Фрэнсис Хардинг
Песня кукушки
Глава 6
Ножницы
Марли-стрит – одна из самых широких магистралей Элчестера, и теперь ее освещает электричество, а не газ. Стальные кронштейны крепились к верхушкам столбов, поддерживавших бегущие трамвайные провода, и от них исходил свет почти сверхъестественной яркости и белизны, словно дистиллированные лунные лучи. Он трансформировал улицу и делал все больше, громче, живее. Как будто все пешеходы находились на сцене и знали это. В сравнении с этим все предметы и люди на боковых улицах, освещенных мягким светом газовых ламп, казались меланхоличными и припыленными.
– Как обычно, к Ламберту? – спросил отец.
Это ее любимый магазин одежды, после секундного замешательства вспомнила Трисс. Здесь были куплены все ее самые любимые платья – после болезней: голубое шифоновое – после коклюша, хлопковое бледно-желтое – после трехдневной лихорадки.
Они остановились перед магазином. Над витриной в свете уличных фонарей светились золотые буквы: «Ламберт и дочери». Когда отец отвернулся, чтобы сложить зонт, Трисс прижалась к большому ярко освещенному окну, уклоняясь от капель воды, стекавших по навесу. За стеклом позировали пять гладких гипсовых манекенов с бледной серебристой кожей. Томные и нечеловечески стройные, они были одеты по самой последней моде и обладали абсолютно невыразительными лицами.
Трисс пришла в восхищение от их пастельных платьев с бахромой, и тут все пять фигур зашевелились. Очень медленно они повернули безглазые головы и уставились на нее, а потом повели плечами и подались вперед с выражением крайней заинтересованности.
– Нет!
Трисс отскочила назад под дождь. Она с трудом сглотнула и заставила себя отвести взгляд от витрины магазина. Если отец заметит, куда она смотрит, он может заинтересоваться, в чем дело. Что, если он тоже заметил, как они пошевелились? Или он не увидел вообще ничего странного?
– Мы можем пойти в какое-нибудь другое место? Я слышала, что на этой улице есть магазин лучше – вон там. – Чтобы придать правдоподобия своим словам, она слепо показала куда-то вдоль улицы, надеясь, что сможет найти по дороге другой магазин одежды.
– Разве? Хорошо, если хочешь. – Отец снова открыл зонт. – Как называется этот магазин?
– Я… я точно не помню, – ответила Трисс, испытав облегчение, когда они отошли от зловещих, наблюдавших за ней манекенов. Она продолжала идти, не оглядываясь, и сердце колотилось у нее в груди. – Что-то вроде… вроде… Ах вот он!
У нее от души отлегло, когда они наткнулись на магазин с большими металлическими ножницами, висящими на изящной цепи над входом, – верный знак, что это лавка портного. Большая часть одежды на проволочных подставках в окне была мужской, но женские платья тоже имелись. Глаза Трейс метнулись к небесно-голубым буквам на дверью.
– «Грейс и Скарп», точно, это он!
– Хорошо. – Отец провел ладонью по ее влажным волосам. – Давай посмотрим, что у них есть?
Но, поднимаясь по ступенькам магазина ко входной двери, Трисс ощутила укол беспокойства. Это был не страх, но тянущее неуютное ощущение, будто она забыла что-то важное. В ее мозгу промелькнула мысль, но не страшная, а какая-то странная. Воспоминание о том, как вчера утром она сражалась с мамиными ножницами, которые вели себя крайне недружелюбно.
Трисс толкнула дверь магазина, и тут раздался громкий звон. Что-то рухнуло на землю к ее ногам. Она уставилась на огромную пару ножниц, только что висевшую над дверью. Отец держал над ней зонт, и только это помешало лезвиям вонзиться ей в голову. Мир вокруг Трисс побелел, и на несколько секунд она утратила понимание происходящего. Реальными казались только гигантские ножницы у ее ног. Вокруг нее засуетились, и было такое впечатление, что больше всего суматохи производит ее отец. Остальные главным образом извинялись.
– Понятия не имею, почему цепь оборвалась… Мы поменяли ее только год назад…
Трисс и ее отца торопливо проводили в глубь сверкающего магазина, и кто-то устроил целый спектакль, промакивая носовым платком капли дождя на ее плечах, как будто тем самым можно отменить атаку ножниц.
– Здоровье моей дочери, – в состоянии крайней ярости объявил отец, – очень уязвимо. Ее нервы не выносят подобных потрясений!
