «Жабадао» и, выйдя на причал, позволил себе закурить сигарету. Когда Маэ купила это судно, он влюбился в него с первого взгляда – точно так же, как когда-то влюбился в Маэ. Но если своей любви к «Жабадао» он не скрывал, то перед этой молодой женщиной становился немым. И не только потому, что был ее подчиненным. На самом деле он уже давно подпал под обаяние Маэ, еще в то время, когда Эрван нанял его юнгой. Но тогда она, увы, смотрела только на Ивона, с которым потом обручилась. Жану-Мари пришлось подавить свои чувства и поневоле стать свидетелем подготовки к их свадьбе. Он старался не выходить в море в одну смену с молодым человеком, потому что не мог сдержать ревность, но, к несчастью, в ту ночь, когда произошла трагедия, они находились на одном судне.

Потеряв равновесие во время резкого маневра Эрвана, он тоже чуть не упал в воду. Но он был привязал тросом и видел, как Ивона швырнуло за борт. В последующие часы, несмотря на шторм, они оставались на месте, описывая круги. В свете прожекторов моряки тщетно вглядывались в воду и совершенно измучились, окликая Ивона, пока вокруг них бесновались огромные волны. Они оставили свои попытки, только когда судно чуть не опрокинулось. На всю жизнь Жан-Мари запомнил крик Эрвана по радиосвязи, его срывающийся голос. Тогда же он впервые заболел: его рвало желчью, которую волны, захлестывающие палубу, мгновенно смывали. Он чувствовал вину за то, что ревновал к Ивону, и отчаяние от того, что не смог его спасти. Всю обратную дорогу в порт мысли моряков были только об Ивоне. А потом Эрван стал повторять все тем же срывающимся голосом: «Боже мой! Моя дочь!» – пока Жан-Мари и другой моряк подавленно молчали.

Он раздавил сигарету и сделал несколько шагов. Было еще по-летнему тепло, но в эти первые дни октября большинство туристов уже уехали, и Эрки снова становился просто рыболовным портом. Жан-Мари остановился и обернулся назад, чтобы полюбоваться на «Жабадао» издали. Когда Маэ доверила ему судно, он испытал к ней горячую благодарность. На борту этого глубоководного траулера он мог выходить в открытое море и ловить сибаса и мерланга на пятидесятиметровой глубине. Он всегда просил, чтобы вместе с ним отправляли маленького Кристофа – парень отличался способностями в поиске косяков рыб и к двадцати годам уже стал очень хорошим моряком. Он тоже обожал «Жабадао» и даже разговаривал с ним, а по возвращении в порт заботливо подкрашивал его борта. Иногда он вставал на мостике и, громко напевая, приплясывал и притоптывал, изображая танец «Жабадао» – что-то вроде бретонской джиги.

Жану-Мари вдруг захотелось кофе, и он повернул на улицу с закусочными. По дороге ему встретились две молодые женщины в шортах, подчеркивающих их загорелые ноги. Сезон заканчивался, они явно были одними из последних курортниц. Проходя мимо и держась рука об руку, они улыбнулись ему. Он знал, что девушкам нравится его спортивная фигура, выразительное лицо и черные глаза, но почти не пользовался этим. Его сердце принадлежало Маэ. После гибели Ивона он долго ждал, надеясь, что ее горе понемногу утихнет. Прошел год, за ним – другой, за это время он сдал экзамен и получил диплом капитана рыболовного судна. Он часто интересовался у Эрвана его дочерью, но тот вместо ответа бросал на него такой угрюмый взгляд, что отбивал всякое желание продолжать расспросы. В начале каждого месяца Жан-Мари давал себе обещание перестать робеть и пригласить, наконец, Маэ на бокал вина или на ужин, но месяц проходил, а он так и не мог набраться храбрости. Ему не хотелось, чтобы это выглядело как обхаживание дочки патрона, к тому же, когда она оказывалась рядом, он буквально язык проглатывал. Сезоны рыбной ловли следовали один за другим; потом Маэ стала его начальницей, но это ничего не изменило. Тем более, она его ценила и считала другом, полностью доверяя ему в деле. Вот так, зная ее уже десять лет, Жан-Мари не продвинулся ни на шаг. Он твердил себе, что кто-нибудь другой на его месте не мучился бы сомнениями, что однажды она влюбится в какого-нибудь более предприимчивого мужчину, – но ничего не помогало. Она не подавала ему никаких знаков благосклонности, а он не осмеливался сделать первый шаг.

