© Макарова Г. В., 2024
© Татьяна Корнилова, иллюстрации, 2024
© Издательство «Родники», 2024
© Оформление. Издательство «Родники», 2024
Часто не хочется читать современную поэзию. В большинстве случаев это либо псевдогражданская лирика, проклинающая в дурно сложенных виршах на случай современную политику, олигархов и все тяготы жизни, либо модные стихи. Столь вычурные и изощрённые, столь зашифрованные, что понять их может разве что сам автор, да и то не всегда.
Стихи Г. Макаровой просты по форме и содержанию, но их хочется читать и перечитывать. Потому что это поэзия настоящая. Автор не проклинает и не шифруется. Она просто пишет о жизни. Г. Макарова умеет увидеть прекрасное в обыденном, найти в повседневности счастливые моменты.
Ценность поэзии не в широте охвата тем. Она в философском отношении к миру. Можно писать о больших потрясениях, о мрачном и горьком, пересчитывать несчастья и беды и выражать миру своё негодование. Зла в мире хватает. А можно, не смиряясь с горем, переживая его, искать в жизни маленькие, но веские точки опоры: любоваться цветком и молодыми листьями, снегопадом и дождём, радоваться детям и внукам, письму подруги, беседе с хорошим человеком, наслаждаться музыкой и литературой.
«Разве мало даровано?» – писала Г. Макарова в одном из ранних стихотворений. Действительно, пока существуют такие «мелочи», как дружба, любовь, синее небо, радуга, весенний дождь, поющие птицы, мир устоит, несмотря на войны, беды, людское равнодушие и отчуждение.
Неучастие в зле и насилии, противопоставление им добра и мира – это тоже борьба со злом.
Поэзию Галины Макаровой читать стоит. И пусть для кого-то её стихи тоже станут счастливым моментом и точкой опоры.
Руфь Рафалович
Это пёрышко невесомое,
эта выдумка чистой воды,
и веселье моё невесёлое,
и напрасные эти труды,
что зовутся бумагомаранием,
что приносят и радость, и грусть, —
этим со всевозможным старанием
и займусь.
Не летаю я в мыслях высями,
по земле мне хватает ходьбы.
Но от пёрышка я зависима,
как зависима от судьбы.
Слова-словечки —
совсем не овечки.
Есть слова, как выстрел: пул,
скользкие, как мыло: блюл,
есть глухие: папа, пуп,
звонкие слетают с губ:
мама, родина, весна,
вольнолюбие, волна.
А вот
тянется
длинной
шипящей
змеёй
и застревает в зубах, беся,
хвост заударный семислоговой:
заму —
сори —
ваю —
щая —
ся.
Лежишь на блюдце красной горкой,
и нипочём мороз.
А мне моей дороги горькой
не одолеть без слёз.
Ах, ягодка, блистаешь лаково,
приятная для глаз.
А я давно глаза проплакала
и слёз иссяк запас.
Благие помыслы в обычае,
а радость – стороной.
У нас с тобой имён различие
лишь в буковке одной.
Август. Яблоки. Варенье.
Рифма позвала к столу.
Отвернулась на мгновенье —
и варенье на полу.
Накипает пылко пеной
и ворчит: ко мне вернись.
Я в ответ ему смиренно:
сладкое моё, уймись.
Не завидуй гостье редкой,
мелкой ревностью кипя.
Столь же, сколь до строчки меткой,
я охоча до тебя!
Что ты смотришь со стены
тёмными очами,
спать в объятьях тишины
не даёшь ночами?
Год свирепствует война,
что чумы страшнее.
Значит, гибнуть я должна
или стать сильнее
и трусливо не дрожать,
как листок осины?
Будут женщины рожать,
песни петь мужчины.
Будет кончена зима
ужасов. Дай, Боже!
Ты по-прежнему нема,
только смотришь строже.
Строже были времена —
помню бабку, деда.
Пусть рифмуется весна
не с войной – с победой!
Спокойствием моя душа
совсем не часто отличалась.
И жить, и чувствовать спеша,
она вмещала гнев и жалость,
и вспышки радости, и боль,
и своевольную любовь.
Не сосчитать уроков горьких,
прошедшее приветы шлёт.
Теперь, с последнего пригорка
я вижу: тает тёмный лёд.
И шум воды, и дней янтарность,
колоколов благая весть
в душе рождают благодарность
за всё, что было, будет, есть.
Я бунтовала страстно, много,
но безрассудно, безуспешно.
В один конец ведёт дорога:
жизнь – неизбежна.
Бывало радостно и тошно,
минут немного безмятежных,
но благодарна я за то, что
жизнь – неизбежна.
Согрета вешними ветрами
смотрю на всё прощально-нежно:
конец пути не за горами,
жизнь – неизбежна!
Нет грязи непролазной,
спокойны небеса.
И нет хулы заглазной
и похвалы в глаза.
Цветов ещё не много,
а верба расцвела.
Так отчего тревога
в душе гнездо свила?
И жалит без опаски,
пустив отраву в кровь,
и светлый праздник Пасхи
мне омрачает вновь.