Один тучный мужчина умудрился возвысить свой голос на фоне извиняющихся причитаний.
– Сэр, мы приносим вам наиглубочайшие и самые искренние извинения. Нет нам прощения за это происшествие, но, возможно, вы позволите нам что-нибудь сделать для вас? Скажем, платье для вашей дочери, бесплатно… и, возможно, костюм для вас со скидкой?
Отец Трисс колебался, он кипел, как чайник, только что крышка не подпрыгивала. Потом присел рядом с ней.
– Трисс, как ты себя чувствуешь? Чего ты хочешь? Остаться тут и посмотреть на платья или пойдем еще куда-нибудь?
– Все в порядке, – пискнула Трисс. – Я не возражаю, если мы останемся тут.
И она осознала, что это правда. Она была потрясена, но происшествие не причинило ей физического ущерба, чего, видимо, опасался ее отец. Трисс даже почувствовала себя виноватой, как будто после его слов она должна была казаться еще более пострадавшей.
– Если ты уверена. – Ее отец бросил короткий взгляд на тучного мужчину, предложившего им платье и костюм со скидкой. – Трисс, мне надо кое-что обсудить с управляющим. Ничего, если я оставлю тебя снять мерки?
– Но мы знаем мои мерки, – удивилась Трисс.
– Я думаю, надо снять их заново, милая, – спокойно, но твердо произнес отец, и Трисс снова заметила, как за его улыбкой промелькнула тень беспокойства. – Доктор Меллоуз говорит… ты немного похудела.
Похудела? Похудела? Трисс недоверчиво подумала о количестве пищи, поглощенной ею за последние три дня. Как она могла похудеть? Хотя она вспомнила, что доктор был ошеломлен, когда она встала на весы. Прокручивая в голове эту мысль, Трисс позволила сопроводить себя в комнату, на двери которой висела табличка: «Предназначено для специальных гостей „Грейс и Скарп”». Комната была небольшой, но значительно более просторной, чем сам магазинчик, и на удивление пустой. Стены оклеены солидными темно-синими и серебристо-серыми обоями, мебель преимущественно кожаная и хромированная. Вдоль одной стены располагались стеллажи с рулонами черной, коричневой и темно-синей ткани.
Все это выглядело очень основательно и по-джентльменски, и Трисс почувствовала себя совершенно не в своей тарелке.
– Пожалуйста, присядьте. – Мужчина, который привел ее в эту огромную комнату, пододвинул ей большое кожаное кресло. – Это помещение для особо важных гостей – членов королевской семьи, знаменитостей и тех, на кого мы нападаем с ножницами.
С первого взгляда Трисс показалось, что он довольно молод. Его волосы были напомажены по последней моде. Улыбка была молодой, живой и веселой. Теперь, когда Трисс рассмотрела его повнимательнее, она заметила горизонтальные линии, пересекающие его лоб, и сероватый оттенок на щеках. В его движениях читалась некоторая скованность, и она осознала, что он старше ее отца. У него были игривые манеры, но это была ленивая игривость пса, который уже не бегает за каждым мячиком. Пересекая комнату, он прихрамывал, но шаги его были осторожными, и это почти не бросалось в глаза.
– Мое имя – Джозеф Грейс, – представился он, – и поскольку мой партнер устраивает примерку вашему отцу, я позабочусь о вас.
Трисс устроилась на троноподобном кресле. Дверь за ее спиной закрылась, отсекая шум голосов в магазине, и она услышала музыку. Играли веселую скрипичную пьесу, и так разборчиво, что она оглянулась в поисках музыканта – на случай, если здесь, как в кондитерских «Лайонз»[5], играет живая музыка, но ее взгляд упал на граммофон в углу: пластинка крутилась, изогнутая труба была повернута в сторону комнаты.
– Итак, – продолжил мистер Грейс, – чего изволите? Чаю и пирожных? Лимонаду? Коктейль и устриц?
Трисс хихикнула.
– Чаю, просто чаю, пожалуйста. И… пирожных.
– Конечно.
