Галина Романова
Исполнительница темных желаний
Все, решила Полина, она больше не может! Она больше не может видеть над собой его напряженное покрасневшее лицо. Она не может больше раздеваться под его прицельным прищуром и чувствовать себя при этом последней шлюхой. Она не может больше раздвигать ноги и позволять ему рассматривать себя, и слушать его комментарии при этом не может тоже. И шлепки его… Господи, эти ненавистные смачные шлепки по ее попе! Она чувствовала себя при этом не женщиной, не женой, даже не шлюхой, а лошадью, которую шлепают по крупу. Гадкой, грязной кобылой, стоявшей по колено в его словесном навозе.
– Я не думала, теть Полин, что все это будет так ужасно, – тихонько ответила Полина, зажав ладони меж коленок. – Я, наверное, фригидна, да?
– Не мели чушь! – оборвала ее Полина Ивановна чуть потвердевшим голосом. – Нет фригидных баб, есть хреновые мужики. И вообще фригидность эта на психике завязана, а ты у меня психически нормальна. Но не мешало бы быть немного раскованной, дорогая.
Быть раскованной Полина не хотела. Она всегда любила себя за хорошие манеры, красивую походку, чистоплотность и, конечно же, за ум, не позволяющий ей совершать ошибок. Антон стал ее первой ошибкой в жизни. И только ее ошибкой, больше ничьей. Ее никто не подталкивал к замужеству. Тетка даже рекомендовала не торопиться. Мать Антона тоже настоятельно просила прислушаться ей к своим чувствам и не спешить. Полина, помнится, даже обиделась слегка на нее за такой совет. На что будущая свекровь ей ответила:
– Мне кажется, Полиночка, что ты не совсем понимаешь, что такое любовь, а без нее ведь в замужестве никак нельзя. Небо с овчинку покажется. Стерпеться и слюбиться не у каждого получается…
Только теперь Полина и рассмотрела эту самую овчинку. Только теперь и поняла, что стерпеться и слюбиться у нее не получилось.
Да, Антон стал ее ошибкой. И она не допустит, чтобы ошибки эти стали повторяться. А тетка советует быть раскованной! Да ни за что! Ей бы вот только решить проблему и…
– Если ты хочешь получить от меня благословение на развод с Антоном, ты его не получишь! – быстро окрепший после сердечного недуга кулак Полины Ивановны с силой опустился на стол. – Поживи хотя бы год с ним, прежде чем разводиться. Постарайся увидеть в нем что-то хорошее. Полинка, ну разве он может не нравиться, а? Он же красавец! Бабы, глядя на него, слюни пускают, а ты нос воротишь. Разве можно таким мужиком брезговать?!
– Наверное, я не люблю его, вот и все.
Не стала спорить с теткой Полина, хотя многое могла бы рассказать об этом красавце несимпатичного. То, к примеру, с какой силой тот чистит нос по утрам в их общую раковину, и как потом не все смывает оттуда за собой. Тьфу, гадкий!..
– Может, и не любишь, – очень быстро вдруг согласилась Полина Ивановна. – А ты что же, думаешь, что все до единого браки заключаются на небесах? Дурочка ты моя. Все по грешной земле ходим. А те браки, которым довелось состояться с божьего благословения, очень редки, поверь!
– Но у тебя же случился, теть Поль, – возразила Полина, вспомнив покойного дядю Володю. – Вы же так любили друг друга. Вы же дышать не могли друг без друга.
– Не могли, – с печалью согласила тетка, повесив голову на грудь, потянулась было за сигаретой, но тут же снова вскинулась с прежним азартом. – Но он ведь меня тоже лапал, Вовка-то! И вот здесь и здесь лапал! Хватал за все места и позы заставлял неприличные принимать.
– Те-етя-аа!!
Все, Полина больше не могла этого выносить. Вскочила и бегом на кухню. Если тетка не угомонится, она сейчас примется обои у нее со стен срывать, и ремонт затеет, и плитку всю сколупнет с пола, чтобы новую положить. Она займет себя чем угодно, лишь бы не выслушивать никакой ереси «про это».
