Фрэнк Маклинн
Чингисхан. Человек, завоевавший мир
Климат Монголии во все времена исключал возможность сколько-нибудь серьезно заниматься земледелием. Нехватку воды и быстрое исчезновение влаги вследствие испарения под лучами солнца дополняли другие трудности: короткий вегетационный период, болота и топи, холода, сушь, засоленные заболоченные или мерзлые почвы. Монголы были (и остаются) преимущественно кочевниками-скотоводами. За этой простой формулировкой скрываются определенные сложности: есть скотоводы, не являющиеся кочевниками, и есть кочевники, не являющиеся скотоводами. К примеру, лесные народы Сибири имели лошадей и кочевали, но они не были скотоводами, а гаучо и ковбои Америки были скотоводами, но не были кочевниками. Не существовало и явного разделения между скотоводством и земледелием. Некоторые периферийные народы Монголии – онгуты, обитавшие чуть севернее Великой Китайской стены, и племена Енисея – были отчасти скотоводами и отчасти земледельцами{46}. Более очевидные различительные нюансы появляются, когда мы говорим об отгонном скотоводстве. Система отгонного животноводства подразумевает сезонные перегоны скота на новые пастбища – на высокогорья летом и в долины зимой. Но у скотоводов имеются постоянные обиталища, скажем, в деревне или ауле. У кочевников нет постоянного обиталища, они живут в шатрах и перемещаются вместе с животными из одного сезона в другой{47}. Хотя скот находится в частной собственности, пастбищами владеют сообща, родами или кланами, среди которых самые сильные заявляют свои права на лучшие выгоны и на пользование ими в оптимальные временные периоды года. Вода всегда была главным достоянием в степях, и определенные группы кочевников завоевывали права собственности на важнейшие родники и колодцы, вынуждая «чужаков» платить за доступ к ним{48}. По обыкновению, зимние стоянки и пастбища располагались в местах с небольшим снежным покровом, в низких горных ложбинах, речных долинах, на южных склонах холмов или в степных впадинах. Зима была тяжелым испытанием для животных, которые заметно слабели к весне. Когда вид высохшей травы и активное испарение воды оповещали о наступлении весны, в конце мая или начале июня, кочевники уходили на летние пастбища высокогорья, где животные быстро набирали вес. Покидая зимние пастбища, они первым делом шли к водоемам с талой водой, чтобы напоить скот. Расстояния между зимними и летними пастбищами могли быть сравнительно небольшие, около двадцати миль, но обычно они измерялись пятьюдесятью милями или даже шестьюдесятью милями в таких популярных местах, как долины рек Онон и Керулен; для тех же, кто вынужден выживать на обочинах пустыни Гоби, переходы могли составлять семьдесят пять и даже более миль. Такие путешествия обычно совершались неспешно, по пять-двадцать миль в день, без каких-либо заданных дневных норм; кочевники предпочитали отправляться снова в путь через день или уделять больше времени для отдыха{49}.
Летние стоянки выбирались на высоких местах, где дул прохладный ветерок. Это было благодатное время, когда имелось вдоволь йогурта, сыра и алкогольного напитка кумыс, который получали из забродившего кобыльего молока. Из овечьей и верблюжьей шерсти и козьего волоса монголы изготовляли веревки, ковры, пледы и седельные сумки. Они владели каким-то особым мастерством выделки войлока для шатров. Сначала шерсть отбивалась, потом ее обливали кипятком, скатывали и раскатывали до тех пор, пока она не превращалась в полотно. Собственно, из войлока и состоял монгольский шатер или «гэр» (более известное название «юрта» изобрели в России), обеспечивавший укрытие и защиту от непогоды и ветра. Осень – время для вскармливания и подготовки овец к весеннему окоту, золотая пора, когда животные пребывают в наилучшей форме{50}. С началом холодов кочевники перебираются на зимние стоянки. Вначале они содержат животных на кромках зимних пастбищ и сгоняют их в «сердцевину» пастбища лишь тогда, когда температура воздуха понижается до непозволительных пределов. Затем монголы приблизительно рассчитывают, сколько животных могут пережить зиму, забивают самых слабых особей. Мясо они коптят, заготавливая провиант на зиму. Диета монголов была преимущественно сезонной: молочные продукты употреблялись летом, мясо – зимой{51}. Конечно, кочевники старались сохранить как можно больше животных, но их возможности ограничивались ресурсами воды и кормов. Зима всегда приносила много тревог: никто не мог предсказать, насколько она будет суровой. Любой гуртовщик мог за одну ночь лишиться всего состояния вследствие несчастливого сочетания мороза, засухи и заболеваний. Поскольку животные слабели из-за «скудных зимних рационов», а весной наступала пора окота, большое значение имела сезонная стабильность. Если весной случались бураны, то могла погибнуть значительная часть стада; к счастью, это происходило не так часто, в среднем не чаще одного раза за поколение. Большие стада более жизнестойки, и кочевник-скотовод, имеющий много животных, оправится от невзгод быстрее, чем сосед, у которого их мало{52}.