Мистер Грейс кого-то позвал, и чуть позже в комнату вошла невысокая молодая женщина в нарядном голубом костюме, неся тарелку с горкой бисквитов и чай в фарфоровой чашке. Трисс заулыбалась, забыв о своей обязанности сохранять скорбный вид. Возможно, одиннадцатилетняя девочка в рюшах выглядела несколько неуместно в этом помещении, но мистер Грейс не вел себя с болезненной нервной вежливостью, словно Трисс хрупкое дитя, которое может в любой момент устроить истерику или упасть на пол в конвульсиях. Он дружелюбно улыбался ей, словно они старые друзья, которые неожиданно встретились. Дал ей альбом с модными фасонами и образцами тканей. Пролистал бесчисленные страницы с элегантными джентльменами и овалами унылых костюмных тканей, пока не добрался до ярких страниц с нарядами для леди. Трисс переворачивала страницы, делая выбор и чувствуя, как в ней бурлит власть.
Симпатичная молодая женщина с тугими золотистыми локонами проводила Трисс в раздевалку и сняла с нее мерки. Затем Трисс снова отвели в комнату для особо важных гостей, куда принесли рулоны тканей. Все это заставило ее почувствовать себя королевой. Она не замечала, как быстро заканчиваются пирожные, пока ее рука не наткнулась на пустую тарелку.
– Ой! Я… простите! – Трисс осознала, какой невоспитанной она выглядит.
– Пожалуйста, не беспокойтесь, – отмахнулся портной. – Нашим особо важным гостям дозволено есть пирожные в неограниченных количествах. Хотите… хотите еще?
Трисс кивнула и завороженно наблюдала, как доставили еще две тарелки с фруктовыми пирогами, украшенными глазурью и безе. С трудом оторвав глаза от этого зрелища, она обнаружила, что портной изучающе смотрит на нее серьезными карими глазами.
– Восстанавливаете силы после болезни, да? – тихо спросил он.
– Да… – Трисс поймала себя на мысли о том, что уничтожение пирожных плохо вяжется с хрупким образом, нарисованным ее отцом. – Я похудела, – оправдываясь, сказала она.
– Пирожное – лучшее лекарство. – Он одарил Трисс доверительной улыбкой. – Уверен, что слышал это от доктора. Лично я лечу пирожными свою ногу. – Он с сожалением взглянул на свою хромую левую ногу. – И если один из наших важных гостей решит съесть шесть тарелок с пирожными, никто не узнает об этом от меня.
Трисс избавила тарелки от груза за несколько минут, и ей почти сразу же принесли еще три тарелки с кексами. Трисс набросилась на них без колебаний. Не сдерживаться – это было такое облегчение, что она чуть не заплакала. «Если я тут наемся и моя семья не узнает, возможно, вечером мне хватит обычного ужина. Я смогу выглядеть нормальной».
– Ваша нога – это война? – Трисс не собиралась задавать этот вопрос, но он вырвался у нее сам по себе.
– Да, – тихо ответил мистер Грейс. – Маленький сувенир из Франции.
Трисс подумала о Себастиане. О том, какой была бы их жизнь, если бы он вернулся домой с войны, печальный и хромой, но все-таки добрый и умный. Эта мысль вызвала тупую боль у нее в животе. Мистер Грейс ей нравится, решила она. Думая об этом, она впервые заметила, что портной носит черную шелковую ленту, почти сливающуюся с темным рукавом. Похожую на траурную. Мистер Грейс заметил направление ее взгляда.
– А, – кончиком пальца он потрогал ленту, – еще одна старая рана. Старше, чем война, на самом деле.
Трисс удивилась, она никогда не слышала, чтобы кто-то носил траур столько лет.
– Дорогой мне человек умер, потому что я доверился доктору, посоветовавшему мне не беспокоиться, – тихо сказал мистер Грейс. – Я ношу ее как напоминание, что слепое доверие имеет последствия. – Он смотрел сквозь Трисс секунду или две, потом грустно улыбнулся. – Простите и позвольте мне найти противоядие меланхолии.
Портной подошел к патефону, аккуратно поднял иглу, и скрипки умолкли на середине такта. Поднял пластинку и убрал ее в конверт, потом извлек другой диск и поставил его на вертушку. Когда игла снова опустилась, пластинка кашлянула, словно прочищая горло, и заиграла музыка.
Но это была неправильная музыка! Все инструменты вступили одновременно, как будто явились на вечеринку и кто-то открыл им дверь. Где мелодия? Где-то она была, но инструменты воевали с ней, перебрасывали от одного к другому, роняли и топтались на ней, делали еще что-то, потом снова подхватывали и бросали в воздух в тот момент, когда вы меньше всего этого ожидаете.