Как это в духе времени, а! Как модно сейчас стало всюду и везде говорить о сексе! В стародавние времена заявляли, что в нашей стране секса нет, а теперь все кинулись скопом опровергать это.
Есть!! Есть, орут во все горло на каждом перекрестке, с каждого буклета, с экрана! Есть у нас секс, да какой! И мы вас всех переплюнем, перещеголяем и, прости господи, переперетрахаем, таким, кажется, модным словом это сейчас зовется.
Низвели такое священное таинство до уровня животного паскудства, зачем? Для чего?! Для рейтинговых скандалов? Для сладострастного слюноотделения, после которого неизменно наступает тошнота? Ведь это и в самом деле таинство, такое же точно, как рождение ребенка, поскольку посредством его дети и зачинаются. А они все, что сделали?..
Это должно быть свято хранимо, верила когда-то Полина. К этому не должно быть допущено ничьих посторонних глаз. А что сделал из всего этого Антон?! Он распахнул двери их спальни настежь! Он не только с теткой посмел рассуждать о проблемах в их интимной жизни. Он ведь и с друзьями это обсуждал. Может быть, с того момента проблемы как раз и начались? Было это…
Да, все правильно. Случилось это через две недели после их бракосочетания. Семейная пара, с которой Антон был дружен и до женитьбы, пригласила их за город на дачу. Была организована великолепная программа с театрализованным представлением, устроенным их детишками, купание в реке, барбекю. Полина была почти счастлива. Пока не зашла случайно в бильярдную. Правильнее, она шла туда, но не дошла, застыла на пороге.
Господи, она не хотела ничего подслушивать! Отмотай сейчас время назад, она все бы сделала, чтобы не слышать тех слов, которые сказал ее молодой муж:
– А моя Полинка стесняется, дуреха, заниматься сексом…
И он назвал ее утреннее положение таким гадким, таким отвратительным словом, что Полине показалось, будто ей на голову вывалили ведро с жирными жабами. Она замерла, зажмурившись, и все ждала, что же произойдет дальше. Рухнет небо на гнусную голову ее мужа или нет? Ну, если не небо, то хотя бы потолок.
Нет, ничего не рухнуло. Все осталось на своих местах: и небосвод, и плиты перекрытия загородного дома. И даже осудить Антона никто из его друзей не поспешил, а принялись скопом обсуждать, почему это у нее – у Полины – такое извращенное представление о сексе. Заметьте, не у них, а у нее! Не у них, бесстыдно распластывающих чужую интимную жизнь и заглядывающих во все потайные места, а у нее!
Еле хватило сил дождаться вечера. Еле хватило сил не устроить Антону сцену прямо там же, возле стола, обтянутого зеленым сукном. Воспитание не позволило. Оно и улыбаться заставило, и заставило делать вид, что все просто отлично, что ей все нравится и что пощипывание мужем ее зада доставляет ей просто дикое удовольствие.
А стоило отъехать от дачи друзей на расстояние километров в десять, как она разрыдалась. Антон перепугался, помнится, начал приставать, допытываться, не обидел ли ее кто тайно. Она все отрицала, и, разумеется, об истинной причине своих слез не рассказала ему. Опять виной тому ее природная застенчивость, касающаяся интимных вопросов. Да и стыдно было обвинять мужа в чем-то, когда он с таким волнительным пылом пытался ее утешить. Потом его волнение переросло в возбуждение. Оно у него все нарастало и нарастало и заставило его свернуть с дороги в ближайшую лесополосу. Там Антон, прекратив за нее переживать, поставил Полину именно так, как, с его слов друзьям, она стеснялась это делать, и…
И вот как раз в тот момент, уступая ему и двигаясь, стиснув зубы, в таком ритме, как он велел, Полина и поняла, что не любит его. Не любит своего мужа Антона, за которого выходила замуж в твердом уме, трезвой памяти и совершенно не по принуждению. Она его не любит, решила она тогда, с брезгливостью принимая из его рук влажную салфетку. Чувство то в тот момент было куда более глубоким и страшным, чем просто нелюбовь, но Полина не позволила себе именовать его ненавистью. Не позволила, потому что это было неправильно, нечестно по отношению к Антону. Это же грех, в конце концов, – ненавидеть собственного мужа. Его можно либо любить, либо нет, но вот ненавидеть было нельзя. Она и не позволила себе. И в глубине души начала потихоньку привыкать к мысли, что все ее страдания – это нечто временное. Что когда-то они закончатся, и она снова обретет свободу и станет счастливой. Но уже без него, без Антона, без его вечного похотливого голода, без его грубых алчных рук, которым вечно хотелось ее тела. Это стало для нее главной и единственной теперь мечтой – освободиться от него. К этому она решила неторопливо стремиться, и именно об этом заговорила сегодня с теткой, а она…
– Милая моя девочка, – переваливаясь с ноги на ногу, как огромная грузная утка, Полина Ивановна вплыла в кухню, где Полина страдальчески всхлипывала у окна. – Я не стану к тебе больше приставать с Антошей, поверь мне. Веришь?