У монгольского кочевника-скотовода была уйма проблем, и он всегда балансировал на грани выживания. Эрозия – разрушение растительного слоя и пыльные бури, уносящие плодородную почву, а также минерализация, происходящая под воздействием ветра и соляных источников, – лишь малая толика этих проблем. Если эти явления дополнятся чрезмерным выпасом скота, то мы получим пустыню. В любом случае, соленые и щелочные почвы, общая засушливость означают уменьшение влаги и травостоя. А это значит, что не будет ни реального увеличения численности поголовья скота, ни, соответственно, роста населения. С другой стороны, можно говорить о том, что пасторализм, как тип экономики, основанный на скотоводстве, способствует постоянному и устойчивому возрастанию населения{53}. Но и в относительно стабильных условиях кочевник должен непрестанно просчитывать свои возможности – ресурсы воды и расстояния между колодцами и водопоями, когда они ведут различные по составу стада животных, обладающих различными потребностями в воде и различной быстроходностью.
В контексте погодных обстоятельств снег должен был восприниматься монголами двояко. С одной стороны, он увеличивал природные ресурсы пастбищ, поскольку без снега они были бы полностью опустошены скотом и превратились бы в пустыню. С другой стороны, снег представлял и смертельную опасность, когда покрывал траву и другую растительность, лишая скот подножного корма{54}. Особенно зловредным был природный феномен, получивший название «дзуд» или «зуд» и означающий «бескормицу». Это бедствие возникало в результате повторяющихся оттепелей и заморозков, когда под снегом формировался толстый и непробиваемый слой льда. Дзуд был страшен, так как мог охватить территорию почти всей Монголии, в отличие от засухи, которая никогда не имела столь глобального распространения{55}. Монгольские скотоводы существовали на лезвии климатического ножа, вскармливая в то же время несколько видов домашнего скота: овец, коз, коров, лошадей и верблюдов – совершенно разных и по своим потребностям, и по методам ухода за ними. В отличие от бедуинов Аравии, обходившихся одногорбыми верблюдами, и лесных народов тайги, разводивших оленей, монголы не были «специалистами одного профиля». Их стада нуждались в ротации пастбищ точно так же, как зерновые культуры – в смене полей{56}. Табунам коней и стадам крупного рогатого скота требовались более увлажненные пастбища, нежели для овец и коз, то есть имеющие ручьи и плодородные почвы. В Монголии это означало, что их надо было пасти отдельно от других животных. Овцы и козы имеют отвратительную привычку выщипывать траву до основания, ничего не оставляя более крупным животным. Мало того, они еще вытаптывают и вспарывают копытами землю, обнажая почву, которая в результате подвергается ветровой эрозии{57}. Правильное использование пастбищ требует того, чтобы давать им время от времени отдых от беспощадных зубов овец и коз и выпускать затем на поле других животных – коров или лошадей. Элементарный здравый смысл подсказывал не допускать того, чтобы из года в год на одном и том же поле паслись одни и те же животные. Одна из причин, помимо эрозии, – чисто техническая: накапливание навоза и мочи одного и того же вида животного со временем теряет эффект удобрения и приобретает свойства отравы, повышает не питательность растений, а опасность распространения заболеваний и эпидемий{58}. Все это означает, что для коров и лошадей надо выделять отдельные пастбища, либо вначале на них пасти коров и лошадей, а потом уж – овец и коз.