Жан-Мари сел на террасе, заказал кофе и закурил новую сигарету. Сейчас он встречался без всяких обязательств с очаровательной девушкой – впрочем, как и с другими до нее. Сколько еще он сможет продолжать в том же духе? Он хотел иметь семью, но для этого нужно было забыть Маэ. Или решиться поговорить с ней, но он боялся краха собственных иллюзий.

Над портом с пронзительными криками привычно носились чайки. Жан-Мари рассеянно следил за их кружением. Море по-прежнему оставалось для него лучшим лекарством: за штурвалом «Жабадао» он думал только о рыбалке. Да и вообще, он обожал свою профессию и не променял бы ее ни на какую другую.

* * *

– Пломба в моляре – это как клин, вбитый в бревно: чем больше вы жуете, тем глубже ее загоняете, пока зуб не расколется.

Маэ зачарованно смотрела на экран с панорамным видом ее челюсти.

– Полагаю, самым правильным решением будет коронка, – заключил доктор Алан Кергелен.

– И, наверное, самым дорогим?

Он повернулся к ней, снисходительно улыбаясь:

– В вашем возрасте, мадемуазель Ландрие, оно того стоит. У вас больше нет никаких проблем, ваш зубной ряд безупречен. И если бы вы вовремя вылечили кариес…

– Я боялась.

– Чего? Сейчас не Средневековье, я не пытаю пациентов клещами!

Он отвел монитор в сторону, чтобы она могла встать с кресла.

– Эта коронка потребует много визитов?

– Несколько.

Маэ подошла вслед за ним к письменному столу и села напротив.

– Я думала, что мы закончили в прошлый раз, – со вздохом произнесла она.

– В прошлый раз я только прочистил канал, удалил нерв и положил лекарство. Зуб мертвый, оставлять его так нельзя, его нужно закрыть.

Кончиками пальцев он нетерпеливо постукивал по столу, ожидая ее решения. Смирившись, она достала из сумки записную книжку.

– Ладно, назначайте день. Только, прошу учесть, я довольно занята!

– Я тоже, – ответил врач, не скрывая раздражения. – Четверг, в три?

Она коротко кивнула и записала дату. Назначив ей два следующих визита с интервалом в несколько дней, доктор встал, чтобы проводить ее к выходу. В этот раз он показался Маэ гораздо менее симпатичным, чем в прошлый, и она чувствовала себя не в своей тарелке. Должно быть, вид у нее был очень обескураженный, потому что, открывая перед ней дверь, он предложил:

– Хотите, я сделаю вам предварительный расчет? Тогда вы сможете платить частями.

– Спасибо, но в этом нет необходимости. Просто скажите мне примерную сумму.

– Примерную сумму? – повторил он недоверчиво.

И расхохотался, качая головой.

– Я приготовлю к четвергу детальный счет.

Доктор Кергелен смотрел ей вслед, когда она уходила под мелким дождем, так называемой «бретонской изморосью», от которой асфальт блестел, как зеркало. Он закрыл дверь, и его губы дрогнули в усталой улыбке. Обосновавшись пять лет назад в Ламбале, он надеялся, что начнет здесь практику с нуля и будет жить тихо-спокойно, но он сильно ошибся. Его давнишние пациенты из Сен-Брие очень обрадовались его возвращению, несмотря на долгое отсутствие, и народная молва быстро сделала свое дело. Зато теперь он был занят все дни напролет и почти не вспоминал о своей прошлой жизни. Возвращаясь вечером домой, он хоть и не чувствовал себя счастливым, но, по крайней мере, испытывал умиротворение.

Звон инструментов на металлическом подносе напомнил ему, что ассистентка наводит у него в кабинете порядок. Рабочий день закончился, он мог уходить. Алан надел свою кожаную куртку и пошел прощаться с Кристиной. Он полностью доверял ей и не переставал радоваться, что снова нашел свою ассистентку, переехав в Ламбаль. Она была старой девой и, получив несколько небольших наследств, не нуждалась в заработке, но за многие годы работы с доктором в Сен-Брие сильно привязалась к нему. Узнав, что он снова открывает кабинет в этом округе, она сразу же приехала, прежде чем он успел нанять кого-нибудь другого.