Там были трубы и горны, но они не звучали солидно, так, как бывает, когда они играют на фоне тишины, напоминая всем об ушедших. Они были шумными и неугомонными, словно животные на ферме, – выли и вопили, мычали и не волновались, что о них подумают. Иногда они издавали резкие бесстыдные звуки, словно причмокивали, а иногда от них кружилась голова. И не было остановки, никто не дышал, и не было никакого понятного ритма, как в детской песенке типа «ладушки», – лишь мешанина шумов, которую время от времени прошивали другие звуки, и слушать это было крайне утомительно, и она подумала, что никогда больше не почувствует себя настолько уставшей.
Трисс поняла, что это. Ей доводилось слышать, как радио выплевывает начальные аккорды этой дикой резкой музыки, но отец всегда с неодобрительным восклицанием выключал ее.
Джаз.
– Тебе понравилось? – спросил мистер Грейс.
Трисс с трудом ответила, поймав себя на том, что барабанит пятками о ножки кресла, как будто пританцовывает сидя. Она подумала, похоже ли это на опьянение. Может, она и правда пьяна. От пирожных. Она веселилась. Когда она последний раз веселилась? Угрозы, уговоры, защита – о да, это у нее имелось в изобилии. Но веселье?
Джаз не был респектабельной музыкой. Не предполагалось, что она будет его слушать, и никто не должен был ставить его при ней. Она была уверена, что мистер Грейс это знал, и Трисс бросила на него ликующий взгляд. Заметила, что он не пристукивал ногами в такт – просто стоял рядом с граммофоном, наблюдая за ней и улыбаясь.
В дверь просунула голову сотрудница магазина, и мистер Грейс быстро снял иголку с пластинки.
– Отец юной леди готов отвезти ее домой, – сообщила она.
Трисс охватило разочарование. Мистер Грейс взял щетку для одежды и помог ей стряхнуть крошки пирожных, позаботившись даже о том, чтобы снять волосок с ее одежды.
Когда Трисс вернули отцу, она знала, что ее глаза до сих пор сверкают, а лицо розовое от сладкого и джаза. Отец окинул ее взглядом, слегка нахмурился и потрогал ей лоб, проверяя, нет ли лихорадки. Она же не может быть счастливой, разве что это симптом повышенной температуры?
– Если вам удобно привезти Терезу через неделю для первой примерки…
При этих словах рот Трисс дернулся. Она вернется сюда. И ее тут же затопило чувство вины.
Только когда они вышли, ее веселье пошло на спад. У кассы она заметила ножницы, которые чуть не упали на нее. Они были прикрыты яркой материей, из-под которой торчали кончики лезвий. Под воздействием погоды железо почернело, и острые концы неумолимо смотрели на нее.
Глава 7
Поздняя посетительница
Трисс ехала домой, и в ее крови играл джаз. Не раз она ловила себя на попытке напеть эти странные прыгающие мелодии, но получалось лишь немузыкальное мычание. Ее наполняло безумное чувство, что все возможно. Но по мере приближения к дому эта незнакомая уверенность покидала ее. Привычное самоощущение снова пеленало ее холодной влажной простыней. И когда она увидела дом, ее оставили последние капли энтузиазма.
В голове крутилось такое количество мыслей, что на секунду она удивилась, почему дом выглядит не так, как обычно. Потом до нее дошло, что всему виной темное пятно перед дверью гаража. Припаркованный мотоцикл нагло преграждал им дорогу, не давая «санбиму» с привычной легкостью вплыть в гараж.
– Что за нахальство! – воскликнул отец, резко тормозя у тротуара.
Черный изящный мотоцикл с коляской был заляпан грязью и казался совершенно не на своем месте на этой чопорной ухоженной площади, словно грязный отпечаток обуви на вышитой скатерти. В том, что можно было смотреть сквозь его металлические детали, было что-то наглое и безобразное. Это была грубая дерзость бродячей собаки, которая вот-вот оскалится и зарычит. При виде этого зрелища настроение Трисс стало еще хуже, хотя ей потребовалась пара секунд, чтобы вспомнить, в чем причина. Она уже видела этот мотоцикл, и его появление означало проблемы. Означало сцены, означало, что ее родители будут рассержены и огорчены.
Пока отец Трисс устраивал целое представление из парковки у тротуара, Трисс бросила взгляд на владелицу мотоцикла, стоявшую с выражением нетерпения на лице, уперев руки в бедра. Высокое стройное тело облачено в длинное землисто-коричневое пальто с высоким воротником, на руках толстые кожаные перчатки, на голове – тугой черный кожаный шлем, подбитый тонкой шерстью. Снизу из-под пальто выглядывала юбка-брюки, а из-под шлема торчали темные волосы длиной до подбородка. Ноги ниже колен затянуты в блестящие чулки. Длинное лицо и выступающий подбородок. Когда нежеланная гостья прищурила глаза, глядя поверх фар «санбима», Трисс ее узнала.
