Зигмунд Фрейд
Конечный и бесконечный анализ

Полная версия

Но наш интерес относится к той части учения Эмпедокла, которая настолько соприкасается с психоаналитической теорией влечений, что возникает искушение утверждать, что они идентичны, если бы не одно существенное различие: учение грека представляет собой космическую фантазию, тогда как наше притязает считаться не более чем биологическим. Правда, одно обстоятельство, а именно что Эмпедокл приписывает вселенной ту же одушевленность, что и отдельному живому существу, делает это различие не столь существенным.

Философ учит, что события земной и душевной жизни управляются двумя принципами, которые находятся в вечной борьбе друг с другом. Он называет их φιλία – любовь – и υεΐκος – вражда. Из этих двух сил, которые в своей основе являются для него «инстинктивно действующими силами природы, но не сознающими цель интеллигенциями»,^[35] одна стремится соединить первичные частицы четырех элементов в единое целое, другая, напротив, пытается все эти смешения разрушить и отделить друг от друга первичные частицы элементов. Он понимает мировой процесс как постоянную, нескончаемую смену периодов, в которых одерживает верх то одна, то другая из этих основных сил, так что один раз любовь, другой раз вражда достигают своих целей и властвуют над миром, после чего утверждает себя другая, побежденная, сторона и в свою очередь одолевает противника.

Оба основных принципа – φιλία и υεΐκος – и по названию, и по функциям соответствуют двум нашим первичным влечениям – эросу и деструкции, первый из которых старается соединить существующее во все большие единства, а второй – устранить эти соединения и разрушить созданные ими образования. Но мы также не удивимся, что эта теория, возникнув заново спустя два с половиной тысячелетия, в некоторых местах изменена. Не говоря уже о наложенном на себя ограничении биопсихическим, нашими основными веществами больше не являются четыре элемента Эмпедокла, жизнь для нас строго отделена от неживого, мы размышляем уже не о смешении и разделении частиц вещества, а о слиянии и расслоении компонентов влечений. Также и принцип «вражды» в известной степени мы подвели под биологическую основу, сведя наше деструктивное влечение к влечению к смерти, стремлению живого вернуться к неживому. Это не значит, что мы отрицаем, что аналогичное влечение.^[36] существовало и прежде, и, разумеется, не утверждаем, что такое влечение возникло лишь с появлением жизни. Никто не может предугадать, в каком облачении предстанет в дальнейшем ядро истины, содержащееся в учении Эмпедокла^[37]

VII

Свой содержательный доклад «Проблема окончания анализа»,^[38] прочитанный в 1927 году, Ш. Ференци завершает утешительным заверением, что «анализ – не бесконечный процесс, при должной компетентности и терпении аналитика он может быть приведен к естественному концу».^[39] Мне же эта работа напоминает скорее призыв ставить целью не сокращение, а углубление анализа. Ференци добавляет к этому ценное замечание: успех в значительной мере определяется тем, насколько аналитик выучился на своих «ошибках и заблуждениях» и справился со «слабыми сторонами собственной личности».^[40] Из этого следует важное дополнение к нашей теме. Не только своеобразие Я пациента, но и качества аналитика требуют своего места среди моментов, влияющих на перспективы аналитического лечения и затрудняющих его тем или иным видом сопротивления.

Бесспорно, что аналитики как личности отнюдь не достигли той степени психической нормальности, к которой они хотят подвести своих пациентов. Противники анализа имеют обыкновение саркастически указывать на этот факт и расценивать его как аргумент для доказательства бесполезности аналитических усилий. Эту критику можно отвергнуть как выставляющую неправомерное требование. Аналитики – это люди, обучившиеся владеть определенным искусством, но при этом остающиеся такими же людьми, как и все остальные. Никто ведь не утверждает, что кто-то не пригоден врачевать внутренние болезни, если его собственные внутренние органы не здоровы; напротив, в том, что человек, которому самому угрожает туберкулез, специализируется по лечению туберкулеза, можно найти даже определенные преимущества. Но эти случаи все же не рядоположны. Врачу, страдающему легочным или сердечным заболеванием, если он вообще дееспособен, его болезнь не мешает ни диагностике, ни терапии внутреннего недуга, тогда как аналитику в силу особых условий аналитической работы его собственные дефекты и в самом деле могут чинить препятствия, не позволяя правильно понять отношения пациента и отреагировать на них должным образом. Поэтому есть свой здравый смысл в том, что от аналитика в качестве компонента его профессиональной пригодности требуют высокой степени психической нормальности и корректности; кроме того, он должен обладать некоторым превосходством, чтобы в одних аналитических ситуациях служить образцом для пациента, а в других – воздействовать на него как учитель. И наконец, нельзя забывать, что аналитические отношения основаны на любви к истине, то есть на признании реальности, и исключают всякое притворство и обман.