– До свидания, Кристина. Закройте кабинет сами…

Его автомобиль-кабриолет с кадуцеем^[3] на приборной панели был припаркован в двух шагах отсюда. Покинув Ламбаль, Алан поехал по второстепенной дороге, ведущей в лес Сент-Обен. Дом, в котором он теперь жил, был найден случайно по объявлению в газете, и к тому времени он уже довольно давно был выставлен на продажу. Его архитектура напоминала о замках XVII–XVIII веков на острове Сен-Мало. По-видимому, его построил разбогатевший судовладелец, желавший жить в деревне. У дома была двускатная крыша с остроконечными мансардными окнами, узкими дымоходами и беленые стены с гранитной облицовкой. Это было строгое и величественное здание; его неширокие, но высокие окна выходили с одной стороны в запущенный парк, а с другой – в лес. Алан влюбился в него с первого взгляда и, не раздумывая, вложил в покупку все деньги, оставшиеся у него после дорогостоящего развода. Чтобы открыть кабинет, ему пришлось влезть в долги, но в тот момент его это нисколько не заботило – он хотел начать жизнь с чистого листа.

Алан приехал домой, когда уже спустились сумерки, и подумал, что скоро будет возвращаться в полной темноте. Его первой заботой было проведать Патурес, рыжую кобылу. Это бретонское имя переводится как «Пастушка», но обнаружив, что она боится овец, он ограничился коротким Пат. Впервые в жизни он мог позволить себе держать дома лошадь и с удовольствием пользовался этим, совершая чудесные прогулки по окрестным лесам. Верхом он добирался до самой деревни Сент-Эспри-де-Буа или до леса Уноде, в котором изучил каждую тропинку. Верховая езда многие годы была его любимым видом спорта, но в конце концов он устал от конных клубов и теперь жаждал одного – прогулок в полном одиночестве.

Одиночество он выбрал сознательно после всех неудач и разочарований. Недавно ему исполнилось сорок лет, и он больше не хотел связывать себя обязательствами с кем бы то ни было.

– Привет, моя красавица!

Опершись о дверцу стойла, он несколько минут любовался своей кобылой. Она была хороша: золотисто-гнедая, с грациозными ногами в белых пятнах, с изящной головой и умными глазами, что свойственно чистокровным лошадям. Несмотря на пугливость, через несколько месяцев она стала доверять ему и сейчас подошла поближе, чтобы он погладил ей ноздри. Порывшись в карманах джинсов, он достал кусок сахара и протянул ей ладонь.

– Сегодня уже поздно, но завтра мы с тобой прогуляемся, обещаю!

Он договорился с соседом-фермером, что тот будет приходить кормить кобылу и время от времени выпускать ее побегать в загоне. Чтобы она не скучала в одиночестве, Алан купил для нее козу, и та следовала за ней как тень.

– Спокойной ночи, девочки! – сказал он, опуская крышу стойла.

Два денника и небольшой сарай для упряжи уже были в пристройке задолго до того, как он купил дом, и это подтолкнуло его к решению. К тому же агент по недвижимости честно сказал ему, что дом стоит на отшибе, вдали от других домов. Алан именно того и хотел, и сделка состоялась немедленно.

В холле пахло мастикой, что выдавало приход экономки. Алан подозревал, что она использует бытовую химию больше, чем нужно, чтобы оставить доказательства своей работы, но неважно – ему было приятно, что в доме чисто. Он вошел в кухню – обширное помещение, в котором проводил большую часть времени. Кто-то из предыдущих владельцев, должно быть, снес перегородки, и получился просторный зал. В глубине его стояла вся необходимая бытовая техника с внушительной, в шесть конфорок, плитой посередине.

На противоположной стороне находился камин, по бокам которого располагались удобные клубные кресла с потемневшей кожаной обивкой, а посередине зала – приобретенный на аукционе монастырский стол в окружении бретонских стульев с резными спинками. Вдоль самой длинной стены в проемах между окнами размещалось несколько этажерок, заполненных тарелками, книгами или компакт-дисками. Все вместе выглядело необычно, но очень уютно. Алан разжигал камин и при его ярком пламени читал, слушал оперу, разогревал еду, приготовленную экономкой, и смаковал винтажные вина. У него не осталось средств на обустройство погреба, и он пил то, что покупал.

Наполнив бокал, он бросил взгляд на почтовую корреспонденцию, лежавшую на столе, и бегло просмотрел несколько рекламок, счет за электричество и банковскую выписку. Все, что касалось его врачебной деятельности, приходило на адрес кабинета в Ламбале, здесь он почти ничего не получал.