Разнообразие домашнего скота – пять видов – не может не создавать проблем для кочевников. Одна из них заложена в основе монгольской культуры: условно ее можно определить как противоречие между объективностью и субъективностью. Объективно наибольшую экономическую ценность для монголов представляли огромные отары овец, но субъективно они больше дорожили лошадьми. В системе предпочтений монголов домашний скот распределялся следующим образом: лошади, верблюды, коровы, овцы и козы{59}. Тем не менее, в общей численности домашнего скота овцы занимали от 50 до 60 процентов, составляя базис и опору примитивной экономики. Поскольку Монголия начала XX века ненамного отличалась от своей предшественницы XIII столетия, мы проиллюстрируем наши тезисы достаточно красноречивой, на наш взгляд, статистикой. В 1918 году в Монголии имелось 300 миллионов акров пастбищ, 1 150 000 лошадей, 1 080 000 голов крупного рогатого скота, 7 200 000 овец и 230 000 верблюдов. В 1924-м в Монголии было 1 350 000 лошадей, 1 500 000 голов крупного рогатого скота, 10 650 000 овец и коз и 275 000 верблюдов. К 1935 году эта статистика выглядела следующим образом: 1 800 000, 2 350 000, 17 700 000 и 560 000{60}. Хотя мы и отмечаем возрастание общей численности поголовья, происходившее в результате специальных экономических плановых мер, пропорциональное соотношение между различными видами животных сохранялось, как и очевидность преимущества овечьих отар.
Монгольская овца невелика по размеру и дает меньше мяса, чем ее европейская сестра. Шерсть обладает малой коммерческой ценностью и используется главным образом для изготовления войлока и одежды. Самым важным продуктом считается молоко, из которого получают масло, сыр или кумыс{61}. Полезность овцы становится особенно очевидной весной, когда отары перегоняются с зимних пастбищ на летние луга: она не нуждается в водопое, добывая влагу из росы и мокрой травы, освобождающейся от тающего снега. Но весной овцы подвергаются риску: они котятся, и их стригут, прежде чем повести в горные лощины. Овцеводы должны проявлять чрезвычайную осторожность. Поголовье может резко сократиться, если пастбище окажется неадекватным, как это случается на высокогорьях, в пустынях или на опушках лесов{62}. Избыточных животных забивали обычно в начале зимы, но монголы очень экономно употребляли баранину и ягнятину. Францисканец Карпини сообщал, что одна овца могла прокормить пятьдесят человек{63}. Путешественник Симон из Сен-Кантена, описывая обычное поведение монголов за обедом, отмечал: «Они едят так мало мяса, что другие народы едва ли выживут при такой диете»{64}. Средняя семья отправлялась в сезонную миграцию, имея обычно сотню овец, несколько волов, пять лошадей, которые могли пригодиться в битве, и трех пони, хотя оптимальной численностью отары считалось тысячное поголовье. Овец обычно перегоняли вместе с козами, еще одно подспорье кочевника, дававшее и молоко и шерсть. Их явное преимущество состояло в том, что они могли пастись и там, где нет травы. Но они обладали и зловредным изъяном: поедали не только корни и луковицы, но и ветки деревьев, необходимые монголам в качестве топлива или строительного материала{65}. В то же время среди домашнего скота кочевников совершенно не было свиней, и это никак не связывалось с каким-либо религиозным табу. Монголы с удовольствием могли есть свинину или, как они ее называли, «мясо грязного скота». Причина была иная. Свиньи не разводились, потому что им требовались желуди, которых не было в степях, и они не могли преодолевать большие расстояния{66}.
Лишь девять процентов домашнего скота приходилось на коров и быков. Длиннорогие монгольские быки использовались главным образом как тягловая сила: они запрягались в повозки, на которых монголы перевозили свои гэры (юрты). Иногда их забивали на мясо или кожу, но крайне редко они организовывались в стада. Самым типичным представителем этого вида животных был вол: монголы позволяли быкам нарастить мышцы и мускулатуру, прежде чем их кастрировать. Возможно, самым ценным в категории крупного рогатого скота был як. Обычно считалось, что яков использовали в высокогорных районах, но, похоже, это мнение устарело. Весом до 2200 фунтов и ростом до 5–7 футов в холке, яки ценились и как вьючные животные, и как поставщики молока, мяса и волокна, а из навоза получалось превосходное топливо{67}. Известный прозаик и поэт Викрам Сет описывал яка как надежное орудие для превращения травы в масло, топливо, кожи для шатров и одеяния{68}. Но больше всего пользы было от хайнака, гибрида яка и коровы, одинаково работоспособного и на высокогорье, и в низовьях, послушного животного, самка которого дает наилучшее молоко. И францисканец Рубрук, и Марко Поло искренне восторгались способностями яка. Вот как отзывался об этих животных Рубрук:
«(У них) необычайно сильный домашний скот, с хвостами, такими же волосатыми, как у лошадей, и с косматыми животами и спинами; ноги у них короче, чем у других животных этого вида, но в целом они намного сильнее. Они с легкостью тянут огромные жилища моалов (монголов); у них длинные, изящно закрученные рога, настолько острые, что приходится постоянно отпиливать концы. Корова не позволяет ее доить, пока кто-нибудь не станет ей петь. У коров бычий норов, и если они увидят кого-нибудь в красном наряде, то сразу нападают, испытывая страстное желание убить»{69}.
