bannerbannerbanner
Возвращение в Вавилон

Фрэнсис Скотт Фицджеральд
Возвращение в Вавилон

Полная версия

I

– И где же мистер Кэмпбел? – спросил Чарли.

– Уехал в Швейцарию. Он тяжело болен, мистер Уэльс.

– Жаль. А где Джордж Хардт? – поинтересовался Чарли.

– Он вернулся в Америку, устоился на работу.

– А где же наш Snow bird?

– Он наведывался на прошлой неделе. Но его дружок, мистер Шаффер, все равно в Париже.

Всего два имени в длинном списке из прошлой жизни. А ведь прошло только полтора года. Чарли записал адрес в записную книжку и оторвал листок.

– Если увидишь мистера Шаффера, передай ему это. Здесь указан адрес моего свояка. Я еще не выбрал, где остановлюсь.

На самом деле он не особо расстроился, что в Париже никого из прежних знакомых не осталось. Но тишина в баре «Ритца» была странной и пугающей. Бар больше не был американским, здесь нужно вести себя подобающим образом, а не так, как будто ты хозяин. Бар снова стал частью Франции. Чарли почувствовал тишину сразу, как только вышел из такси и увидел швейцара, болтающего с таксистом.

Проходя по коридору, он услышал один скучающий женский голос в некогда шумной дамской комнате. Когда он повернул в сторону бара, оставшиеся 20 шагов до стойки он по старой привычке отмерил, глядя в зеленый ковер. И затем, нащупав ногами надежную опору внизу барной стойки, он поднял голову и оглядел зал. В углу он увидел только одну пару глаз, суетливо бегающих по газетным страницам. Чарли попросил позвать старшего бармена, Поля, в былые времена рыночного бума тот приезжал на работу в собственном автомобиле, собранном под заказ, но, скромняга, высаживался на углу здания. К сожалению, Поля не было, и Аликс рассказал ему последние новости.

– О нет, – сказал Чарли. – Я завязал.

Аликс поздравил его.

– А пару лет назад вы сильно закладывали…

– Я держусь, – уверил его Чарли, – завязал полтора года назад.

– Как жизнь в Америке?

– Я несколько месяцев не был там. Сейчас в Праге, представляю пару концернов там. Они ничего обо мне не знают.

Аликс улыбнулся.

– Ты помнишь мальчишник Джорджа Хардта? Слушай, а ты ничего не слышал о Клоде Фесендене? – спросил Чарли.

Аликс понизил голос и сообщил:

– Он в Париже, но не ходит сюда больше, Поль не разрешает. Его счет перевалил за 30000 франков и включает в себя все его ланчи, обеды и напитки за целый год! А когда Поль попросил заплатить, тот дал ему фальшивый чек. Аликс покачал головой: – Не могу понять, такой щеголь! А теперь он весь опух. – И показал руками.

Чарли посмотрел на шумную группу гомиков, усаживающихся в углу.

«Их ничто не берет, – подумал Чарли. – Акции растут и падают, люди бездельничают или работают, но они будут всегда». Это место угнетало его. Он попросил кости и сыграл с Аликсом на напиток.

– Вы здесь надолго?

– Я на четыре-пять дней. Хочу повидаться с дочерью.

– У вас есть маленькая дочь?

Огненно-красные, ярко-голубые, тускло-зеленые огни вывесок светились сквозь тихий дождь. День перевалил за половину, и на улицах все засуетилось; кафе открылись. На бульваре Капуцинов он поймал такси. Площадь Согласия проплывала в своем розовом величии. Они перебрались на другой берег такой постоянной Сены, и Чарли вдруг заметил всю провинциальность левого берега. Он попросил такси проехать по проспекту Оперы, хоть это было и не по пути, чтобы полюбоваться, как сумерки опускаются на волшебные фасады, и услышать в гудках такси, постоянно повторяющих первые такты «Медленного вальса» Дебюсси, трубы Второй империи. Перед книжным магазином Брентано закрывали железную решетку. У Дюваля за мещанскими кустиками все столики были заняты. В Париже он никогда не ел в по-настоящему дешевых ресторанах. Обед из пяти блюд, четыре с половиной франка, – это всего лишь восемнадцать центов, включая вино. По каким-то причинам сейчас он пожалел об этом.