Вайолет Пэриш. Вайолет Пэриш, невеста Себастиана. Когда-то она была просто Вайолет. После гибели Себастиана она стала «бедняжкой Вайолет». А потом, годы спустя, ее имя в семье Трисс почернело и покрылось пятнами, словно сгнивший фрукт, пока ей не отказали от дома окончательно.
– Оставайся в машине, – пробормотал отец Трисс, открыл дверь и вышел.
Трисс наблюдала за происходящим сквозь лобовое стекло, и ее желудок свело в ожидании стычки.
– Мистер Кресчент! – окликнула Вайолет, когда он приблизился. В ее интонациях слышалась напускная лондонская протяжность, но в глубине кипел гнев. – Вы в курсе, что ваша жена продержала меня на пороге целый час?
– Мисс Пэриш, что вы здесь делаете? – Отец явно пытался говорить так, чтобы Трисс его не услышала, но у него это не очень хорошо получалось. – Я велел вам прийти ко мне в офис на следующей неделе, чтобы обсудить ваши так называемые претензии. Как вы осмелились явиться сюда и беспокоить мою семью?
– Да, вы действительно сказали, что сможете встретиться со мной только на следующей неделе, мол, вся семья будет на каникулах, не так ли? – Лондонский акцент Вайолет исчез, словно старая краска, обнажая грубый металл элчестерского произношения. – Но сегодня я увидела вашу машину в городе. Я знаю, когда мне вешают лапшу на уши, мистер Кресчент.
– Если вам хочется знать, Тереза заболела, и нам пришлось вернуться раньше.
Мрачный взгляд Вайолет метнулся к машине и Трисс на заднем сиденье. Из инстинктивной преданности к отцу Трисс нахмурилась и стала думать о скорби и болезнях. На лице Вайолет промелькнуло нетерпеливое презрение, Трисс не поняла – презрение к ней или к словам отца.
– Неужели? А на следующей неделе какой вы найдете предлог? Годами вы отказывались даже обсудить мою просьбу или хотя бы признать, что все вещи Себастиана достались вам. А теперь, когда вы больше не можете это отрицать, вы находите все возможные способы, чтобы избегать меня. Я приехала сюда, чтобы вы больше не смогли меня игнорировать.
– О, полагаю, что смогу, – отрезал отец. – Что натолкнуло вас на мысль, что вы можете явиться сюда в это время суток и что вас впустят в мой дом? Возможно, в вашем кругу это приемлемый час для визитов, но никто с каплей соображения даже не подумает прийти так поздно без предупреждения или приглашения, рассчитывая, что ему откроют дверь.
– Просто отдайте мне то, что принадлежит мне, – продолжила Вайолет сквозь зубы, – и вы больше никогда меня не увидите. Только те вещи, о которых Себастиан написал, что хочет отдать их мне, если погибнет, – часы, портсигар и кольцо.
– Чтобы вы продали его, как уже продали кольцо, подаренное в честь помолвки, книги моего сына и все остальное, на что смогли наложить руки? – Отец дрожал от горечи и злости; Трисс испугалась, и ее мысли заметались, как кролики. – Для нас эти вещи бесценны, потому что они принадлежали ему. Для вас они стоят не более своей продажной стоимости. Я давал вам деньги после войны, чтобы вы могли встать на ноги, но с тех пор вы только требуете и требуете. Мы ничего вам не должны.
– Кто вы такие, чтобы говорить мне, что я могу продать и что нет? Себастиан хотел, чтобы эти вещи были у меня!
– Потому что он ошибочно считал, что вы будете их беречь. Он понятия не имел, какая вы хладнокровная хищница.
– Вы думаете, мне есть дело, как вы меня называете? – закричала Вайолет. – Вы думаете, мне есть дело до вашего мнения обо мне?
Но она не производила впечатление человека, которому все равно. Какую-то секунду она выглядела как ее мотоцикл: все бурлившие в ней чувства, злость и возмущение бросались в глаза.
– Нет, я полагаю, вы абсолютно бесчувственны к другим людям. Но я должен думать о желаниях моего сына, и я знаю, что он хотел бы, чтобы его вещи хранились у тех людей, которые будут беречь их. – С этими словами отец сделал шаг назад.