Колоколов гул слитный
волнует издавна…
С войной кровопролитной
рифмуется весна.
Над вешним первоцветом
свод облаков свинцов.
Наверное, нет смерти,
но жертвы налицо.
Пусть жизнь о возрасте твердит,
я чувствую себя подростком,
ростком и черновым наброском
того, что только предстоит.
А возраст мой – такая малость,
и так безудержна весна!
Я полностью не состоялась,
но состояться всё ж должна.
Мы будем жить не на виду,
как в зазеркалье – за пределом.
И чтó душе разлука с телом,
когда бессмертен дух!
Капелька скатилась по щеке,
не слеза – растаяли снежинки.
Слава Богу, мы не в нищете,
есть необходимые пожитки.
«Слава Богу» говорю всё чаще,
если сделать что-то удалось.
Значит, человек я не пропащий,
если с Богом не бываю врозь.
На самом дне колодца
студёная вода.
Кто долго ждёт – дождётся,
бывает иногда.
Кто ищет, тот находит, —
теряя в свой черёд, —
не то, но что-то вроде,
да ладно, подойдёт.
Всё дело в генном коде.
Что жизнь моя, скажи?
Так, что-то жизни вроде.
И с этим надо жить!
Был домик ярко-голубым,
он выглядел отлично,
и был поэтами любим
судьбы харизматичной.
Они являлись по средам
с наставницею Ольгой[1]
Стоял до крыши шум и гам —
страстей кипело столько!
Престиж наставницы велик,
она большой поэт.
Здесь беспристрастность мне велит
сказать: подобных нет.
Печалям – радостям свой срок:
поэты разбрелись.
А что же домик? Он поблёк,
и полусгнил карниз.
Тоскует, видимо, по тем
денькам, когда был дюж.
Ах, сколько нераскрытых тем!
И раскрывать кому ж?..
Застрахованы мы от любви
нашим возрастом, слишком серьёзным.
Вдохнови же меня, вдохнови
благодарной быть зимам морозным,
зацветающим в мае лугам
и простому синичкину пенью,
и стремглав пролетевшим годам,
и любому земному творенью.
Разве к жизни любовь – не любовь?
Здесь не может быть разных мнений.
Окажусь на поляне – и вновь
мне цветы поцелуют колени.
Так о чём же ещё мне мечтать?
Ведь судьба не такая уж скряга.
Нам даётся она – благодать,
и рождает ответное благо.
Наверно, если срок высчитывать,
то можно многое успеть:
и книжки умные почитывать,
и кружево плести, и петь.
А мне так кружево не выплести.
Лишь звёздочки начнут мерцать,
мне хочется на волю выбрести
и созерцать, и созерцать…
И я, конечно, что-то делала,
когда мне было только… дцать,
а стала старше – обрадела я,
что можно чаще созерцать.
Ещё могу почти не слышно я
порой на лире побряцать.
Такая, право, никудышная.
Но есть блаженство созерцать!
Как древний иудей трясясь,
пугаюсь, видит Бог:
мысль обжигает, не спросясь,
и застаёт врасплох:
кáк тот, кто робок, шепеляв,
озвучит ясно суть?
Неплавающему – и вплавь,
безногому – и в путь?
Спасёт ли труса сильный конь,
не скроет ли волна?
Когда ему вручён огонь,
бессилье пересилит он —
и суть донесена!
Когда Фортуна смотрит косо
и мир инфекцией прошит,
хранит спокойствие философ:
коронавирус всё решит.
Мир в шоке: вирус бьёт рекорды.
Смотрю на мир в окошко-щёлку.
Поднадоевшие сканворды
дано мне в одиночку щёлкать.
Жаль не себя: жизнь за плечами,
жаль молодых людей до боли,
чей путь обрван был в начале
по чьей-то непреклонной воле.
Своим капризам потакая,
природу мы губили долго.
И вирус-мститель ищет щёлку.
А жизнь короткая такая…
Ещё жива, ещё вяжу
досужие цепочки слов.
Вокруг незнаемая жуть,
с которой борется любовь.
Все силы брошены на то,
чтобы заразу – наповал!
Где ты, желанное плато,
когда пройдём мы перевал?
Но мы пройдём – достанет сил,
и время не прервёт свой бег.
Пусть прозвучит: ты победил,
дыши свободно, человек!
Вертится времён веретено,
смешивая явь со страшной сказкой.
Неужели людям суждено
дó смерти ходить под душной маской?
Как в душе тревогу ни глуши,
принимаешь новый день с опаской.
Грусть туманит зеркало души,
что у встречных светится над маской.
Осветили переулки
лучики весны.
Одиночные прогулки
не запрещены.
Псы гуляют без опаски
тут и там.
Не нужны перчатки, маски
и котам.
Одуванчик на пригреве
нестерпимо жёлт.
Бог на нас сегодня в гневе,
гнев Его тяжёл.
Гибнет мир. Мороз по коже
от таких вестей.
Мир в слезах: прости нас, Боже,
как шальных детей.