Полина не верила, конечно, но все равно кивнула, чтобы не расстраивать тетку.
– Умница, – похвалила ее та, подошла к ней и погладила по плечу. – Просто ответь мне: вот если ты разведешься с Антоном, будешь всю оставшуюся жизнь коротать одна?
– Нет, – почти не раздумывая, ответила Полина и нисколько не лукавила. – Почему одна? Нет. Просто я хочу, чтобы у меня было так же, как у тебя с дядей Володей. Он такой был…
– Да обычный он был, Полька, – рассмеялась тетка, легонько ткнув ее кулаком между лопаток. – Обычный! Такой же, как и все. Просто он был именно моим мужчиной, понимаешь? И мне плевать было, что он сморкается утром в раковину, что сидит в туалете по полчаса с газетой и дымит «Беломором» при этом, что храпит ночами… Господи, да я любила его со всем его дерьмом, уж прости меня! И нисколько не идеализировала, как ты свою мечту о принце.
– Ну почему обязательно о принце.
Полина недоверчиво покосилась на тетку. Поверить в то, что можно самозабвенно любить мужчину, вытворяющего все это, ей было очень сложно. Это, мало сказать, было неэтично, это было… было отвратительно! Ведь можно же жить как-то без всего этого, а? Как-то отгородив друг от друга все эти вынужденные гигиенические непристойности, можно ведь?
– Совсем безнадежная, – вздохнула тетка, выслушав ее недоуменную тираду. – Ты никогда не найдешь себе мужика, Полинка, если бросишь Антошу. Никогда!
– Почему?!
– Да потому что все мужики одинаковые, все! Они храпят, умываются, фыркают по утрам над раковиной, когда бреются, разбрызгивают мыльную пену по стенам, и никогда почти не завинчивают тюбики с зубной пастой. А когда они сидят за рулем в пробках и нервничают, знаешь, что все они почти без исключения говорят?
– Не знаю. – Полина заморгала в недоумении. – Честно не знаю. А что они говорят?
– Они вот так вот стучат по рулю, теребят мобильные телефоны и без конца матерятся. Твою мать! Да когда же, мать твою, все это закончится. Ну, или что-то в этом роде, дорогая.
– Да ладно! – не поверила Полина. – Есть же мужчины, которым несвойственно выражать свои чувства непременно нецензурно. Есть же такие, которые таких слов не употребляют, а может, и не знают даже их.
– Да?! – Красивые густые брови тетки изогнулись дугой, а глаза насмешливо заблестели. – Познакомишь меня с ним, и я ему подарю две самые дорогие вещи, которыми обладаю.
– Это какие же?
Полина склонила головку набок. Теткино заявление было очень интригующим, многообещающим, и, кажется, противоречило ее категоричному неприятию развода племянницы с Антоном.
– Я подарю ему тебя и свою квартиру, милая. А сама уйду в монастырь. Больше у меня ничего и никого нет! Только ты и квартира…
Глава 3
Он зашел в лифт, поглядел себе под ноги. Обнаружил следы чьей-то подсыхающей мочи на полу и оставил тяжелые пакеты в руках. А так хотелось швырнуть их к чертовой матери на пол. Стянуть с себя опостылевший пиджак, у которого еще с обеда промокла подкладка под подмышками. Ослабить узел галстука и расстегнуть, наконец, две, нет, сразу четыре, верхние пуговицы на рубашке.