Но ни яки, ни коровы не могут сравниться пользой с верблюдами, занимающими второе место в приоритетах монголов. Верблюда вполне можно считать животным многоцелевого назначения: он способен работать в любых условиях и передвигаться по любой поверхности, в том числе и там, где будет испытывать трудности лошадь, в пустынях типа Гоби, Ордоса, Алашаня или Такла-Макана. Тем не менее, к верблюдам сложилось превратное, негативное отношение, особенно со стороны викторианских искателей приключений вроде сэра Ричарда Бёртона и Фреда Барнеби, заметившего пренебрежительно, что верблюд бежит передними ногами как свинья, а задними – как корова{70}. Люди, хорошо знающие этих животных, говорят, что они способны привязываться к человеку так же нежно и преданно, как собаки и лошади, инстинктивно видя в человеке защитника от хищников{71}. В Монголии распространен центральноазиатский двугорбый верблюд, или бактриан. Конечно, среди монголов, исстари помешанных на лошадях, бактриан не пользовался таким же пиететом, с каким относились бедуины к дромадеру, хотя и он, возможно, произошел из Монголии. Не вызывает сомнений одно – то, что бактриан отличается более покладистым и добродушным характером, чем его одногорбый собрат. Поскольку ему приходится конкурировать с автомобилем, он уже не может претендовать на звание незаменимого «корабля пустыни», хотя неоспоримым фактом остается то, что единственное исследование о верблюдах в литературе осуществлено на монгольском языке{72}. Бесспорна и значительная роль бактриана в истории Азии. В Средние века он был повсеместным средством передвижения в Анатолии, Ираке, Иране, Афганистане, Индии, Монголии, Китае, позволив создать Великий шелковый путь{73}.
Бактриан обладал многими достоинствами. Его средняя продолжительность жизни составляла 20–40 лет. Он мог нести груз весом 320–370 фунтов и пройти тридцать дней без воды, если имелось достаточно подножного корма. Он мог пить воду солонее морской воды, хотя, когда она появлялась в большом количестве, мог одним залпом выпить пятьдесят семь литров. Он также был превосходным пловцом. Из верблюжьего молока можно было изготовить великолепный кумыс, а верблюжья шерсть служила главным компонентом в монгольском текстиле. Бактриан мог идти со скоростью 4 мили в час без груза и 2,5–3,5 мили в час с грузом и нести на себе 300 с плюсом фунтов, преодолевая тридцать миль в день{74}. Но у него были и недостатки, больше похожие на странности. Это животное передвигалось только днем, а во время военных кампаний иногда возникала необходимость совершать и ночные переходы. Бактрианы, пасясь, могли легко заблудиться и требовали к себе больше внимания, чем овцы или козы. Им надо было отводить для выпаса ежедневно по восемь часов. Они не любили оставаться одни в пустыне и, если оказывались в такой ситуации, то с большой вероятностью могли идти безостановочно, пока не падали замертво. Если они поскальзывались на льду зимой, то это означало неминуемую гибель, так как они не могли подняться. Даже от полезных навозных «лепешек», используемых в качестве топлива, исходил густой ядовитый дым, от которого слезились и туманились глаза погонщиков, сидевших у костра{75}.
