Галина Зеленина
Изгои Средневековья. «Черные мифы» и реальность
Глава 3
Вопреки «доносам зложелателей»: защита от наветов и насилия
Стереотипные представления о жизни евреев в средневековой Европе зачастую не учитывают ни церковные и светские законы, о которых шла речь в предыдущих главах, ни обычную повседневную жизнь, протекавшую более или менее в соответствии с этими законами. Строятся же подобные представления на эксцессах – наветах, погромах, гонениях и изгнаниях, видя в них норму и дело рук властей. Папы и монашеские ордена предстают «злейшими врагами» евреев, а короли – «слепыми орудиями» в руках «фанатичного духовенства» или «алчными вымогателями». Дискриминация, финансовая эксплуатация и изгнания действительно существовали и проводились сверху, преимущественно уже в позднее Средневековье, когда временами теряли силу принцип защиты и покровительства за лояльность и плату и принцип равновесия («подобно тому как не должно позволять евреям выходить за пределы дозволенного им, так и в том, что было признано за ними, они не должны терпеть никакого ущемления»). Но наветы и погромы происходили либо спонтанно и по инициативе снизу, либо режиссировались местными властями. Верховная власть – и церковная, и светская – в подобных случаях евреев, как правило, защищала – не из гуманизма, скорее, а ради следования собственным законам, ради общественного спокойствия и предотвращения крупных беспорядков, в которые мог перерасти еврейский погром, и ради сохранения благосостояния, а значит, платежеспособности еврейской общины. Об этом свидетельствуют как документы – акты самой власти, осуждающие наветы и насилие и берущие евреев под защиту, так и написанные уже после событий нарративные источники, хроники – и еврейские, и христианские, – четко проводящие границу между «злодеями» и «милостивыми государями».
Гюстав Доре. Отряд священника Фолькмара и графа Эмихо штурмует Мерсбург. 1883 или ранее
Рассмотрим позицию верховной власти в двух ранних случаях такого рода: реакцию германского императора на первый в европейской истории крупный еврейский погром, точнее, серию таковых в начале первого крестового похода (а заодно зададимся вопросом, кто же был – или считался – инициатором и виновником этих погромов), и действия чиновника английского короля в отношении евреев, обвинявшихся – впервые в Западной Европе – в ритуальном убийстве.
Первый крестовый поход традиционно считается переломным моментом в истории евреев в Европе, первой заметной трещиной в относительно мирных до того иудео-христианских отношениях. В июне 1096 года, в пронизанный религиозными переживаниями период между Пасхой и Пятидесятницей, рыцари и беднота, отправившиеся в крестовый поход – освобождать Гроб Господень от неверных, решили начать свою «священную войну» не отходя от дома с местных неверных – иудеев. В тот раз французским общинам удалось откупиться, пострадали преимущественно еврейские общины в германских городах. Наиболее кровопролитными были погромы в Вормсе – 500 убитых – и в Майнце, одном из демографических и интеллектуальных центров европейского еврейства, – 1100 убитых. Эти события упоминаются в нескольких христианских хрониках крестовых походов и подробно описываются в трех еврейских повествованиях, посвященных именно «гонениям 1096 года»; кроме того, погибшие перечислялись в мартирологах – «памятных книгах» и оплакивались в литургических поэтических текстах – пиютах. Самая пространная из трех историй о «гонениях 1096 года», так называемая хроника рабби Шломо бар Шимшона (не исключено, что на самом деле он был автором лишь части этой хроники, но для простоты будем называть ее так), рассказывает, как все начиналось:
В это время народ, обуянный гордыней, говорящий на чужом языке, народ наглый и злобный, франки и германцы, отправились к Святому городу, оскверненному варварами, с тем чтобы найти свой Дом идолопоклонства, сокрушить исмаильтян и прочих, населяющих эту землю, и покорить ее для себя. И они выделили себя среди прочих своими знаками, изобразили нечестивый знак – одну палку поперек другой – на одеяниях каждого мужа и каждой жены, чьи сердца горели и вели их по ложной дороге к могиле их мессии. Их ряды росли до тех пор, пока число мужей, жен и детей не превысило стаю саранчи, покрывшей землю, и о них сказано: «у саранчи нет царя…» [Прит 30:27]. И было, что, проходя мимо городов, где жили евреи, сказали эти люди друг другу: «Вот мы отправились в долгий путь на поиски нашего языческого святилища и для мести исмаильтянам, в то время как тут, прямо среди нас, живут евреи – те, чьи отцы умертвили и распяли его ни за что. Давайте же сначала отомстим им и уничтожим их из числа народов, так чтобы имя Израиля никто бы не помнил, или пусть примут нашу веру и признают сына греха и распутства».