Ох, уж эта офисная роба! Ох, и опостылела она ему!
Галстук обязателен, пиджак желателен, сорочка непременно с длинными рукавами, чтобы манжеты с запонками выглядывали на полпальца из рукавов пиджака. А когда на улице плюс тридцать пять, это как? Как при такой жаре в пиджаке-то?
Пускай машина с «кондеем», пускай в офисе их на каждого по штуке, все равно! Все равно пиджак в такой зной раздражает. Одним своим, призывающим к официозу, видом раздражает!
– Так поменяй его на рабочую спецовку каменщика, идиот!! – заорала на него супруга Вера, когда он пару дней назад, вернувшись со службы, запулил пиджак в дальний угол их спальни.
В спецовку каменщика он не хотел, это точно. И сталевара и плотника – тоже. Это бы означало вставать в шесть утра, плестись, наскоро позавтракав, к троллейбусной или автобусной остановке – тут были еще варианты. Потом отпахать смену надо было – тут уже без вариантов – и плестись назад тем же порядком.
Нет, в спецовку простого работяги он не хотел стопудово.
Но и пиджак успел надоесть до такой степени, что казался кандалами. Связавшими его с пяток до макушки кандалами. Пускай и дорогими, но все же кандалами.
– Слуша-аай! – ахнула как-то догадливая Верка, скрестив руки на своем пятом размере груди, которым жутко гордилась. – А может, тебе вообще все надоело, а, Витальча?! Не только пиджак и служба твоя обязательная и унылая, а вообще все, а?!
Да!! Да, хотелось ему орать в тот момент в полное горло, вообще все надоело! Все осточертело!!
Дорогая машина его не радовала! В большой квартире на двоих стало тесно! Холеная красавица-жена – его Вера, ухоженная от розовых атласных пяточек до густоволосой роскошной макушки – не возбуждала его теперь! Вообще никогда не возбуждала, ни днем, ни утром, ни ночью, ни вечером. Он поначалу-то перепугался, подумал, что все, кранты! Довела жизнь офисная до импотенции, пора по врачам, да препаратами стимулирующими разговляться. Верка уже стала коситься, подкалывать, потом и в открытую претензии предъявлять. Он даже знакомому сексопатологу позвонил, напросившись на прием. А потом вдруг…
А потом вдруг однажды у знакомых на даче он увидел ЕЕ. Увидел и сомлел. И не знал уже, куда свое возбуждение прятать. Оно было настолько очевидным, настолько вульгарно топорщилось в джинсах, что он поспешил натянуть на себя кожаный фартук и встал к мангалу, чтобы скрыть все. Но Верка, гадина глазастая, заметила. Фыркнула, многозначительно скосив взгляд на его пах, и пробормотала с угрозой:
– Ну-ну, Прохоров… На меня стало быть времени и здоровья не хватает, а тут на угли встал! Или тебя молодая жена Антона Панова так поддернула? Ладно, дома поговорим.
И ушла в дом, затаив зло на него. А он-то при чем?! Он-то что такого сделал?! Совсем ведь ничего, просто смотрел и все. Смотрел, как молодая жена Антона Панова ходит, как разговаривает, как наклоняется над столом, когда дотягивается до виноградной грозди. Он даже помечтать ни о чем таком не успел, что сподвигло бы его на такой эротический выброс. Честно, не успел! Просто любовался чужой женщиной и все. Почти…
Да ею, если быть откровенным до конца, все там любовались. И он, и хозяин дачи – Хаустов Серега – не мог от нее взгляда оторвать, и еще кто-то из приглашенных, кого Виталий не очень хорошо знал, тоже пялились на Полину Панову.