Прервемся на мгновение, чтобы заверить аналитика в нашем искреннем сочувствии, что он должен удовлетворять столь суровым требованиям при исполнении своей деятельности. Создается впечатление, что анализ – чуть ли не третья «невозможная» профессия, где с самого начала можно быть уверенным в неудовлетворительном результате. Две другие, как давно известно, – это воспитание и руководство.^[41] Разумеется, нельзя требовать, чтобы будущий аналитик был совершенным человеком прежде, чем он стал заниматься анализом, то есть чтобы к этой профессии обращались только люди, обладающие столь высоким и столь редким совершенством. Но где и каким образом должен тогда приобрести бедолага те идеальные качества, которые потребуются в его профессии? Ответ таков: благодаря собственному анализу, с которого начинается его подготовка к будущей деятельности. Из практических соображений этот анализ может быть лишь кратким и неполным, главная его цель – позволить учителю решить, стоит ли допускать кандидата к продолжению обучения. Он выполняет свою роль, если дает ученику твердое убеждение в существовании бессознательного, если помогает ему воспринять в себе при появлении вытесненного нечто такое, что иначе показалось бы ему неправдоподобным, и впервые показывает ему технику, единственно пригодную в аналитической работе. Одного этого недостаточно для обучения, но мы рассчитываем на то, что полученные в процессе собственного анализа стимулы не сойдут на нет с его окончанием, что процессы переработки Я у проанализированного человека будут спонтанно продолжаться и далее, а весь последующий опыт будет использоваться с этих новых позиций. Такое действительно происходит, и если происходит, то делает анализируемого пригодным к тому, чтобы стать аналитиком.

К сожалению, случается и другое. Пытаясь это описать, приходится полагаться на впечатления; враждебность с одной стороны, пристрастность – с другой создают атмосферу, неблагоприятную для объективного исследования. Похоже, что многие аналитики учатся использовать защитные механизмы, которые позволяют им отводить от себя выводы и требования анализа, вероятно, адресуя их другим, а потому остаются такими, как есть, и избегают критического и корректирующего воздействия анализа. Вполне возможно, что этот процесс и дает право поэту предостерегать нас, что, если дать человеку власть, то трудно ею не злоупотребить.^[42] Иногда пытающемуся понять приходит на ум неприятная аналогия с воздействием рентгеновских лучей, когда с ними обращаются без специальных мер предосторожности. Не стоит удивляться, если при постоянных занятиях с вытесненным, со всем, что рвется на свободу в душе человека, и у самого аналитика пробуждаются все те влечения, которые он обычно способен подавлять. И это тоже «опасности анализа», которые, правда, угрожают не пассивному, а активному партнеру по аналитической ситуации, и надо не избегать их, а им противодействовать. Каким образом – не подлежит сомнению. Каждый аналитик должен периодически, например по прошествии пяти лет, вновь становиться объектом анализа, не стыдясь этого шага. Это означало бы, что и его собственный анализ – не только лечебный анализ больного – стал бы вместо конечной задачи бесконечной.

Между тем здесь самое время предостеречь от неверного понимания. Я не намеревался утверждать, что анализ – это работа, вообще не имеющая конца. Как бы ни относились к этому вопросу теоретически, завершение анализа, я полагаю, есть дело практики. Любой опытный аналитик может вспомнить ряд случаев, когда он rebus bene gestis^[43] надолго расставался с пациентом. Гораздо меньше удалена практика от теории в так называемом анализе характера. Здесь нелегко предвидеть естественное окончание, даже если избегать чрезмерных ожиданий и не ставить перед анализом экстремальных задач. Никто не ставит себе целью стереть все человеческие особенности во имя схематичной нормальности и не требует, чтобы «основательно проанализированный человек» не испытывал страстей и не переживал внутренних конфликтов. Анализ должен создать наиболее благоприятные психологические условия для функций Я; тем самым его задача была бы завершена.

VIII

В лечебном анализе, так же как и в анализе характера, обращают внимание на две особо выделяющиеся темы, которые доставляют аналитику необычайно много беспокойства. Нельзя более не видеть проявляющуюся в этом закономерность. Обе темы связаны с различием полов; первая столь же характерна для мужчины, как вторая для женщины. Несмотря на различия в содержании, имеются и явные соответствия. Нечто такое, что является общим для обоих полов, из-за половых различий выражено в разных формах.