– О, опять эта шарманка! – зарычала Вайолет и вся подобралась, словно готовилась вот-вот накинуться на него с кулаками. – Да, я вижу, почему вы его так любите. Он теперь идеальный сын, не так ли? Больше не может с вами спорить. Вы можете заставить его согласиться со всем, что вы скажете, и так будет вечно…
Но для отца Трисс это было уже чересчур. Он резко отвернулся от Вайолет Пэриш и, подойдя к машине, открыл заднюю дверь.
– Пойдем, Трисс, – сказал он, и его голос вибрировал от гнева, который, Трисс знала, направлен не на нее, но все равно где-то внутри что-то сжалось, словно лепесток на морозе.
Она быстро выбралась из машины. Атмосфера снаружи оказалась ледяной не только в переносном смысле. Было холодно не по сезону, в воздухе ощущался мороз. Трисс увидела, что ее дыхание оставляет облачка.
– Не уходите от меня… – снова завела Вайолет, но резко умолкла, когда отец Трисс захлопнул дверь машины.
Глянув на Вайолет, Трисс обнаружила, что она больше не смотрит на них. Ее глаза следят за чем-то маленьким, белым и пушистым, упавшим с неба на землю аккурат между носками ее туфель. Вайолет торопливо отступила, словно это пепел, который может ее обжечь.
– Разговор окончен, – объявил отец, быстро ведя Трисс к входной двери. – Если я вас еще хоть раз здесь увижу, я вызову полицию.
Но Вайолет больше его не слушала. Не успел он договорить, как она натянула очки-консервы и торопливо застегнула пальто. Входя следом за отцом в дом, Трисс увидела, как Вайолет поспешно заводит мотоцикл.
Послышался звук двигателя – что-то среднее между ревом и громкой оружейной очередью.
Мать встречала их прямо у входа, заламывая руки.
– Эта ужасная девушка, – немедленно начала она высоким от напряжения голосом. – Я сказала ей, что тебя нет, но она не уходила, не думаю, что она мне поверила. Пирс, я… я не знала, что делать! Но я не думаю, что ты хотел бы, чтобы я впустила ее в дом. В конце концов, это был бы прецедент…
– Ты совершенно права. – Муж похлопал ее по руке. – Вопиющее поведение. Мы не можем этого допустить.
Эта ужасная девушка. Единственное имя, которым теперь называли Вайолет Пэриш в доме Кресчентов. Вопрос, чем же она так ужасна, никогда не обсуждался при Трисс открыто, но она кое-что почерпнула из завуалированных ремарок родителей. Они часто употребляли слово «быстрая», и Трисс не думала, что речь идет о езде на мотоцикле. Вайолет действительно выглядела быстрой, подумала Трисс, стройной, как ее мотоцикл, и в ней совсем не было мягкости, чтобы ее замедлить. Даже ее стрижка боб имела острые края.
– Не могу поверить, что она такая холодная, – произнесла мать, с ужасом вглядываясь в окно. – Ты мог когда-нибудь подумать, что это та же самая девушка?
После гибели Себастиана семья Кресчентов напрягла все силы, чтобы принять «бедняжку Вайолет» в свои дружелюбные объятия, но Вайолет не оправдала их ожиданий. Вместо того чтобы погрузиться в приличествующий скромный траур, она обкорнала волосы, потом начала курить и носить платья, демонстрирующие мужчинам икры. Еще она начала беспокоить отца Трисс просьбами дать ей денег, и мать все время качала головой и ворчала о целом состоянии, потраченном на коктейли и «светскую жизнь».
Трисс положила ладонь на входную дверь, чуть ли не ожидая, что ты окажется холодной. Вайолет действительно казалась ледышкой – холодной, эгоистичной и неприятной. Ее визит проделал дыру в хрупком спокойствии дома, словно неосторожный ноготь, порвавший бинт. Он унес последние капли радости, еще державшиеся в Трисс. Она увидела себя глазами Вайолет – бледная и жеманная пособница отца и его претензий. «Вероятно, если ты холодна, мир вокруг тебя тоже станет холодным…»
Отец Трисс не подал виду, что заметил крошечное белое нечто, приземлившееся между ногами Вайолет. Но Трисс была почти уверена, что эта хрупкая крошка, упавшая с безоблачного сентябрьского неба, была одинокой снежинкой.