Она была…
Она была чудо, как хороша! И ведь не выставляла себя на показ, как Верка к примеру. Та все норовила сиськи свои на весь белый свет из-за пазухи вывалить, или ноги повыше обнажить. А Полина, как раз наоборот, в отличие от других женщин, была больше всех одета. То есть, на ней было очень много ткани для такой жары, которая стояла в выходные. Сарафан вроде бы был на ней, но плечи прикрыты, спина тоже не оголена, вырез на груди крохотным сердечком, подол ниже коленок. Все другие бабы были в шортах, таких крохотных, таких мелких, что нижняя часть задницы вываливалась и пупок наружу. Ноги, живот, все на обозрении – гляди, не хочу. Может, потому и глядеть на них не хотелось, а? Потому, что раздеты они были почти полностью? Что там оставалось воображению-то? Ничего, ровным счетом. Только киснуть, принимая все, как видится. А Полина…
А вот над Полиной его воображение трудилось вдохновенно. И подол платья ей задирало. И пуговки крохотные на груди расстегивало лихорадочно. И по плечам гладило, и по спине нежными прикосновениями спускалось. И все казалось именно таким великолепным и желанным, каким угадывалось под ее тонким сарафаном.
И он ведь не ошибся, предполагая, что она нежна, пуглива и стеснительна. Именно об этом потом говорил Антон. Тоже идиот, да? Нашел, о чем рассказывать!
– Полинка моя прелесть просто, – надрывался он от восторга в бильярдной. – Только очень уж скованная, представляете, стесняется заниматься сексом…
За те слова, которые потом произнес Антон для присутствующих там мужиков, Виталий готов был забить ему в глотку кий. Причем не один, а все, что имелись в бильярдной. Нет, ну разве можно о таком говорить на людях, а?! Там ведь, по меньшей мере, человек семь уши грело, двоих из которых они с Антоном вообще впервые видели. А он несет такое! Разве можно о такой женщине, как Полина, на людях говорить?! Да ею нужно любоваться, как дорогой картиной, в тиши своего кабинета в одиночестве, а потом обратно запирать на ключ и никому не показывать. А он такие вещи на обсуждение выносит. Повезет же придуркам, а!
Одно хоть утешало, что Антон Панов осознавал, какой драгоценностью владеет. У него просто взгляд мутью подергивался, когда он смотрел на свою жену. Наверняка из спальни ее не выпускает, решил тогда не без зависти тайной Виталий.
Да, он бы и сам с такой девочкой там пропадал, в спальне-то. Снимал бы пласт за пластом с нее ее природную застенчивость, уничтожал бы в ней ее скованность, кроил бы на свой лад ее женское начало. Это ведь так интересно и волнующе: лепить женщину под себя. Не брать ее уже готовой и состоявшейся, умеющей все, знающую все, направляющую тебя же, а самому ее создавать.
Ему вот так, как Антону, в этом плане повезло меньше. Верка ему досталась уже матерой и распутной. И еще упакованной родителями в квартиры, машины, тряпки и драгоценности. Поначалу его это очень радовало. Не стоило напрягаться, надрываться, тратить силы, средства на приобретение семейного гнезда. На то чтобы это самое гнездо сделать побогаче и поуютнее. Все досталось просто так, свалилось в руки вместе с волнующе дрыгающей шикарными ногами красавицей Верой.
Она ведь и правда была красавицей. Высокой, с роскошной грудью, тонюсенькой талией, длинными ногами. Личико тоже было ничего. То, что не долепила природа, исправила пластика. Волосы густые длинные, черные, как смоль. Тряхнет, бывало, головкой, стрельнет черными глазищами, мастерски подведенными, и все – спекся Виталя. А что Верка вытворяла в постели на тот момент, казалось ему вообще высшим пилотажем. И устраивало все, и приводило в дикий восторг, и не отягощало до поры до времени. А потом…
А потом все повисло тяжелой ношей на шее.
И просторная квартира – которую жена зачастую забывала убирать, а домработницы у них не держались из-за ее характера – казалась тюремной камерой. Он ведь не мог ее продать, обменять, разделить, она целиком и полностью принадлежала Верке. Какая же от этого радость?!
И работа, монотонная, однообразная, приносящая неплохой заработок, но не дающая независимости, надоела до чертей.