Но животными, помогавшими монголам завоевывать степи, были все-таки лошади, эти воплощения кентавров степей, без которых, согласно поговорке, монгол чувствовал бы себя «как птица без крыла». Степной конь был аналогичен дикой лошади Пржевальского{76}. Лошади были одомашнены в степях еще в 3200-х годах до нашей эры, но ранние цивилизации использовали их в боевых колесницах, а не в кавалерии. Возможно, впервые обученный как военная скаковая лошадь монголами в период между V и III столетиями до нашей эры (а в западных степях – скифами не ранее I века нашей эры), конь стал еще более грозным орудием войны после изобретения стремян в V веке нашей эры{77}. Двенадцать-четырнадцать ладоней ростом[10], грубого сложения, с большой головой и прямой шеей, косматая, толстоногая и тяжеловесная, более короткая, массивная и сильная, чем боевой росинант средневековой Западной Европы, монгольская лошадь обладала невероятной выносливостью и могла проскакать галопом шесть миль без остановки. Хотя по западным меркам это животное относится к категории пони, зоологи предоставили монгольской породе статус подлинной лошади. Она с легкостью переносит температуры от 30 градусов по Цельсию летом до 40 градусов мороза по Цельсию зимой. Для монгольской лошади с ее короткими ногами идти шагом – слишком медленное и долгое занятие, легкий галоп – утомителен, поэтому для нее более привычна и естественна – рысь{78}. Аллюр ее нескладен и доставляет неудобства для новичка. Но она обладает бесценным даром пробиваться копытами через снег к траве и лишайникам и питаться листьями деревьев; ее не надо кормить бобами, овсом и иным фуражом. Подобно многим другим азиатским породам, монгольская лошадь может обойтись подножными кормами на пастбищах, чем в значительной мере и отличается от «обычных» коней, моментально теряющих силу, если их оставить в поле без дополнительного кормления. Именно всепогодность конницы и позволяла монголам побеждать врагов, поскольку они могли успешно вести боевые действия и зимой{79}. У каждого всадника имелось три ремонтные лошади, и он менял их через два часа, чтобы не загнать. В сочетании с мобильностью – монголы могли проскакать 600 миль за девять дней, конечно, меняя коней, – армия вооруженных номадов была практически несокрушима. И все же изумительно выносливые монгольские кони были бессильны перед капризами погоды. Особенно страшны были поздние снежные бураны, обрушивавшиеся весной на лошадей, ослабленных полуголодным зимним существованием{80}. Ограждая их от бед ненастья, монгол продлевал и свой век. Об исключительной роли лошади в жизни монголов можно судить хотя бы по тому, что она служила неким мерилом и семейного богатства, и оценки другой собственности. Согласно их расчетам, для хорошей жизни у человека должно быть пять лошадей, а это означало, что семья из пяти человек должна была содержать двадцать пять скакунов и от четырех до шести вьючных саврасок. Юрта, в которой обитали пять человек, имевших более десяти лошадей, считалась богатой. По ценности лошадь приравнивалась к пяти головам крупного рогатого скота, шести овцам или козам. Двугодок стоил полцены взрослой лошади, а годовалый жеребенок – четверть цены{81}. В табунах преобладали кобылы: они были послушнее и, кроме того, давали важный продукт – молоко для приготовления кумыса. Если недоставало обычной еды, то монголы вскрывали вены у лошади, пили кровь и зашивали рану. Для воспроизведения потомства отбирались самые здоровые и сильные жеребцы, в гареме каждого из которых насчитывалось 50–60 кобыл. Жеребец был полезен скотоводу еще и тем, что по ночам исполнял функции сторожа, удерживал кобыл в табуне, позволяя человеку полностью сосредоточиться на угрозе волков{82}.