Когда они переехали на левый берег, со всей его простоватостью, он подумал: «Я сам для себя испортил этот город. Я не осозновал это, но дни проходили один за другим, а потом пролетели и два года, все прошло, я сам себя потерял».

Ему было тридцать пять лет, он хорошо выглядел. Ирландская живость в лице смягчалась глубокой морщиной между бровей. Когда на улице Палатин он позвонил в дверь родственников, брови сомкнулись – морщина стала глубже. Живот свело судорогой.

За спиной прислуги, которая открыла дверь, мчалась маленькая девочка девяти лет с криками: «Папочка!» В его руках она подпрыгивала, трепыхалась словно рыбка. Она обхватила его голову руками и прижалась щекой.

– Моя булочка, – сказал он.

– Папочка, папочка, папочка, папочка!

Она втащила его в комнату, где заждалась вся семья: мальчик и девочка одного возраста с ней, его свояченица и ее муж. Он поприветствовал Марион.

Он поприветствовал Марион с тщательно выбранной интонацией, в которой не было ни показного энтузиазма, ни неодобрения, но ее ответ прозвучал куда более прохладно, хотя она и постаралась спрятать выражение нескрываемого недоверия за доброжелательностью по отношению к его ребенку. Двое мужчин по-дружески пожали руки, и Линкольн Петерс на мгновение задержал свою на плече Чарли.

В комнате было тепло и по-американски комфортно. Трое детей бегали поблизости, играя в желтых квадратиках коридора, который вел в остальные комнаты, приближение шести часов вечера чувствовалось в энергичных всполохах камина и типично французских звуках на кухне. Но Чарли не мог расслабиться, сердце тяжело стучало, так что ему пришлось позаимствовать немного уверенности у собственной дочери, которая время от времени подходила к нему, сжимая в руках принесенную им куклу.

– Действительно на удивление хорошо, – настойчиво повторил он в ответ на вопрос Линкольна. – Не так уж много контор, у которых дела идут на лад, но у нас все хорошо как никогда. Правда, чертовски хорошо. В следующем месяце из Америки приедет сестра, будет присматривать за моим домом. Мой доход в прошлом году был больше, чем в то время, когда я был на подъеме. Видишь ли, эти чехи…

Похваляясь таким образом, он преследовал определенную цель, но спустя мгновение, уловив тень неодобрения в глазах Линкольна, поменял тему:

– Какие славные у вас дети, воспитанные, с хорошими манерами.

– Нам кажется, что Гонория тоже очень милый ребенок.

Марион Петерс вернулась с кухни. Она была высокой женщиной с тревогой в глазах, некогда бывшей по-американски свежей и миловидной. Однако на Чарли эти чары никогда не действовали, и он всегда удивлялся тому, что люди говорили о ней как о редкой красавице. С самого начала между ними установилась инстинктивная антипатия.

– Ну что же, и как ты находишь Гонорию? – спросила она.

– Чудесно. Я был изумлен, увидев, как она выросла за десять месяцев. Все дети выглядят очень хорошо.

– Доктор не был здесь уже год. Как тебе возвращение в Париж?

– Это очень забавно, когда вокруг так мало американцев.

– Я очень рада, – страстно сказала Марион. – Теперь наконец можно пойти в магазин, не заставив их подозревать в тебе миллионера. Мы пострадали, как и все, но в общем и целом есть в этом и хорошая сторона.

– Но было приятно, пока это все длилось, – сказал Чарли. – Мы были наподобие королей, практически неприкосновенные, жившие в атмосфере настоящего чуда. Сегодня в баре… – он запнулся, осознав свою ошибку, – не было никого, кого бы я знал.

Она внимательно посмотрела на него.

– Мне казалось, что тебе достаточно баров.

– Я зашел всего на минутку. Я выпиваю по стаканчику каждый день, но не более того.

– Не хочешь коктейль перед ужином? – спросил Линкольн.

– Я пью не больше одного раза в день, и на сегодня моя норма уже выполнена.

– Надеюсь, так и будет продолжаться, – сказала Марион.

Ее неодобрение было очевидно благодаря ледяному тону, но Чарли только усмехнулся; у него были куда более серьезные планы. Ее столь заметная агрессивность давала ему преимущество, и он достаточно знал, чтобы спокойно подождать. Он хотел, чтобы они начали разговор о том, что, по их мнению, привело его в Париж.

Рейтинг@Mail.ru