И Верка…
Господи, как ему надоела Верка! С ее замороченными постельными кульбитами. С ее бесстыдной привычкой ходить по дому голышом. С ее проницательностью. Она же не просто догадывалась о каких-то его шалостях, она просто мысли его читала! Он иногда даже спать боялся, а ну как приснится что-нибудь запретное, а она уловит. Уловит, поймет, что он прячет на самом дне души своей, которая томилась от тоски и безысходности, и…
И выгонит его к чертовой матери! А куда он пойдет, куда? На улицу? В подворотню? Его ведь и со службы попрут тут же, потому что хозяин их конторы – Серега Хаустов – друг и приятель его тестя, отца Верки.
Замкнутый круг просто какой-то получался, и выхода оттуда не виделось. Да и не очень-то хотелось искать выход, если уж быть до конца честным. Надоесть-то ему все надоело, но альтернативы-то не было. Не в работягах же в родном городишке век доживать, и спать на скрипучем диване с швеей-мотористкой с соседнего предприятия.
Нет, это не для него. Ему такая вот жизнь нужна: упакованная. А что раздражение накопилось и надоедливым кажется все, так это пройдет. Это усталость, да еще нежелание спать с Веркой. Вот тут он, не кривя душой, скажет честно: опостылели ему ее циркулем распахнутые ноги. И грудь ее, бесстыдно целившаяся в него темными сосками, надоела тоже. Выход есть?
Выход всегда есть. Надо было срочно завести постоянную любовницу, что он и пытался сделать, и не один раз. Не понравились претендентки, ни одна не понравилась. То алчная до денег. То в постели, будто за станком, монотонно все, без азарта и огонька. То дура какая-то занятая вечно, уговаривай ее, завоевывай на каждом свидании. Цветочки чтобы обязательно, знакомство с родственниками. А оно ему нужно?
Вот Полину бы он точно завоевывал. На нее времени было не жаль. И вот кого иметь в любовницах постоянных, так именно ее. Во-первых, скромна. Во-вторых, не болтлива. В третьих – желанна, вот! Надо, надо подумать об этом на досуге и наметить план серьезных действий по ее обольщению, тем более что Антоном, кажется, она не очень довольна. Оно и понятно: стал бы умный мужик болтать такие вещи о своей жене, с которой и женат-то всего ничего.
– О-оо, мой муж вернулся!
Верка вынырнула из арки гостиной почти голышом. Считать стринги, шлепанцы и браслеты на руках одеждой Виталий не мог. Тут же ткнулась ему губами под подбородок, чего он терпеть не мог с их первого дня совместной жизни, у него там после бритья вечно случалось раздражение. Взяла у него пакеты и пошла, виляя голым задом на кухню.
– Что там на улице? – спросила она.
– Жара, – ответил Виталий лаконично, стащил с себя пиджак, швырнул его на вешалку и поспешил укрыться в ванной, закричав оттуда: – Вер, сделай мне, пожалуйста, салат мой любимый и…
Господи, о чем это он?! Какой салат? Да она хлеба самостоятельно нарезать не может, не то что салат приготовить. И хотя его любимым салатом был простейший: помидоры с мелко нарезанным чесноком, заправленные оливковым маслом, надеяться на такое чудо из Веркиных рук было большой смелостью.
– Чего? – заорала жена из кухни, разумеется не поняв, что он от нее хочет.
– Ничего! – рявкнул он в ответ и добавил много тише: – Сам сделаю. Оденься лучше!
Странно, но, кажется, жена его последнее желание если не расслышала, то угадала. Когда он вышел из ванной, она сидела за столом в легком спортивном костюме и кромсала прямо на стеклянной столешнице хлеб.
– Вера! – сморщился он, поспешив отнять у нее нож. – Ну что ты делаешь, а?! Ну, есть же разделочная доска!..
– Да? Где?
Она как-то очень странно посмотрела на него, с каким-то истеричным вызовом, что его не могло не насторожить.
– Так, где доска, Витальча? – Губы у жены задрожали, будто она собралась зареветь. – Я в кои-то веки собралась накормить тебя ужином, а ты!.. Ты вечно всем недоволен, скотина!