Примечательно, как еврейский автор объединяет христиан-крестоносцев в один «народ наглый и злобный», хотя и уточняет, что он состоял из «франков и германцев». В нашем понимании это два народа, а для человека XII века народ один – христианский, определяется он верой, а не географией обитания или генетикой. Землей обетованной на тот момент владели тюрки-сельджуки, мусульмане, которых еврейский автор называет исмаильтянами – потомками Исмаила, сына Авраама, и варварами. Цель и символику крестоносцев он описывает и даже их прямую речь передает своими словами со своими оценками, поэтому в тексте появляются такие выражения, как «ложная дорога», «Дом идолопоклонства» и «языческое святилище». И то, и то – это Гроб Господень: евреи считали христиан язычниками, или идолопоклонниками, на основании учения о Троице, с еврейской точки зрения свидетельствовавшего о христианском многобожии. «Нечестивый знак – одна палка поперек другой» – это крест, а «сын греха и распутства» – Иисус Христос, потому что евреи, как и римские антихристианские авторы, не признавали ни непорочное зачатие, ни богочеловеческую природу Иисуса, и полагали, что если он не был сыном Иосифа, то родился от незаконной внебрачной связи своей матери.
Отметим, что Шломо бар Шимшон приписывает намерение отомстить евреям за то, что их предки погубили Иисуса – обвинение, возникшее еще на раннем этапе антииудейской полемики, в эпоху поздней античности – анонимным рядовым крестоносцам («сказали эти люди друг другу»), а не их предводителям-князьям и тем более не королям или церковным иерархам. Напротив, как рассказывается дальше, король, епископ и герцог Готфрид Бульонский, один из лидеров первого крестового похода, с большей или меньшей готовностью обещали евреям свою защиту:
Старейшины [еврейской общины Майнца] решили, чтобы спасти общину, щедро раздать свои деньги и подкупить многих князей и посланников, епископов и наместников. И тогда главы общины, которых уважал местный епископ, пришли к нему и к его чиновникам и слугам, чтобы обсудить это дело. Они спросили: «Что нам делать, ведь мы узнали, что наши братья в Шпейере и Вормсе были убиты?» И им ответили: «Послушайтесь нашего совета – принесите все ваши деньги в нашу сокровищницу. Вы сами, ваши жены и дети вместе с вашим имуществом должны переждать во дворце епископа, пока орды эти не пройдут. И так спасетесь от этих заблудших». […]
…рабби Калонимус,парнас[член коллегии выборных руководителей общины] общины Майнца […] отправил посланца к королю Генриху [императору Генриху IV, в Италию, где он преимущественно жил], рассказать обо всем происходящем. Король был в ярости и отправил письма всем советникам, епископам и наместникам всех земель своего государства, а также герцогу Готфриду [Бульонскому], с приветствием и с наказом не причинять вреда евреям, а напротив, помогать им и укрывать их. Злой герцог тогда поклялся, что никогда и не думал причинять им вред. Евреи Кельна тем не менее подкупили его, дав ему пятьсот монет серебром, и так же поступили евреи Майнца. Герцог обещал им свою защиту и мир.
Но предпринятые шаги не помогли, «и отошло от дщери Сиона все ее великолепие», – пишет Шломо бар Шимшон о Майнце, уподобляя его Иерусалиму: «умолк город хвалы, столица радости, где щедро раздавалась милостыня бедным. Железного стиля для письма не хватит, чтобы описать все его добрые деяния, начавшиеся еще с древности. Город, где одновременно пребывали Тора и величие, богатство и слава, мудрость и скромность […]; а теперь мудрость эта была полностью уничтожена, как случилось с жителями Иерусалима во время разрушения [храма и города императором Титом]».
Готфрид Бульонский.
Гравюра
На Генриха IV – благонамеренного, но находящегося далеко от места событий – ответственность не возлагается. Напротив, еврейскому автору важно подчеркнуть заступничество верховной власти – императора. Более поздний источник еще и папе Урбану II, тому самому, который на Клермонском соборе 1095 года призвал свою паству отправиться в крестовый поход освобождать Гроб Господень, приписывает буллу, запрещающую насилие над евреями. В действительно, Урбан, по-видимому, помалкивал, а Генрих защищал не слишком эффективно. Зато приехав из Италии в 1097 году, спустя много месяцев после погромов, он разрешил насильственно крещенным вернуться в иудаизм – вопреки каноническим запретам и протестам своего же ставленника антипапы Климента III, который требовал от германских епископов проследить, чтобы крещеные евреи остались в лоне церкви, делая вид, что не знает о насильственном характере их крещения. Несмотря на то что еврейские хронисты в основном описывали не крещения, а мученичество за веру (о котором еще пойдет речь в следующих главах), подчеркивая, что германские евреи стойко держались своей религии и предпочитали смерть измене своему Богу, крестившихся тоже было немало. Они были достаточно заметны, чтобы привлечь внимание императора, разрешившего им вернуться к вере отцов, а затем – раввинов, обсуждавших в своих письмах, считаются ли такие отпавшие под страхом смерти, а затем вернувшиеся полноценными евреями, а следовательно, можно ли пить вино, если такой человек касался бокала, можно ли принимать их свидетельство в суде и т. п. Великий германский раввин, правовед и комментатор Талмуда Раши настаивал, что раз они крестились не по своей воле, а «будучи на острие меча», тайно соблюдали заповеди и искренне раскаялись, то полностью восстановили свой статус «праведных евреев».