Алан поджег уже сложенные в камине поленья, вставил в плеер диск с оперой «Тоска» и уселся поудобнее в кресле. Поглощенный музыкой, он неотрывно смотрел на огонь, а его мысли текли сами собой. Он почти никогда не думал о Луизе, своей первой жене: это доставляло ему слишком сильную боль, и он старался не бередить рану. Ее сбил какой-то лихач, въехав на тротуар, и она погибла на месте. Водителя так и не нашли. Алан был недалеко от нее в момент удара, но он выходил из магазина и ничего не успел сделать. Вместе с ужасом он испытал нестерпимое желание мести. Его душила такая ярость, что если бы он смог догнать водителя, то избил бы его до смерти. Ему было 27 лет, а Луизе – 24, и они были женаты всего два года. Вскрытие показало, что она была беременна, и она об этом даже не знала. Прошло много времени; Алан начал встречаться с женщинами, но ярость не утихала и мучила его по-прежнему. Во время одной из своих бесчисленных бессонниц он понял, что разрушает себя и что ему надо жить дальше. Он бросил Ренн и переехал в Сен-Брие. Поскольку учился он долго – сначала общей медицине, потом стоматологии, которую обожал, – к тому моменту, когда произошла трагедия, он всего год работал врачом. Следующие два года прошли как в тумане из-за терзающей его боли и полного безразличия к своей профессии. Создать что-то на новом месте стало вопросом выживания. И действительно, в Сен-Брие он быстро оброс новой клиентурой, а потом встретил Мелани. Она была полной противоположностью Луизы: экспансивная, горячая, предприимчивая. Он женился на ней спустя четыре года, перевернув, таким образом, эту страницу жизни.

Алан встал с кресла, увеличил звук стереопроигрывателя и снова налил себе вина. Мысли о Мелани были не так болезненны, но приводили его в бешенство. То, что он считал любовью, оказалось мошеннической сделкой, в которой его обобрали. Пожираемая амбициями, жаждущая социального успеха, Мелани требовала, чтобы он стал ортодонтом. Установка детям ортодонтических колец, выравнивающих зубы, приносила большой доход и не отнимала у врача много времени. В те годы Алан принимал от тридцати до сорока детей в день и, как автомат, производил одни и те же манипуляции. Каждого пациента он видел не более трех минут – этого времени было достаточно, чтобы надеть кольцо и зафиксировать его, после чего он переходил к следующему пациенту, пока секретарша записывала дату будущего визита, потому что для каждого ребенка процесс растягивался на несколько лет. Это обеспечивало доход его кабинету, но он был очень далек от того, что интересовало его в стоматологии и хирургии с медицинской точки зрения: имплантаты и протезы, то есть все виды восстановления зубов. Мелани смеялась над его недовольством и сомнениями, ей надо было много денег, чтобы осуществить свой грандиозный проект: она была одержима идеей построить в бухте Сен-Брие роскошный бальнеологический центр, ориентированный на богатых клиентов. Она воображала себя во главе этого комплекса, который предоставлял бы все возможные услуги: бассейн с подогретой морской водой, грязевые ванны и массаж с непременной музыкой для релаксации и пушистыми халатами. Мелани мыслила широко и верила в себя безгранично, поэтому, не колеблясь, брала большие кредиты, не слушая предостережений Алана. Начали вспыхивать споры, все чаще и чаще. Когда однажды Алан попытался помешать ей объединиться с сомнительными партнерами, она вскипела и затеяла развод. В этот момент он даже почувствовал облегчение, потому что уже не был влюблен в нее. Однако он недооценил жадность своей супруги: развод его полностью разорил. Он лишился всего: дома, частной практики; а для того, чтобы ему не пришлось пожизненно выплачивать ей алименты; он оставил ей все до последнего евро. Совершенно раздавленный, Алан вернулся в Ренн, где проходили его студенческие годы, и устроился на работу в отделение челюстно-лицевой хирургии при университетской больнице. Долгое время он не думал ни о чем, кроме работы. Решив, что он получил достаточную прививку от брака и любви, Алан ограничил себя знакомствами на один вечер. А однажды он вдруг понял, что ему плохо в большом городе и не хватает моря. Однако он ни за что на свете не вернулся бы в Сен-Брие, хотя его бывшая жена оттуда уехала. Но тут представился случай получить практику в Ламбале, и он им воспользовался, обрадовавшись, что будет жить в десяти километрах от побережья Валь-Андре.

Алан очень быстро обзавелся пациентами и на следующий год стал подыскивать себе дом.

– А вот и ты, – нежно сказал он белой кошечке, появившейся на кухне. С тех пор, когда она впервые возникла на пороге и положила на коврик в качестве приношения дохлую мышь, она гуляла сама по себе, где хотела. Алан проделал для нее лаз под дверью, чтобы не стеснять ее свободу, но она все равно большую часть времени проводила в доме, хотя он и не знал, где она прячется и чем там занимается.