– Ужином?!
Это было равносильно тому, что жена сообщила бы ему о том, что ее записали в сборную по футболу. Спорт она ненавидела, равно как и кухню и все, что там следовало делать. Она даже есть не могла в кухне, таскаясь с тарелками по всей квартире и забывая потом чашки, ложки, вилки на подлокотниках кресел и диванов, на столиках, полках. А тут вдруг ужин! Это что-то новенькое.
– Милая!
Виталий нервно улыбнулся, поддернув спадающие домашние шорты. Вера, вытащив их однажды из машинки и не дав просохнуть, сразу начала утюжить, резинку в том числе. Хорошие были шорты когда-то: дорогие и нарядные. Виталий их для форсу надевал на утренние пробежки, когда в деловых интересах вынужден был заняться бегом, труся рядышком с одним из потенциальных клиентов. Очень уж тот любил утречком по городскому холодку дряблым задом потрясти, пришлось подстраиваться. А она взяла и постирала, а потом выгладила, вытянув все до безобразия. Для дома теперь только и годились, но соскакивали.
– Милая! – Виталий подхватила легкий стул и поставил рядом с Веркиным. – Что я слышу, а?! Моя маленькая девочка приготовила мне ужин? Правда? Мур-мур-мур…
И он начал тереться щекой о ее плечо. Потом осторожно погладил по спине, не встретил сопротивления, полез под кофточку. Услышал, как жена судорожно вздохнула, понял, что слезы ее внезапными были, блажными, а не по причине какой серьезной. Встал, подхватил Веру на руки и потащил ее в спальню.
Нет, ну разве можно думать мужчине, когда он несет собственную жену на кровать, о всяких несуразностях? Таких к примеру, как могла бы и сама дойти, не такая уж и невесомая. Роста с ним почти одного, кость широкая, бюст опять же килограммов на восемь тянет. Нет, дай ей романтизмом вечер наполнить. Она его весь день, отупев от безделья, придумывала. Сидела, чавкала орешками, таращилась в ящик, трещала по телефону с подружками и придумывала, придумывала, придумывала.
А чем вот сегодня себя можно было бы позабавить, а? Что такое на сегодня придумать, чего у них с Витальчей еще не было? Секс на балконе на перилах – почти был. В ванную к нему голая врывалась. При включенном свете и не зашторенных окнах, так, чтобы видели их из дома напротив, сексом тоже занимались. И по полу катались на искусственной, но дорогой, зараза, шкуре перед полыхающим камином.
Все уже было перепробовано, все! А скука-то одолевает, и безделье покоя не дает. А чем еще можно занять себя и его, чем, когда он вернется со службы? Как отравить ему еще один домашний вечер, когда он хочет просто прийти, стащить с себя липкие от пота тряпки, и просто рухнуть на диван перед телеком?..
О таких вещах думать нельзя, понял Виталик, когда после нескольких безуспешных попыток скатился со скулящей Веры на кровать.
– Скотина! – тут же зашипела рассерженной гусыней жена и ударила его крохотной подушкой по груди. – Импотент несчастный! Пошел к черту!!
– Вер, я это… Прости, устал я… – замямлил он, прикрывая глаза и удивляясь самому себе. – Да и поел бы чего-нибудь. Ты что-то там про ужин говорила. Я бы действительно съел чего-нибудь.
– Иди и ешь, – буркнула она сердито и повернулась к нему сердитой напряженной спиной.
Все понятно, извинения ему теперь не дождаться за столь недостойное поведение. Он будет наказан за его нежелание обладать такой великолепной красавицей. Заговорит теперь она с ним, дай бог, к пятнице, а сегодня только вторник.
Он будет, возможно, высмеян в кругу подруг за завтрашним послеполуденным кофе, если Вера соизволит облачить свое роскошное тело в одежду и соблаговолит выползти на улицу.
И вполне вероятно, тему эту она затронет в ежедневном щебете со своим папашей. И тот станет беззвучно шевелить бескровными губами, хмурить отвратительные кустистые брови, будет катать перед собой по столу карандаш толстыми пальцами и думать, думать, как наказать побольнее своего безродного зятя? Как его побольнее щелкнуть и в каком месте?