И мужчины, и женщины, и дети – все должны были уметь обращаться с лошадьми. Детей учили ездить верхом на лошади с трех лет, а приучали к ритму верховой езды даже с более раннего возраста, пристегивая ремнями к седлу; известны случаи, когда малыши начинали ездить верхом на лошадях раньше, чем ходить{83}. Монголы обучали лошадей реагировать на команды голосом и свистом, как собак, и им не нужны были ковбои. Они очень рано начинали объезжать лошадей, вырабатывая повиновение, но не прибегая к методам принуждения до пятилетнего возраста; прежде всего животных учили не кусаться и не брыкаться{84}. Затем лошадей приучали к седлу и упряжи. Сбруя монгольской лошади обычно состояла из простейшей уздечки и короткого, глубокого седла с короткими стременами. Седла имели очень толстую войлочную подушку, а уздой были обыкновенные сочлененные трензельные кольца. Нахрапник соединялся с нащечными ремнями: когда поводья натягивались, лошадь чувствовала нажим переносьем, ртом, губами и языком{85}. Монголы не подстригали лошадей, гривы и особенно хвосты вырастали почти до самой земли. Они полагали, что это помогало животным утепляться зимой и отгонять мух и оводов летом. Кроме того, если вдруг ломались уздечка или стремя, то всегда под рукой было достаточно конского волоса для ремонта{86}. После объездки начиналась боевая тренировка: подготовка животных к тому, чтобы спокойно переносить шум и грохот битв. Лошадей приучали также к движениям всадника, стреляющего из лука: когда он вынимает стрелу из колчана, переносит лук с одной стороны на другую и выпускает стрелы под разными углами. Лошадь должна научиться понимать сигналы, подаваемые только ногами, когда поводья опущены или связаны. Всадник тоже должен знать, как не сбивать с толку коня, держать ноги под контролем и двигаться преимущественно талией и бедрами. Животные обучались адекватному поведению и в других ситуациях: во время бросания аркана, метания копья, действий мечом, иногда непосредственно вблизи головы коня{87}. Оказывается, стрельба из лука велась прицельнее, когда кони мчались во весь опор, а не в легком галопе: при опущенных поводьях и на большой скорости конь распластывался в воздухе, выпрямляясь и опуская голову и предоставляя всаднику свободное пространство для пуска стрел. Резкие и быстрые повороты монголы отрабатывали сначала на больших кругах, постепенно уменьшая и сужая их, доводя технику до автоматизма. Марко Поло отмечал, что натренированность монгольских коней была настолько высокой, что они могли разворачиваться так же молниеносно, как собаки{88}.
Наконец, наступала пора обучения устным командам. В нападениях из засад монголы предпочитали использовать кастратов-меринов, так как они вели себя спокойнее и не ржали подобно жеребцам и кобылам{89}. Монголы безумно любили своих лошадей и ветеранов, уцелевших в кровавых кампаниях, отпускали пастись и доживать последние дни на воле. Лишь в исключительных случаях их забивали на еду. Кочевники поистине заботились о своих четвероногих помощниках, поддерживая в них хорошее самочувствие. Они не ездили на конях весной и летом, разрешая им пастись на лугах и в полной мере отдохнуть. После лугов животных пасли возле шатров, и рацион подножного корма регулировался таким образом, чтобы лошади сбросили вес и подготовились к военному походу{90}. Возвратившись в стан, всадники всегда расседлывали коней, держали их головы поднятыми вверх и не давали им есть до тех пор, пока дыхание не приходило в норму, предотвращая тем самым возникновение колик и ламинита[11]{91}. Обычно монголы не подковывали лошадей, поскольку копыта в условиях сухого климата, как в Монголии, были намного тверже, чем во влажных климатических регионах, но когда они оказывались за ее пределами, нередко появлялась необходимость в подковах.
Монголия всегда была настоящим раем для фауны, и даже особое пристрастие монголов к охоте не могло повлиять на численность диких животных и птиц. В современной Центральной Азии насчитывается более восьмисот видов позвоночных животных{92}. Большинство этих видов представлено и в Монголии, а в XIII веке их разнообразие было еще более значительным. Многие представители дикого животного мира создавали конкуренцию домашним стадам, а домашний скот вытеснял и замещал диких копытных – благородного оленя, лань, газель, антилопу, кабана, горного козла. Замечено было: как только монголы уводили стада с зимних пастбищ, на них моментально собирались газели и антилопы{93}. Из всех хищников, в числе которых были медведи, леопарды, рыси и гепарды, монголам больше всего досаждали волки: для борьбы с ними использовались специально обученные орлы и особая порода свирепых собак. А когда монголы вышли в другие регионы Центральной Азии, им пришлось вступать в контакт с еще более крупными дикими кошками. В те времена водилось множество азиатских львов, и монголов, как и их имперских предшественников римлян, этот «царь зверей» завораживал до такой степени, что они включали его в дань, которую накладывали на покоренные нации{94}. В эру господства монголов в Азии, особенно в районе реки Окс[12], повсеместно обитал еще более грозный зверь – тигр{95}. Однако самые необычные отношения у монголов сложились со снежным барсом, или ирбисом. В наше время эти редкие животные встречаются лишь на высотах от одиннадцати до двадцати двух тысяч футов, а в XIII веке их было так много, что снежного барса можно было приручать, и монголы использовали его на охоте, доставляя к месту полевой потехи на коне. Монголы превращали их в добродушных домашних кошек, поедающих не только мясо, но и овощи, траву, ветки{96}.
