Фёдор Романович Козвонин
1985. Что для завтра сделал я?
1985. Что для завтра сделал я?
«Повзрослевший, я любил Союз не за то, каким он был, а за то, каким он мог стать, если бы по-другому сложились обстоятельства. И разве настолько виноват потенциально хороший человек, что из-за трудностей жизни не раскрылись его прекрасные качества?»
Михаил Елизаров. «Библиотекарь».
24.04.85. Среда. Вечер.
«Вот Гришка-то Попыванов в этот вечер шабашить пошёл на рампу – за червонец разгружать вагоны с рубероидом!». Шура Рохлин двинул на танцы в ДК «Космос», ведь в этом году такой головокружительный апрель!
Радостный весенний воздух бередил душу и беспокоил сердце, разливался по венам беспокойным предчувствием и взрывался внутри невысказанным ликованием. Томительно захватывает дух неминучим гибельным восторгом! Девчонки наконец-то скинули модные безразмерные всеобъемлюще-повсеместные спортивные куртки и болоньевые плащи по щиколотку с сапогами-луноходами и нарядились кто в олимпийки, кто в ветровки, кто в мамин реглан, кто в джинсы, кто в брюки, кто в юбки выше колена. Кто-то в туфлях-лодочках, кто-то в кроссовках, а кто и в сапогах старшей сестры. Намного завлекательней рулона рубероида, который Гришка на шабашке за десятку обнимает! И пусть сегодня погода пасмурная и серая, но тем лучше – тем томительнее ожидание момента, когда распустятся набухающие почки и природа заявит о себе во весь голос и в полный рост!
Гриша посмотрел на стену ДК, на мозаику. Там одинокий космонавт в скафандре отчаянно тянется к небу, к тайнам мироздания. Он – сам разум! Но над космонавтом, гораздо ближе к небесным телам, уже на границе стратосферы, фигуры обнявшихся мужчины и женщины. Они – любовь! Значит, любовь выше разума. В этот вечер понять аллегорию можно было только так. И никак иначе.
Из окон «Космоса» громыхали «Золотая лестница», «Крыша дома твоего»1, «Трава у дома»2, потом кто-то вызывал капитана Африку3, затем спели про прекрасное далёко4, а когда заиграла «Шизгара!»5, то Шура ощутил такое самозабвенное упоение моментом, что захотел остаться в нём навсегда. Радостные, открытые лица с глазами, полными посконного, настоящего счастья закрутились искрящимся хороводом, магической каруселью, душистым водоворотом, исполненным фурора смерчем, радостным ураганом! Кто-то подпевал то, что пели, а кто-то – то, что слышал, но всё это сливалось в поток, в единый мыслящий и счастливый живой организм. В дружный муравейник, в шумный улей, где каждый радуется друг другу, готов поддержать и подставить плечо: не из корысти, карьеры, лицемерия или похоти, а из-за самого факта сосуществования. Рохлин оказался в самом центре этого циклона, в сжимающейся вековечной спирали…
Домурлыкала своё голландская гитара и окна закрылись. Еле заметная тень, принесённая лёгким ветерком с востока, накрыла танцплощадку. Стало прохладнее. Толпа застыла в вечернем сумраке, кое-где освещаемом еле видным грязно-охренным светом ночного фонаря.
В этот же момент со стороны улицы Пугачёва раздался свист и в сторону танцплощадки мерным шагом двинулась шеренга одинаково одетых крепких молодых парней:
«Не носите джинсы «Levi`s»
В них ебли Анжелу Дэвис!
Вы носите джинсы «Lee»
В них Анжелу не ебли!»
«Филейские, мать их, курву…». С противоположной стороны, из дворов улицы Левитана, молча вышли и рассыпались в такую же цепь такие же одинаковые, но другим обычаем, крепыши:
«Новая зелень проложит дорогу!
На юго-западе смерть бандерлогам!»
«Филейка – от трусов наклейка!»
И началось…
Только что танцевавшие люди быстро всё поняли и кинулись врассыпную. Убежать удалось не всем. Гопники с громким гоготом лапали девчонок -одной раскосой рванули синюю кофту и красные пуговицы разлетелись во все стороны. А парням отвешивали смачные пинки и звонкие подзатыльники. Плевали убегавшим вслед. Тех же, кто по растерянности или безрассудству вставали на пути движущихся друг к другу цепей, били уже всерьёз.
Вот пятеро молодых сельмашевских рабочих сами пошли стенкой против филейских и немало преуспели. Ещё бы! Трое орудовали ремнями с заточенными широкими армейскими пряжками, а у двоих под по́лами пиджаков были спрятаны цепи от бензопилы. Видимо, они уже не в первый раз ходили на танцы. Такой грозной фалангой двинулось отделение сельмашевских слесарей на батальон филейской шпаны. Пару раз пряжкой прилетало по высунутым вперёд рукам и ногам. Раздались удивлённые вскрики, переходящие в скулёж. Самый безрассудный филеец выступил вперёд и хотел что-то крикнуть, но не успел – получил цепью наискось чуть выше уголка рта, прямо под правый глаз: кожа лопнула и на лице будто открылся новый рот. В открывшуюся рану стало видно зубы, желтую фиксу и непривычно высокие дёсны, а задуманный природой рот обиженно и досадливо скуксился, будто выдыхал неожиданно крепкий табак. Парень схватился за лицо, попытался приставить губу обратно и с мычанием и ужасом убежал. Остальные отступили, дрогнули, изрядно смешались и готовы были уже расступиться… Остервенившийся сельмашевец поднял цепь над головой и грозно замахнулся. Вдруг из толпы филейских вперёд выпрыгнул невысокий, но крепко сбитый очень проворный человек, который бросился стрелой на ряды рабочих – пантерой прыгнул и сбил плечом того, который поднял руку слишком высоко, и, ещё не успев приземлиться, ударил находящегося справа рабочего резиновой палкой в подколенную ямку, «по тормозам». Рабочий охнул и осел. «Миша! Ты король!». Филейские опомнились, навалились и затоптали работяг. Что с теми сталось, Рохлин уже не видел.
Со стороны улицы Левитана бой приняли трое курсантов вертолётного училища. У них не оказалось цепей и пряжек, зато они прилежно ходили на занятия самбо. Лётчики прижались спина к спине и образовали крутящийся против часовой стрелки треугольник, осыпая противников ударами рук и ног, подступиться к которому было непросто, пока из темноты не вышел лидер юго-западных – двухметровый Вотя. Тот просто стал со всей силы бить по корпусам низкорослых курсантов. Если бы это был боксёрский поединок, то по очкам перевес был за лётчиками – на один удар Воти они отвечали тремя, но каждый удар Воти сбивал дыхание и даже попадая в плечо был подобен кувалде. «Заебу, замучаю, как Пол Пот Кампучию!». Удары курсантов были многочисленны, но достигали цели уже на излёте. Спустя минуту троица не устояла, дрогнула – их затоптали и смяли. Рохля видел, как одного самбиста Вотя оттащил в сторону, завёл руки назад и со всей силы ударил коленом между лопатками. Тот ласточкой ударился головой о бордюр и обмяк в неестественной позе.
Пока юго-западные приближались к филейским сквозь редеющую толпу, Рохля видел немало свёрнутых челюстей, разбитых носов и выбитых зубов. Когда он понял, что убежать не удастся и скоро дойдёт и до него, то решил принять бой, хотя колени дрожали и липкие от пота ладони не могли, не хотели сжаться в кулак.
Но вдруг откуда-то издалека, словно из желейного тумана, раздался звук милицейской сирены. Жёлто-синяя машина неторопливо ехала по улице Пугачёва со стороны кинотеатра, сверкая проблесковыми маяками и освещая округу дальним светом. Пыл районных быков тут же утих, они организованно отступили и растворились во дворах. Как будто никого и не было. Шура восторжествовал и хотел отблагодарить свою счастливую звезду, но в этот момент получил по затылку чем-то тупым и тяжёлым. Он схватился за затылок, тело обмякло, а ноги бессильно подкосились. И всё померкло.
Шура не знал, как долго пробыл без сознания. Он лежал лицом в землю, милицейской сирены не было слышно. Зато пошёл дождь. Мягкий, тёплый, неожиданный для этой поры ласковый грибной дождь. Наверное, это даже к лучшему, подумал Рохлин – поможет прийти в себя и хоть немного освежит. Но тут же Шура понял, что это не дождь, а струя. Ослабевающая тёплая и мерзкая струя… Рохлин поднял глаза – над ним склонилось смеющееся рябое продолговатое лицо парня немного старше двадцати лет. Тот был одет в цветную рубашку, а на плече висела сумка с надписью «AC/DC». Рохлин опустил взгляд и увидел торчащий из ширинки длинный и тонкий бледный член с чуть приоткрытой головкой, с которой капали последние капли мочи.
– Ты же пидарас, бля! – Рохля хотел вскочить, но ноги не слушались, и он, как на шарнирах, осел назад, успев подставить правую руку. Гопник заржал и нарочно не торопясь, вразвалочку, пошёл по танцплощадке, смело ступая грязными резиновыми сапогами по лужам и свернул за здание ДК. Ещё лёжа, Рохля в бешенстве вытер рукавом лицо и смог кое-как наконец встать. Он попробовал догнать уходящего, побежал, но снова потерял равновесие, опёрся о стену и, пытаясь побороть головную боль, сильно зажмурился и опустил голову.
– Гражданин, что тут делаем? Ваши документы!
Рохлин открыл глаза и увидел перед собой озабоченное усатое лицо в фуражке. Милиционер подозрительно, но с тем и сочувствующе смотрел на растрёпанного юношу. Рохлин хотел объясниться и попросить помочь догнать ушедшего насмешника, но, набрав побольше воздуха в лёгкие, только лишь удивлённо захлопал ртом. Его тут же густо и обильно вырвало. Выражение лица милиционера исказилось презрением и брезгливостью.
– Вась, ну-ка подсоби голубчика принять! – усатый крикнул другому милиционеру, который внимательно изучал лужу чего-то тёмного и густого, в чём в лунном свете поблёскивало что-то молочно-белое.
Рохля почему-то пробормотал:
– Вот тебе «Луна и грош», блин. Моэм, мать его так…
– Вымоем, вымоем… – Милиционер без усов подошёл и взял Рохлю под левую руку. – Не боись, дорогой… Ты обоссался что ли?
Рохлин только помотал головой.
– В вытрезвитель голубчика?
– Куда ещё-то?
Брезгливо придерживая Рохлю под руки, милиционеры довели его до машины и усадили в «козтяник». Там пахло дивной смесью из застоявшегося запаха немытых ног, нутряной грязи и какой-то химии из стоматологического кабинета.
Машина медленно петляла по тёмным улочкам, пока не остановилась у двухэтажного здания, один из входов в которое освещал матовый жёлтый тусклый фонарь.
Дверь «козлятника» открылась:
– Эй, ты! Сам слезешь?
– Попробую…
– Ты придержи его, а то грохнется – нам потом отвечать.
– Так ты и держи, если такой заботливый!
– Ладно, давай вдвоём…
Милиционеры чуть не на кончиках вытянутых пальцев повели Рохлю в помещение вытрезвителя. За столом под зелёной лампой сидел фельдшер, рядом лежала книга в мягкой обложке – «Отягощённые злом». Фельдшер устало зевнул и посмотрел на вошедших:
– Бухой что ли?
– Ещё бы! Блевал, обоссался…
Фельдшер внимательно осмотрел Шуру с сверху вниз, а потом снизу вверх.
– А брюки у него тогда почему сухие?
– Сухие? Но смотри, как тащит! Чуешь, нет?
– Тащить-то тащит… Садись-ка, дорогой, на кушетку…Так, следи глазами за пальцем… Хм… А снимай-ка ты ботинки. Сам снимешь? Молодец! Теперь носки…
Фельдшер провёл рукояткой молотка по подошве Рохли. Пальцы вытянулись вверх.
– Мужики, вы надо мной стебётесь? Да он же трезвый! У него сотрясение с ярко выраженным рефлексом Бабинского! Его в травматологию надо немедленно! Советского гражданина избили и поглумились, а милиция его в вытрезвитель тащит! – фельдшер схватил телефон и принялся энергично крутить диск.
Усатый милиционер встрепенулся:
– Ты куда звонишь?
– Перевозку хочу вызвать, чтобы доставили.
– Да мы сами его отвезём!
Фельдшер повесил трубку.
– Тогда протокол о доставлении в медвытрезвитель составлять незачем… Везите, чего ждёте?
Рохлин вдруг понял, что если его сейчас отправят в больницу, то никакого монтажа градирни Аргунской ТЭЦ в его жизни может не случиться. Хотя Шура студентом не был, но ему посчастливилось вписаться в летнюю бригаду. Та ездила шабашить уже который год – коллектив был опытным и сплочённым, но один из постоянных членов закончил аспирантуру и заявил, что он в кои веки хочет отдохнуть, а то «У всех каникулы, а я с первого курса – без продыху!». Загордился, подумали остальные и подвернулся им Шура. Вернее, его им «подвернул» Гриша Попыванов. А Шура Рохлин и не будь дураком, согласился – немного удачи и осенью можно будет «горбатого6» взять! Ну, «горбатого» – не «горбатого», но «Иж Планету-47» – точно. Представил, как приедет к своей кочегарке не на автобусе, а на машине и как директор с бухгалтером ахнут… К тому же работу обещали несложную – крути себе гайки с болтами, одно что – на высоте. Так со страховкой же! А места – закачаешься! Горы, солнце, Кавказ! Минеральная вода чуть не в каждой колонке – хоть упейся. И город там рядом, пожалуй, не хуже Кирова будет. Тоже три университета, три театра, филармония. Но побогаче – нефть перерабатывают для всего Союза. Во время войны все советские истребители на их керосине летали! Зима там мягкая, лето – жаркое. Река Сунжа и Чернореченское водохранилище. Хочешь купайся, а хочешь рыбачь. И лес там не сплавляют, как по нашей Вятке. Значит, топляков, на которых все снасти оставишь, нету. Красота!
Так что и подшабашить, и осмотреться. Если делать ноги к югу, то лучше ведь не на курорты, типа Сочи или Ялты, где зимой что делать – непонятно, а туда, где промышленность, чтобы круглый год при деле быть…Так что наплевать мне на этого Бобинского – к концу-то мая точно всё уляжется.
А прямо сейчас остро хотелось как можно скорее в полную ванну залезть, хорошенько вымыться и переодеться. А ехать с «Дружбы» на Театральную площадь в травматологию, чтобы там отсидеть очередь, а потом неизвестно как ехать обратно на «Дружбу»8 …
– Товарищи милиционеры. Отпустите меня, а? Я тут недалеко живу. Зачем вам со мной возиться?
После небольшой паузы, безусый милиционер ответил:
– Ну, гражданин Рохлин…Если вы не желаете писать заявление о противоправных действиях…
– Не желаю. Спасибо.
Милиционеры переглянулись, усатый кивнул бритому.
– Тогда всего вам доброго!
От вытрезвителя до дома Шуре нужно было пересечь двор, но это оказалось не так просто. Штормило. И ноги чугунные. По пути опёрся на трансформаторную будку, закрыл глаза, вздохнул и выдохнул, а когда снова открыл глаза, то увидел перед собой маленький и нежный кустик крапивы:
« «Не огонь, а жжётся
В руки не даётся.
Выросла под ивою
И звать её…»
И не жжётся, и не под ивою. Кругом одно враньё! С детства в уши клизму ставят, козлы вонючие…» – Шура плюнул, собрался с силами и пошёл к дому, но сразу заходить в подъезд не стал, решил на минуту присесть на лавочку. Отдышаться. В это время со стороны улицы Щорса во двор зашёл Гриша Попыванов. Усталый, но довольный. С новеньким красным портретом Ленина в кармане, а не с сотрясением. От бодрого Гриши сильно пахло по́том. От унылого Шуры пахло затхлым мышиным подвалом.
– Ну, что, старик? Как время провёл? – Гриша хлопнул приятеля по плечу.
– Да так себе, блин… – Шура посмотрел приятелю в глаза и тот всё понял. И почувствовал.
– Ты подрался что ли?
– Скорее, со мной подрались… По затылку треснули, а я и вырубился.
Гриша сел перед Шурой на корточки, внимательно заглянул в лицо:
– Долго был без сознания?
– Не помню… Может, минут пять.
– Так, не уходи, жди меня.
Спустя три минуты Гриша вернулся, держа в руках две упаковки таблеток и одну бутылочку:
– Вот, цитрамон – его сразу две таблетки выпей, а потом пей по одной два раза в день после еды. А папаверина, вот этих, выпей сегодня одну, по потом три раза в день по одной. Корвалолу сегодня перед сном капель тридцать.
Шура уважительно посмотрел на Гришу:
– Ты ж на инженера учишься, а не на доктора…
– Я когда боксом на третьем курсе занимался, так про сотрясения много слышал и на всякий случай держал это добро в аптечке. А потом надоело, а таблетки остались. Теперь тебе лучше отдам – одно что срок годности выйдет. Так что не благодари! Пошли лучше, я тебя до квартиры провожу.
24.04.85. Среда. Поздний вечер.
Тишина… Тишина бывает плотная, как туман перед рассветом в еловом буреломе; бывает тревожная, как взметнувшаяся из высокой травы на нетоптаной опушке сойка; бывает гнетущая и давящая, как густое ноябрьское черное небо ночью в тайге; бывает тишина беспросветная, как святочная прорубь на пруду с заброшенной остановившейся мельницей … Но юная тишина за окном с чуть приоткрытой форточкой была радостной, лёгкой и до трепетного звона прозрачной. Такой, что на окраине Лянгасово, на втором этаже кирпичного дома у лесничества было слышно, как на другом конце посёлка гремят на сортировочной станции вагоны и по громкоговорителям объявляли, что «на четвёртый ходовой из Чухломинска прибывает маневровый тепловоз». Запахи проснувшихся деревьев, прелых павших листьев, талой воды и тепла смешивались в торжественный весенний дух: вселяли легкомысленную надежду, что уж теперь-то всё будет так, как надо, как заведено, и как до́лжно – нужно только подождать, когда пройдут тёплые грозы и тогда… Но ничего не до́лжно, ничего не заведено, ничего не надо, а будет так, как будет. Как обычно. Как всегда.
За этим окном с чуть приоткрытой форточкой в комнате за письменным столом сидели и беседовали две девушки-филологини, студентки последнего курса. Хозяйку звали Лариса – это была как будто сошедшая с полотна Модильяни высокая худощавая девушка с тёмными волосами. Её гостью звали Людмила, – та была чуть ниже ростом, телосложение её можно назвать средним, волосы каштановые, а глаза, как ноябрьский закат в Севастопольской бухте.
На столе – большой глиняный чайник, две чашки, два блюдца и нарядная картонная коробка конфет «Птичье молоко». Лариса взяла одну, откусила и положила остаток на край чайного блюдца:
– А ты знала, что дальневосточный агар-агар содержит много йода и поэтому хорошо влияет на щитовидку? А здоровая щитовидка – это контроль над своими эмоциями и всегда хорошее настроение!
Людмила, которая пока ещё только наливала себе чай в чашку, сначала искоса посмотрела на коробку конфет, потом на надкушенный кусочек на блюдечке подруги, а после подняла взгляд на Ларису. Сразу же всё поняла, но на всякий случай спросила:
– Откуда такой интерес и осведомлённость?
– Да Гриша прожужжал все уши… – Лариса замялась и подняла взгляд куда-то в угол комнаты, словно глядела через левое плечо подруги, потом улыбнулась и стала нараспев басовито вещать: – «Целых два года технологи всей страны бились над решением задачи и только на Дальнем Востоке…».
– Это тот твой приятель из фотокружка? – Людмила улыбнулась уголком рта.
– «Приятель»! Тоже скажешь… Коллега! Пионерам по очереди объясняем, чем проявитель от фиксажа отличается… – Лариса улыбается Людмиле краешками глаз. – Так вот Гриша загорелся идеей развивать пищевую советскую промышленность, – Лариса сдвигает брови и начинает как будто с трибуны декламировать тем же тоном: «У нашей страны самая большая в мире морская граница, а мы и десятой доли этих богатств не используем! Японцы на островах кое-как ютятся и от своей скудости сто миллионов душ океаном обеспечивают! Их ядерной бомбой взрывали, а всё нипочём – жируют! А у нас ресурсов, земли, моря – целый океан, а от дефицита йода треть населения страдает! Достаток и счастье миллионов под ногами валяются, а нам поднять лень!» – Лариса откидывается на спинку стула и принимает свою обычную позу. – Вот как раз в рамках этой агитации он мне конфеты и подарил.
– Вкусные, кстати!
– Это да. Рассказывал, как сейчас дикую морскую капусту водолазы серпами на дне морском собирают – ровно крестьяне при царе, а надо к вопросу подойти хозяйственно и строить фермы с комбинатами, как в Китае или Индонезии. После диплома хочет на Дальний Восток устроиться и это дело продвигать. Хорошо, что он этой идеей загорелся.