А Виталий разве виноват?! Виноват, что осточертели они ему все?! И что видеть он не может ни капризной, развращенной ничегонеделаньем Верки! Ни папы ее, кащеем бессмертным сидевшем на мешках с деньгами. Ни подруг ее, переспавших со всем городским бомондом. Никого он видеть не может…
Растерзанная неумелыми руками Веры буханка хлеба так и осталась лежать на стеклянном столе. Нож там же и еще куча хлебных крошек. Виталий со вздохом убрал буханку в хлебницу, оставив пару кусочков, ужин-то был обещан. Спрятал нож, смахнул салфеткой крошки в ладонь, подумал недолго, прежде чем выбрасывать их в мусорку. Потом все же выбросил, хотя и поморщился, устыдившись. Что-что, а хлеб выбрасывать он не привык. Святотатством считалось это в его простой рабоче-крестьянской семье, где дед по материнской линии всю жизнь проплужил в поле. В него это благоговейное уважение к хлебу вросло задолго до того, как он понял, что никогда не станет землепашцем.
Ужин, обещанный Веркой и так и не поданный ею, ждал его в сковороде под крышкой. Хватаясь за пластмассовую баранку крышки, Виталий ожидал увидеть все, что угодно, но только не сморщенную тонкую пленку подгоревшего омлета.
– Господи, боже мой! – вырвалось у него со стоном, и крышка с колокольным звоном вернулась на место.
Неужели так тяжело напрячься и сделать для мужа хоть что-нибудь? Неужели ему каждый вечер, вернувшись с работы и приняв душ, необходимо снова влезать в какую-то одежду? И тащиться на улицу, усаживаться в полыхающую жаром мартена машину. Сидеть и ждать, пока кондиционер вытеснит слежавшийся плотным облаком зной. Барабанить пальцами по коленкам, по рулу, ждать, скрипеть зубами и думать, что…
Что швея с соседнего предприятия в его захудалом городишке и щей бы наваристых ему подала, в которых мясо размером с кулак плавало бы, и картошки рассыпчатой, и холодца…
Потом, насытившись и затянувшись долгожданной сигаретой – кто же на голодный желудок курит, дураки одни – он, конечно же, посмеивался над своими голодными мечтаниям. Никогда ему не полюбить простушку из уезда, никогда. Даже ради глаз ее надежных и прекрасных, сытного ужина и аккуратно выглаженной сорочки, он не свяжет жизнь с такой женщиной.
Он станет эту терпеть – неумелую в быту, блистающую в свете, предсказуемую в своих капризах и горой стоящую за него – за мужа своего. Она ведь порвать любого готова была за него. И не потому, что собственница жуткая была, а потому что любила. Виталий был в этом уверен – любила, да еще как. Сюсюкала над ним ночами, когда думала, что он спит, мурлыкала всякие разности, приятные слуху. От баб, посягающих на их семейное счастье, стерегла пуще глаза. От папы своего охраняла также. Пожаловаться могла отцу, но вот чтобы допустить отцовские хищные руки до Виталия, никогда не допускала.
Нет, станет он жить с Верой. Хоть и дрянная баба, и не приспособленная к жизни вообще, но красавица и не вовсе дура. Дура, конечно, но не вовсе. А поесть сытно можно и в любимом ресторане, где за ним постоянно место было закреплено, и где о вкусах его от официанта до шеф-повара все всё знали. Не его заслуга в том была, а тестя, но все равно приятно было, когда тебя под белы рученьки через весь зал ведут, тут же скатерть меняют и, принимая заказ, сгибаются в три погибели.
В заводской рабочей столовке вряд ли такое с ним случится. Обматерит кто-нибудь или из очереди выпихнет, как в школе бывало.
Нет, Верка – это его находка, его путеводная звезда, его идеал. Нет, не совсем так, она путеводная звезда к тем идеальным условиям жизни, которые для него раз и навсегда приемлемы. Как завернул? Хорошо? Может, и не очень хорошо, зато единственно правильно.