Двумя соответствующими друг другу темами являются у женщины зависть к пенису – позитивное стремление к обладанию мужскими гениталиями, у мужчины – сопротивление пассивному или женственному отношению к другим мужчинам. Это общее уже давно было выделено в психоаналитической номенклатуре как отношение к комплексу кастрации. Впоследствии, говоря о мужчине, Альфред Адлер ввел в обиход вполне точное название «мужской протест»; на мой взгляд, изначально правильным обозначением этой удивительной стороны душевной жизни человека было бы «отвержение женственности».^[44]

Пытаясь включить этот фактор в наши теоретические построения, нельзя не учитывать, что по самой своей природе он не может занимать одинаковое положение у обоих полов. Стремление к мужественности у мужчины с самого начала полностью является Я-сообразным; пассивная установка, предполагающая принятие кастрации, энергично вытесняется, и зачастую лишь эксцессивная сверхкомпенсация указывают на ее наличие. Также и у женщины стремление к мужественности в определенное время является Я-сообразным, а именно в фаллической фазе, до развития женственности. Но затем оно подвергается тому значительному процессу вытеснения, от исхода которого, как это не раз было показано, зависят судьбы женственности.^[45] Очень многое определяется тем, в достаточной ли мере комплекс мужественности избегает вытеснения и оказывает постоянное влияние на характер; обычно значительная часть комплекса преобразуется, способствуя формированию женственности; неудовлетворенное желание иметь пенис должно превратиться в желание иметь ребенка и мужчину – обладателя пениса. Однако необычайно часто мы обнаруживаем, что стремление к мужественности пребывает в бессознательном и, оставаясь вытесненным, оказывает свое нарушающее воздействие.

Как видно из сказанного, в обоих случаях все, что относится к противоположному полу, подвергается вытеснению. В другом месте^[46] я уже упоминал, что в свое время с этой точкой зрения меня познакомил Вильгельм Флисс, который был склонен считать противоположность полов непосредственной причиной и первичным мотивом вытеснения. Я повторю лишь мое прежнее возражение, почему я отказываюсь сексуализировать вытеснение подобным образом, то есть обосновывать его биологически, а не чисто психологически.

Огромное значение этих двух тем – желания обладать пенисом у женщины и сопротивления пассивной установке у мужчины – не ускользнуло от внимания Ференци. В своем докладе, прочитанном в 1927 году, он выставляет требование считать успешным только тот анализ, который сумел справиться с обоими этими комплексами.^[47] Исходя из своего опыта, я хотел бы добавить, что, на мой взгляд, Ференци здесь излишне категоричен. Ни в какой другой период аналитической работы не страдаешь так от гнетущего чувства тщетности наших усилий, от подозрения, что расточаешь слова впустую, чем когда пытаешься побудить женщину отказаться от своего желания обладать пенисом как неисполнимого или стараешься убедить мужчину, что пассивная установка по отношению к мужчине не всегда имеет значение кастрации и является необходимой во многих жизненных ситуациях. Из упорной сверхкомпенсации мужчины образуется одно из сильнейших сопротивлений при переносе. Мужчина не хочет подчиняться эрзацу отца, не хочет быть ему чем-то обязанным, то есть не хочет принять от врача исцеление. Подобный перенос не может возникнуть из желания женщины иметь пенис, зато из этого источника проистекают приступы тяжелой депрессии с внутренней убежденностью в том, что аналитическое лечение бесполезно и больной ничего не поможет. И ей нельзя отказать в правоте, когда узнаешь, что надежда все-таки заполучить болезненно недостающий мужской орган и была самым сильным мотивом, побудившим ее к лечению.

Но мы из этого также узнаем, что неважно, в какой форме возникает сопротивление, в качестве переноса или нет. Главным является то, что сопротивление не допускает изменений, что все остается таким, как есть. Очень часто складывается впечатление, что с желанием пениса и мужским протестом мы пробиваемся сквозь все психологические наслоения до «голой породы», и на этом работа заканчивается. Пожалуй, так и должно быть, ведь для психического биологическое действительно играет роль служащей основанием «голой породы». Отвержение женственности не может быть ничем иным, как биологическим фактом, частью великой загадки полов.^[48] Трудно сказать, удавалось ли нам когда-нибудь справиться с этим фактором в аналитическом лечении. Мы тешим себя уверенностью, что предоставили анализируемому человеку все возможные стимулы, чтобы пересмотреть и изменить к нему свое отношение.