Здесь, конечно, попадались на глаза и рядовые, если так можно выразиться, животные: дикие верблюды, лисы, кролики, белки, барсуки, куницы, дикие кошки, зайцы, быстроногие куланы, или дикие ослики, и монгольские крысы, описанные одним путешественником как «ласковые, маленькие существа с пушистым хвостом и не имеющие ничего общего с обычными отвратительными норвежскими или английскими крысами»{97}. Из грызунов – мышей, песчанок, хомяков и леммингов – монголы отдавали предпочтение суркам, которых употребляли в пищу как изысканный деликатес. Трудноуловимые сурки подвергали тяжелому испытанию терпение и мастерство охотников-номадов. Но, помимо деликатесных качеств, они еще ценились, подобно современным американским суркам, за сверхъестественные прогностические способности: они могли предсказать погоду на завтра или на весь сезон{98}.
В Монголии всегда было много змей, особенно гадюк, чьи укусы, хотя и ядовитые, редко могут быть смертельными для человека. Создав империю, монголы столкнулись с действительно очень опасными кобрами в Иране и в регионе Арала и Каспия. Но и тогда, похоже, они сумели выстроить особые отношения со змеями. Хотя монголы убивали випер, «выдаивая» из них яд, которым начиняли стрелы, в целом же относились с суеверным пиететом к этим пресмыкающимся, по Плинию Старшему, «мерзким тварям», полагая, что они связаны с драконами, властвующими над водой{99}. В общем, можно сказать, что чем дальше продвигались монголы, тем все более экзотичные и неизвестные дотоле живые существа они обнаруживали, будь то полосатая гиена в Афганистане, тюлени Каспия, страусы Западной Азии или ядовитые скорпионы Туркестана{100}.
Вызывает удивление лишь одно обстоятельство: если не считать охотничьих соколов и орлов, монголы не интересовались приручением других птиц. Несмотря на рассказы путешественников о хищных птицах – орлах, грифах, ястребах, совах – а также совершенно безобидных куропатках, тетеревах, лебедях, гусях, журавлях, колпицах, белых цаплях, пеликанах и аистах{101} – монгольские источники ничего не сообщают о пернатом сообществе. То же самое можно сказать и о семидесяти шести видах рыб в Монголии – форели, хариусе, окуне, плотве, щуке, осетре и огромном пресноводном лососе таймене – хотя в данном случае кто-то может напомнить и о традиционном предубеждении против ловли рыбы, существующем по сей день. В результате фауна озер Монголии и сегодня сохраняется практически нетронутой, а величайший резервуар пресной воды озеро Байкал по-прежнему сияет сапфиром, украшенным белыми гребешками волн и белоснежными горными вершинами вдали.
Внешность монголов всегда интриговала и в то же время шокировала как европейцев, так и западных азиатов, которым доводилось с ними встретиться лицом к лицу. Францисканский монах, сопровождавший Карпини в путешествии к монголам в середине сороковых годов XIII века, описывал их людьми низкорослыми и худощавыми, объясняя худощавость телосложения особенностями сурового образа жизни и диеты, основанной на кобыльем молоке. Он изображал их широколицыми, с выпирающими скулами и прическами, в которых смешались христианский и сарацинский стили. На голове у них была и тонзура, как у францисканцев и других монахов, от которой шла выбритая полоса шириной три пальца от уха до уха; на лбу волосы челкой в форме полумесяца опускались до самых бровей, а остальные пряди заплетались в косичку, как у мусульман{102}. Позднее другой путешественник-христианин Вильгельм[13] де Рубрук сообщал, что монгольские мужчины носят длинные волосы, заплетенные сзади возле ушей в две косы. Соглашаясь с Карпини в том, что монгольские мужчины обычно низкорослые и худощавые, Рубрук отмечает тучность монгольских женщин. У женщин, по его наблюдениям, головы выбриты от середины ко лбу, и они очень привередливы в отношении размеров носа. Чем меньше нос, тем красивее женщина. В этих целях они даже ампутировали часть носа, иногда до такой степени, что нос почти исчезал{103}. Все эти описания подтвердил сам Карпини в знаменитом повествовании, где он монголов называет «татарами»: