К.Н. Михайлов
Александр I = старец Фёдор Кузьмич?
Г. Василич
Легенда о старце Фёдоре Кузьмиче (1909)
Предисловие первого издателя
Выпуская в свет в прошлом году книгу, где развенчивалась одна из богатейших фантазий русского прошлого, мы писали, что достоверные факты бессильны там, где выступают легенда и фантастика… И мы не ошибались: прочитав исследование профессора Лунинского о княжне Таракановой, многие не могли отрешиться от прежних представлений об этой особе, несмотря на всю убедительность, ясность и доказанность фактов.
Теперь мы хотим говорить о другой легенде из русской истории, более близкой по времени и более удивительной: о старце Кузьмиче и Александре Первом. Говорить с предубежденным читателем – задача не из благодарных, поэтому мы не стараемся в чем-нибудь разубеждать, а желаем только выяснить, возможен ли факт, рассказываемый в легенде, и если невозможен, то почему возникла сама легенда. Таким образом, наша задача сводилась к тому, чтобы показать сходство и различие между двумя историческими личностями, которых людская фантазия желает отождествить. В этом случае наше внимание прежде всего обратилось к императору Александру и старцу Кузьмичу – как психическим типам, так как психологические факторы возникновения легенды превосходят здесь все другие. Мы не будем повторять здесь того, что читатель найдет в самой книге, а предупредим его, что автор исследования, г-н Василия, нарочно старался дать возможно больше фактического и документального материала и воздерживался от каких-либо голословных заключений, так как он постоянно помнил, что имеет дело с легендой и предубеждением, в борьбе с которыми важнее всего факт.
Г.Балицкий
Последние годы царствования Александра
Едва ли кто другой из русских царей, кроме Петра I, превзошел Александра I в страсти к передвижениям и путешествиям и даже не только по своему государству, но и за границей. Почти непрерывное странствование вело за собою то, что оба они редко видели своих близких и бывали в столице лишь наездами.
22 мая 1818 года Александр при объезде юга России посетил в первый раз город Таганрог, которому во второе его посещение суждено было сыграть такую роковую роль в судьбе императора. Дневки, ночевки, встречи, балы, обеды – все это должно было неблагоприятно действовать на здоровье путешественника, тем более что в то время в России не было ни железных, ни шоссейных дорог. Местами и теперь еще сохранились остатки дорог, которые прокладывались услужливыми администраторами для царственных путешественников, например, Екатерининская дорога между селом Царицыном и селом Дубровицами Подольского уезда. Но это можно было сделать на коротком расстоянии, а всю Россию такими дорогами не покроешь.
Не всегда и не везде бывали балы и обеды, иногда приходилось питаться одним картофелем; иногда неудобства пути доходили до такого предела, когда самая жизнь путников подвергалась опасности, например, при переправе в шлюпке через озеро Улео в Финляндии; или, например, на обратном пути: императору пришлось идти пешком, вести свою лошадь и чистить ее, когда она при переправе вброд выпачкалась в грязи. Но как ни идиллично было это путешествие, жизнь не ждала, а советчикам государя было не до сентиментальностей, им было в пору лишь успевать творить расправы, душой которых был Аракчеев.
Несмотря на все его старания смягчить впечатление, ему все же приходилось нередко огорчать своего повелителя, и вот, как раз во время путешествия по Финляндии, случилось событие, которое могло бы, казалось, менее предубежденного человека заставить призадуматься: в военном поселении, в Чугуеве, вспыхнул бунт. Жестокость его усмирения должна была быть как-нибудь скрашена, и вот здесь временщик открыл новую струну в душе Александра, на которой ему было выгодно играть, – это было мистическое и религиозное настроение государя.
Вот как писал граф в своем донесении: «По разным собственным моим о сем днем и ночью рассуждениям, с призыванием на помощь всемогущего Бога, я видел, с одной стороны, что нужна решимость и скорое действие, а с другой, слыша их злобу единственно на меня, как христианин, останавливался в собственном действии, полагая, что оное, может быть, по несовершенству человеческого творения, признаться может строгим или мщением за покушение на мою жизнь. Вот, государь, самое затруднительное положение человека, помнящего свое несовершенство. Но важность дела, служба Отечеству и двадцатипятилетняя привязанность к лицу императора Александра I решили меня, составя комитет, рассуждать в оном по делам, до возмущения касающимся, действовать же строго и скоро от лица моего, в виде главного начальника…
После всех сих предварительных мер, в исполнение приведенных, и когда военный суд был окончен и представлен ко мне на конфирмацию, по коему приговорено к лишению живота 275 преступников, я дал предписание дивизионному командиру генерал-лейтенанту Лисаневичу, что утверждаю его мнение о наказании их шпицрутенами каждого через тысячу человек по двенадцати раз, с тем, чтоб наказание сие было учинено в первый день только сорока человекам, из главнейших преступников… Определенное наказание было произведено в Чугуеве 18 августа, и к оному были приведены из Волчанска все арестанты и из Змиева главнейшие бунтовщики. При оном находились и все арестанты, содержащиеся в Чугуеве, и депутаты, бывшие у меня в Харькове. Ожесточение преступников было до такой степени, что из сорока человек трое, раскаявшись в своем преступлении, просили помилования; они на месте прощены, а прочие 37 наказаны; но сие наказание не подействовало на остальных арестантов, при оном бывших, хотя оно было строго и примерно, ибо пехотные солдаты, по неудовольствию своему на чугуевцев за их возмущение, сильно их наказывали. Впрочем, при сем наказании присутствовали медицинские чиновники, кои прекращали оное по силе и сложению каждого преступника.
По окончании сего наказания спрошены были все ненаказанные арестанты, каются ли они в своем преступлении и прекратят ли свое буйство? Но как они единогласно сие отвергли, то начальник штаба поселенных войск, с согласия моего, приказал из них взять первых возмутителей и наказать на месте же шпицрутенами, а толпа преступников, под арестом находящаяся, только тогда пришла в повиновение и начала просить помилования, когда наказано из них было пятнадцать человек. В то же самое время наказание прекращено, и все арестанты, не бывшие под судом, приведены вновь к присяге… Принеся в душе моей благодарность Всевышнему, я немедленно переехал на жительство в Чугуев, в середину самого города, призвал к себе депутатов и объявил им, что приму на себя ответственность остановить наказание, судом определенное, и пошлю к вам, государь, просить за них всемилостивейшее прощение, если исполнят следующее: дадут мне список главных зачинщиков беспорядка, отыщут бумаги, при начале сего возмущения ими писанные, и найдут, или, по крайней мере, откроют место убежища трех преступников, бежавших в первые дни беспокойства.
С помощью Божией сие имело желанный успех… Действующие эскадроны Чугуевского уланского полка выступили в Чугуев в военном порядке; я лично объявил им благоволение вашего величества, и они прошли мимо церемониальным маршем, шагом повзводно и рысью полу-эскадронно. После сего приказал я представить к себе находившихся под их присмотром, на общественной полковой работе, 438 нижних чинов поселенных и резервных эскадронов, бывших в числе ослушников, и, отобрав из них зачинщиков, отправил оных под арест, а остальным объявил, чтобы кающиеся в своем преступлении пали на колени и просили прощения. К удовольствию моему, сие исполнилось в одно мгновение, и я, оставя их в сем положении на коленях, приказал действующим эскадронам следовать в свои квартиры мимо их, а потом, сделав им должное наставление, простил и распустил по домам… К предупреждению же всякого беспорядка везде нахожусь сам и надзираю лично, надеясь всегда на благость Создателя».
Контраст между приветливостью финляндцев, старавшихся всеми силами и средствами угодить императору, и этим жестоким донесением был поистине разителен, а между тем Александру приходилось делать хорошую мину при плохой игре и отвечать временщику хотя сдержанно, но любезно. Он даже решается ему напомнить: «Сделано ли нами все обещанное полку?»
С этих пор наступил как бы какой-то поворот в судьбе императора: в Варшаве ему пришлось столкнуться тоже не с радостными вестями о недовольстве Константином Павловичем и в армии и в администрации. Вскоре скончался граф С.К.Вязьмитинов, что тоже очень огорчило государя. В следующем году (1820) пришлось заняться вопросом о престолонаследии в связи с расторжением брака Константина Павловича с великою княгиней Анной Федоровной, удалившейся за границу. После этого появился манифест такого содержания: «При сем, объемля мыслию различные случаи, которые могут встречаться при брачных союзах членов императорской фамилии, и которых последствия, если не предусмотрены и не определены общим законом, сопряжены быть могут с затруднительными недоумениями, Мы признаем за благо, для непоколебимого сохранения достоинства и спокойствия императорской фамилии и самой империи нашей, присовокупить к прежним постановлениям об императорской фамилии следующее дополнительное правило. Если какое лицо из императорской фамилии вступит в брачный союз с лицом, не имеющим соответственного достоинства, то есть не принадлежащим ни к какому царствующему или владетельному дому, в таком случае лицо императорской фамилии не может сообщить другому прав, принадлежащих членам императорской фамилии, и рождаемые от такового союза дети не имеют права на наследование престола. Изъявляя сию волю нашу настоящим и будущим членам императорской нашей фамилии и всем верным нашим подданным, по точному праву, определенному в 23 пункте «Учреждения об императорской фамилии», пред лицом Царя царствующих обязуем всех и каждого, до кого сие касаться может, сохранять сие дополнительное наше постановление в вечные времена свято и ненарушимо».
На самом же деле это произошло из-за женитьбы Константина Павловича на графине Иоанне Грудзинской, названной в тайном манифесте княгинею Лович.
Еще до начала цикла поездок по России Александр был взволнован и потрясен пожаром в Царскосельском дворце, истребившим значительную его часть; Александр видел в этом даже дурное предзнаменование.
Наряду со злым гением у себя дома в образе Аракчеева, Александр и вне своего государства имел такого же в лице Меттерниха: на конгрессе в Троппау последний явно задался целью подчинить себе Александра. Меттерних имел с ним трехчасовую беседу и обратил внимание своего собеседника на замеченную в нем сравнительно с 1813 годом перемену. На это Александр сказал ему: «Вы не понимаете, почему я теперь не тот, что прежде; я вам это объясню. Между 1813 годом и 1820 протекло семь лет, и эти семь лет кажутся мне веком. В 1820 году я ни за что не сделаю того, что совершил в 1813-м. Не вы изменились, а я. Вам не в чем раскаиваться; не могу сказать того же про себя».
В это же время было получено известие о бунте в Семеновском полку; об этом происшествии император совещался с Меттернихом. По этому случаю последний пишет так: «Царь полагает, что должна быть какая-нибудь причина для того, чтобы три тысячи русских солдат решились на поступок, так мало согласующийся с народным характером. Он доходит до того, что воображает, что не кто иной, как радикалы, устроили все это, чтобы застращать его и принудить вернуться в Петербург; я не разделяю его мнения. Превосходило бы всякую меру вероятия, если бы в России радикалы уже могли располагать целыми полками, но это доказывает, насколько император изменился».
После четырехлетнего отсутствия Александра, казалось, настало уже время возвратиться ему в свою столицу, где его ждали. Он ограничился письмом к княгине Софье Сергеевне Мещерской 23 октября 1820 года такого содержания: «Мы заняты здесь важнейшей заботой, но и труднейшей также. Дело идет об изыскании средства против владычества зла, распространяющегося с быстротою при помощи всех тайных сил, которыми владеет сатанинский дух, управляющий им. Это средство, которое мы ищем, находится, увы, вне наших слабых человеческих сил. Один только Спаситель может доставить это средство Своим божественным словом. Воззовем же к Нему от всей полноты, от всей глубины наших сердец, да сподобит Он послать Духа Своего Святого на нас и направит нас по угодному Ему пути, который один только может привести нас к спасению».
Наконец 24 мая 1821 года Александр, уже целый год отсутствовавший в России, возвратился в Царское Село. Но и тут его ждали невеселые вести. С одной стороны, греческое восстание легко могло против воли вовлечь Александра в войну с Турцией, а с другой, – внутри страны далеко не все могло радовать.
Александру пришлось услышать донесение о тайных политических обществах. Это известие сильно поразило его самолюбие. Считая совершенно недопустимым, чтобы против него были тайные заговоры, он был уязвлен в самое сердце.
«Друг мой Васильчиков! – сказал он печальному вестнику, Васильчикову. – Так как вы находитесь у меня на службе с начала моего царствования, то вы знаете, что и я когда-то разделял и поощрял эти мечтания и заблуждения. – И потом после длинной паузы добавил: – Не мне наказывать».
Кроме этого доклада Бенкендорф представил государю еще отдельно особую записку с подробным изложением дела; после смерти Александра она была найдена в бумагах в кабинете Царскосельского дворца без всякой пометки.
Вместе с тем в личном характере Александра начали замечаться черты, ясные даже поверхностному наблюдателю: усиление подозрительности, бывшей в нем и раньше, мнительность и задумчивость. Например, известен такой случай: однажды генерал-адъютанты Киселев, Орлов и Кутузов, стоя во дворце у окна, рассказывали друг другу анекдоты и хохотали. Вдруг проходит император, они перестают смеяться, но появление его было так неожиданно, что на лицах еще видны были следы усмешки. Через несколько минут государь посылает за Киселевым, который застает его у зеркала. Император смотрится в зеркало то с одной стороны, то с другой и, наконец, подзывая Киселева, спрашивает его, что в его особе могло бы быть смешного. Удивленный, или, лучше сказать, пораженный этим вопросом Киселев отвечает, что он его не понимает. «Скажи мне правду, – продолжает государь, – может быть, сзади моего мундира есть что-нибудь, давшее повод к насмешкам, потому что я видел, как ты с двумя товарищами своими надо мною насмехались». Можно легко себе представить изумление Киселева, который сказал решительно государю, что он до тех пор не выйдет из кабинета, пока император не убедится в несправедливости своего обвинения. «Пошлите, – сказал он, – за Кутузовым и Орловым, пусть они вашему величеству расскажут, о чем мы смеялись». После долгих стараний он, наконец, сумел убедить Александра в своей невинности.
Великая княгиня Александра Федоровна в своих записках тоже останавливается на этой особенности характера императора Александра.
«Я не поняла подозрительного характера императора – недостаток, вообще присущий людям глухим, – пишет она. – Не будучи положительно глухим, император мог, однако, с трудом расслышать человека, сидящего напротив него за столом, и охотнее разговаривал со своим соседом. Ему казались такие вещи, о которых никто и не думал: будто над ним смеются, будто его слушают только для того, чтобы посмеяться над ним, и будто мы делали друг другу знаки, которых он не должен заметить. Наконец, все это доходило до того, что становилось прискорбно видеть подобные слабости в человеке с столь прекрасным сердцем и умом…»
Настроение Александра было в это время мрачно и сосредоточенно, мысли его вращались главным образом около вопросов религии. Уже в 1818 году он сказал в Москве графине Софии Ивановне Соллогуб следующее: «Возносясь духом к Богу, я отрешился от всех земных наслаждений. Призывая к себе на помощь религию, я приобрел то спокойствие, тот мир душевный, который не променяю ни на какие блаженства здешнего мира…»
В записках современников мы находим очень характерные черты, совпадающие с вышеописанным. «Трудно изобразить состояние, в котором находился Петербург в последние годы царствования императора Александра, – пишет один из них. – Он был подернут каким-то нравственным туманом; мрачные взоры Александра, более печальные, чем суровые, отражались на его жителях… Говорили многие: «Чего ему надобно? Он стоит на высоте могущества». «Многие другие обстоятельства и некоторые семейные тяготили его душу». «Последние годы жизни Александровой можно назвать продолжительным затмением».
Как и подобает в периоды всякого «затмения», на арену выступило все, что порождается мраком, все эти совы и нетопыри. С одной стороны, Аракчеев с своими поселениями, с другой, баронесса Крюденер с мистицизмом, аскетизмом и освобождением Греции и, наконец, Фотий со своим фанатизмом.
Фотий был, по всем признакам, несомненно душевнобольным человеком; после жалкого детства и семинарского школенья он в 1817 году на двадцать пятом году жизни был уже иеромонахом. В автобиографии, написанной от имени третьего лица, он пишет: «В летнее время некогда около августа месяца, после часа девятого, сел во власяном хитоне на стул, где было место моления, под образами, хотел встать и молиться Господу по обычаю. Но вдруг – что с ним сделалось? – увидел себя в непонятном некоем состоянии, не во сне и не наяву: увидел явно четырех бесов, человекообразных, пришедших безобразных в сером виде, невеликих по виду, и они, бегая, все хотят его бить, но опасаются именно власяного хитона на нем и говорят они между собою: «Сей есть враг наш! Схватим его и будем бить», но ни один не смел приступить к нему и бить его. Наконец сии четыре беса согласились с четырех сторон на него напасть, один спереди, другой сзади, третий с правого бока, четвертый с левого. И тако вдруг нечаянно наскочили на него, как волки, быстро, и один его так ощутительно ударил в грудь, что он, вскочив на ноги, от боли и страху испугался и, забыв молитву читать, вскоре на одр свой возлег и окрылся весь одеянием, дабы не видеть никого и ничего, и тако молитву лежа втайне сотворив в мале, весь трепетал от ужаса вражия».
Тогда Фотий пожелал видеть беса в его настоящем виде; бес явился, и «Фотий тогда пришел в ужас велий». Тем не менее он вступил с ним в борьбу, в которой едва не погиб, но был спасен, по собственному признанию, Божественной Силой свыше. Несколько месяцев сатана подсылал к нему духа злого, который внушал Фотию «явить всем силу Божию, а посему некое бы чудо сотворил, или хотя перешед по воде яко по суху против самого дворца через реку Неву». Но и тут Фотий оказался победителем против такого искушения и уклонился от совершения чудесного опыта.
Фотию нужны были слушатели всей этой чепухи, и вот в 1820 году посредством своих проповедей он сблизился с графиней Анной Алексеевной Орловой-Чесменской. Фотий называл ее «дщерь-девицею», «рабой Господней смиренной и сосудом благодати Христовой». Эта «дщерь-девица» вскоре предоставила Фотию свои громадные средства и поддержала его своими сильными связями при дворе, куда он и проник при ее помощи. Наконец ему выхлопотали аудиенцию.
Фотий так рассказывает о своем первом свидании с Александром: «Изшед из колесницы, шел по лестницам общим, знаменал как себя, так во все стороны дворец, проходы, помышляя, что тьмы здесь живут и действуют сил вражиих, что ежели оные, видя крестное знамение, отбегут от дворца на сей час прихода, Господь пред лицом царя даст ему благодать и преклонит сердце его послушати, что на сердце его есть царю возвестить». Дальше Фотий пишет: «Отверзаются двери, я оными вхожу в комнату, где был царь, вижу, что тотчас царь грядет принять благословение, я же, не обращая на него внимания, смотрю, где святый образ в комнате на стене есть, дабы сотворить молитву, перекрестився, поклониться, прежде царя земного, образу Царя Небесного. Не видя противу себя, очами обыскав в двух углах и трех стенах и близ себя почти на заде усмотрев на левой стороне у прага образ в углу, обратился я, трижды знаменаяся, поклонясь, предстал пред царем. Царь, видя меня, хотевшего прежде честь Богу сотворить, отступил в сторону на то малое время и после паки со страхом и благоговением подходит ко мне, приемлет благословение, целует усердно десницу мою, я же тотчас неприметно открыл лик Спаса, дал ему приложиться и ему вручаю оный образ. Царь принял и приветствовал сими словами: «Я давно желал тебя, отец Фотий, видеть и принять твое благословение». На что я сказал царю: «Яко же ты хочешь принять благословение Божие от меня, служителя святого алтаря, то, благословляя тебя, глаголю: мир тебе, царю, спасися, радуйся, Господь с тобою буди!» Царь по сих словах, взяв меня за руку и указав место, посадил меня на стул, сам сел противу меня, лицом в лице прямо зря мне, воссел же весьма близ меня, яко же бы можно все, тихо глаголя, слышать; я же, желая сесть на место, знамением креста знаменал себя, десницей моей место, воссел и царя перекрестил. Начал царь вопрошать меня о месте моей службы в корпусе, когда я был законоучителем, и в монастыре. Я же, простирая слово в сладость, говорил о святой церкви, вере и спасении души, зря в лицо царю прямо, часто я себя знаменал, глаголя слово; царь же, смотря на меня, себя крестил, возводя очи свои на небо, ум и сердце вознося к Богу. И колико слово все в сладость принимал царь, аз же сердцем чувствовал, толико я крестился, а царь, простирая руку, благословение от меня принимать желая, просил, дабы я его перекрестил. Я же о силе креста и знамения старался внушить. Вижу, что царь весь сердцем применился к услышанию слова от уст моих, я в помыслах моих движение чувствовал сказать царю слово в пользу церкви и веры».
Потом зашла речь о нечисти, соблазнах, о потоке нечестия. В заключение Фотий сказал: «Противу тайных врагов и нечаянно действуя, вдруг надобно открыто запретить и поступать. Все нужное к делу веры святой внушил царю в сердце его. Когда я, глаголя слово о сем, крестился, царь также сам крестился, и, приказывая себя паки и паки перекрестить и оградить силой святого креста, многократно он целовал руку, благословляющую его, благодаря за беседу. Востав же, когда я готовился идти от царя, приметил, что царю уже время беседу со мною кончить. Царь пал на колени перед Богом и, обратясь лицом ко мне, сказал: «Возложи руце твои, отче, на главу мою и сотвори молитву Господню о мне, прости и разреши мя». Аз же, видя плод беседы моей с царем, таковое благоговение царя к Богу втайне, смирение его пред Вышним и Святым Царем царствующих и Господом господствующих, возложил руце мои на главу цареву крестообразно, возводя ум и сердце горе к Богу, просил, да снидет благодать Христова на него, да простит все согрешения царю и исполнит ум и сердце его сотворить волю Господню во славе, деле святой церкви и веры, и сокрушить силы вражии вскоре… И посем, знаменав главу цареву и лице, руки мои отнял, царь же поклонился мне в ноги, стоя на коленях; востал от земли, принял благословение, целовал десницу мою, весьма благодаря, просил в молитве поминать не забывать, благословение посылать, и проводил меня сам из дверей».
С этого времени Фотий сразу поднимается на целую ступень: от царя он получил алмазный крест, от императрицы Марии Федоровны – золотые часы, и в то же время назначен настоятелем новгородского Юрьева монастыря. Под его влиянием появился рескрипт на имя управляющего министерством внутренних дел графа Кочубея, которым было повелено закрыть все тайные общества, в том числе и масонские ложи, и не позволять открытия их вновь; и всех членов сих обществ обязать, чтобы они впредь никаких масонских и других тайных обществ не составляли, и, потребовав от воинских и гражданских чинов объявления, не принадлежат ли они к таким обществам, взять с них подписки, что они впредь принадлежать уже к ним не будут; если же кто такового обязательства дать не пожелает, тот не должен остаться на службе.
По этому случаю «Фотий толико подвизался, – пишет он о себе, – радовался вельми, не о награде крестом себя, но о том, что сии все вредные заведения, под разными предлогами в империи, опасные для церкви и государства, по их запрещении вскоре ослабеют в своих действиях и замыслах и путь их с шумом погибнет, яко нечестивых».
Итак, изувер, фанатик, несомненно душевнобольной человек, Фотий имел влияние на издание государственных актов не последнего значения; но уже одно существование Аракчеева с его влиянием должно бы, казалось, объяснить появление и Фотиев, и подобных им.
В промежутке между возвращением из последнего путешествия и отправлением в новое в 1823 году произошло событие не менее таинственного характера, чем все, случавшееся в последние годы царствования Александра, – это указ о престолонаследии и отречение от престола цесаревича Константина Павловича. Появление его было обставлено такой строгой тайной, что один из посвященных, московский архиепископ Филарет, должен был по особо выраженному желанию государя прибегнуть к исключительным приемам для сокрытия тайны.
29 августа 1823 года в полдень он отправился в Успенский собор; там находились только протопресвитер, сакел-ларий и прокурор синодальной конторы с печатью. Архиепископ вошел в алтарь, открыл ковчег Государственных актов, показал присутствующим печать, но не подпись принесенного конверта, положил его в ковчег, запер, запечатал и объявил всем трем свидетелям, к строгому исполнению, высочайшую волю, чтобы о совершившемся никому не было открываемо.
Из Москвы начались опять странствия по России: дорога лежала на Тулу, в Орел; затем через Брянск в Бобруйск; оттуда в Брест-Литовск. Всюду были смотры, и на одном из них Александр получил очень сильный удар копытом лошади по ноге, так что пришлось разрезать сапог, чтобы снять его для осмотра ноги. Это случилось так: 19 сентября на смотру во время проезда Александра по фронту польской кавалерии один полковник, по требованию государя, подъехал к нему для получения приказания; когда же он поворотил свою лошадь, она лягнула и подковой задней ноги ударила императора в правое берцо. Нога потом болела довольно долго.
Но этим дело не ограничилось, и в начале 1824 года Александр опять заболел. 12 января 1824 года, прогуливаясь в саду, государь почувствовал сильные приступы лихорадки, с жестокой головной болью; вскоре затем последовала тошнота со рвотою. В тот же день император переехал из Царского в Петербург и вечером прибыл в Зимний дворец в возке. Виллие немедленно был призван к больному, который провел ночь очень беспокойно. На другой день совместное исследование Виллие и доктора Тарасова привело к заключению, что государь заболел горячкой с сильным рожистым воспалением на правой ноге. Тарасов пишет в своих записках: «Жестокость припадков горячки продолжалась до седьмого дня болезни; 19 января в ночи у императора сделалась испарина по всему телу, и он заснул совершенно покойным сном, так что, когда я поутру рано вошел к нему, он сказал: «Вот сегодня и я спал и чувствую, что голове моей легче и она яснее; посмотри мой пульс, есть ли в нем перемена?»
«Исследовавши внимательно пульс и все положение больного в подробности, я, к величайшему удовольствию, нашел императора несколько в лучшем положении и в этом смысле отвечал на вопрос его. «А посмотри теперь мою ногу, – сказал государь, – я в ней чувствую тягость, но боли меньше». При осмотре ноги я заметил, что рожистое воспаление стало ограничиваться от краев и сосредоточиваться на средине берца, а из пустул некоторые начали темнеть и отделять жидкую материю – явление неблагоприятное. О положении ноги я доложил государю верно, но о неблагоприятном состоянии умолчал.
Когда я объяснил все это баронету Виллие, он крайне встревожился и сказал: «Боже сохрани, если это перейдет в антонов!»
Опасение его было справедливо, ибо рожа сосредоточилась на средине берца, в том самом месте, где нога в последний раз была ушиблена копытом лошади на маневрах в Брест-Литовском.
«В продолжение последующих дней от 20 января общее положение императора становилось лучше; но в ноге не было перемены к лучшему, кроме того, что рожистое воспаление мало-помалу уменьшилось в окружности; на средине же берца желтый цвет оставался без всякой перемены, и из пустул сочилась жидкая сукровица. К этому месту, кроме ароматных трав, ничего не прикладывалось.
26 января, поутру в восьмом часу, вместе со мной у императора был и баронет Виллие, который желал удостовериться особенно о положении ноги. Общее положение больного было удовлетворительно, даже показался аппетит; особенно государь с удовольствием кушал уху из ершей. При снимании с ноги штиблета из ароматных трав я заметил, что он от засохшей материи присох к ноге. Нужно было употребить осторожное усилие и сноровку, чтобы отделить его без боли для больного.
Вдруг, к общему нашему удивлению, я усмотрел, что присохшее место покровов отделяется вместе со штиблетом, величиною в два дюйма длины и в полтора дюйма ширины. Отделение это произошло без значительной боли. По отделении этого обширного гангренозного струпа, состоящего из омертвелых общих покровов и клетчатки, представилась нам обширная язва, коей дно было покрыто доброкачественным гноем. По осторожном и крайне аккуратном снятии гноя оказалось, что язва простиралась до самой надкостной плевы, которая, благодарение Богу, была невредима, покрывая большую берцовую кость. Удостоверясь в сем, баронет Виллие, бывший до сего в лихорадочном положении от страха за ногу императора, перекрестился самым христианским образом и сказал: «Ну слава Богу!» Император, заметив это, спросил его о причине такого восхищения. «Я очень рад, государь, что ваше здоровье поправляется», – отвечал Виллие, скрыв от его величества настоящую причину своего восторга. Виллие трепетал за надкостную плеву, потому что с отделением ее неминуемо должно бы последовать омертвение или костоеда большой берцовой кости, а исход такого поражения кости мог быть самый неблагоприятный или, по крайней мере, продолжительный».
С этого дня общее состояние здоровья государя стало удовлетворительнее. Несомненно, однако, что такая тяжелая болезнь должна была подорвать еще более и без того расшатанное здоровье Александра.
Весною он переехал в Царское Село, и Тарасов следующим образом описывает порядок царского дня: «Государь в седьмом часу утра кушал чай, всегда зеленый, с густыми сливками и с поджаренными гренками из белого хлеба; потом, сделав свой начальный туалет, требовал меня для осмотра и перевязки ноги; после того, одевшись окончательно, выходил в сад через собственный выход в свою аллею, из коей постоянно направлялся к плотине большого озера, где обыкновенно ожидали его главный садовник Лямин и все птичье общество (лебеди, гуси и утки), обитавшее на птичьем дворе, близ этой плотины. К приходу его величества птичники обыкновенно приготовляли в корзинах разный корм для птиц. Почуяв издали приближение государя, все птицы приветствовали его на разных своих голосах. Подойдя к корзинам, его величество надевал особенно приготовленную для него перчатку и начинал им сам раздавать корм. После сего давал садовнику Лямину разные свои повеления, относящиеся до сада и парка, и отправлялся на дальнейшую прогулку. В 10 часов возвращался с прогулки и иногда кушал фрукты, особенно землянику, которую он предпочитал всем прочим фруктам. К этому времени г-н Лямин обыкновенно приносил большие корзины с различными фруктами из обширных царскосельских оранжерей. Фрукты эти, по собственному его величества назначению, рассылались разным придворным особам и семействам генерал-адъютантов, кои занимали домики китайской деревни.