Итак, король – защитник и ни в чем не виноват, как и предводитель похода Готфрид Бульонский, как и епископ, сеньор города, который был вынужден «бежать из дома мерзости» – так еврейский автор называет собор, – «ибо они хотели убить его тоже, потому что он заступался за евреев». Кто же тогда повинен в гибели стольких евреев, кто осмелился нарушить наказ короля и клятву герцога?
В полдень злой Эмихо, притеснитель евреев, подошел к городским воротам [Майнца] со всей своей ордой. Эмихо, германский рыцарь, вел с собой отряд франкских и германских крестоносцев-грабителей. Горожане открыли ему ворота, и враги Господни сказали друг другу: «Вот, они открыли ворота для нас; так давайте же отомстим за смерть повешенного».
«Повешенным» Шломо бар Шимшон именует Иисуса, чье распятие на кресте отождествлялось с повешением на дереве; еврейское антихристианское контревангелие «Родословие Йешу», изображающее Иисуса темным волшебником, творившим чудеса силой тайного имени Бога, выкраденного им из Святая Святых иерусалимского храма, рассказывает, что Иисуса собирались повесить на дереве, но деревья ломались, поскольку он заговорил все деревья, однако он не заговорил кусты, и тогда его повесили на рожковом дереве, которое ближе к кусту, чем к дереву.
Главным гонителем евреев, по Шломо бар Шимшону, оказывается некий Эмихо, предводитель отряда «крестоносцев-грабителей». Бар Шимшон прослеживает последующее поражение Эмихо в Венгрии и отмечает: «наши сердца возрадовались, ибо Господь явил месть нашим врагам», – проклиная гонителя посмертно: «да превратятся его кости в прах». На него же указывают и христианские хронисты. Альберт Аахенский, каноник церкви в Аахене, автор «Истории иерусалимского похода», составленной спустя несколько десятков лет после событий и основанной на рассказах вернувшихся крестоносцев, писал о резне в Майнце:
Граф Эмихо, муж благородный и могущественный в тех землях, поджидал с большим отрядом тевтонов прибытия паломников, которые собирались с разных земель и шли королевским трактом.
Иудеи этого города [Майнца], узнав об убийстве своих братьев [в других городах] и понимая, что не смогут избежать той же участи, кинулись к епископу Ротарду в надежде на спасение. Они доверили ему свои несметные богатства, веря в его защиту, ведь он был епископом города. […] Епископ разместил иудеев в весьма просторном зале своего собственного дворца, подальше от глаз графа Эмихо и его последователей, чтобы они в этом укрепленном месте оставались целы и невредимы.
Но Эмихо со своим отрядом посовещались и с рассветом напали на иудеев в зале епископского дворца, обстреляв их стрелами и копьями. Сломав засовы и двери, они бросились убивать иудеев и убили около семи сотен, а те тщетно пытались противостоять нападению тысяч. […]
Мало кто уцелел в этой жестокой резне, но немногие – скорее из страха, чем из любви к вере Христовой – приняли крещение.
С огромной добычей, захваченной у этих людей, граф Эмихо, Клэрбольд, Томас и все это невыносимое сообщество мужей и жен продолжили свой путь в Иерусалим, направив стопы свои в Венгерское королевство, где проход по королевскому тракту был обычно разрешен паломникам. Но прибыв к королевской крепости Визельбург, […] они обнаружили, что мост и ворота крепости закрыты по приказу короля.́
Венгерский король не хотел впускать в свои владения отряды «паломников», возглавляемые Эмихо. Надо пояснить, что сами термины «крестовый поход» и «крестоносец» возникли позже, поначалу же оперировали двумя понятиями, из соединения которых и родилась идея крестового похода: паломничества в Святую землю и священной войны, – и отправившихся в Палестину называли паломниками, пилигримами. Тогда Эмихо со товарищи решил воевать с венграми, на тот момент уже давно христианским народом, отложив свою задачу освобождать Гроб Господень от неверных, однако потерпел поражение, бежал и в конце концов был убит. «Так, – комментирует Альберт Аахенский, – рука Господня, как полагают, обратилась против паломника, который […] убил пребывающих в изгнании иудеев из жажды наживы, а не ради божественного правосудия, хотя иудеи и суть противники Христа. Но Господь праведный судия и никого не принуждает против воли возлагать на себя бремя католической веры».
Крестоносцы-простолюдины терпят поражение от венгров.
Миниатюра Жана Коломба из рукописи «Заморских походов» Себастьяна Мамро. XV век
Другой летописец крестовых походов Гийом (или Вильгельм) Тирский в своей «Истории деяний в заморских землях» вторит Альберту Аахенскому, также упоминая об объединении графа Эмихо и его рыцарей с никем не управляемыми толпами пеших паломников и устроенной ими резне евреев в германских городах, особенно в Майнце и Кельне. Гийом безусловно осуждает поведение погромщиков, называя его безумием, бесчинством, преступлением. Как большинство средневековых писателей, эти хронисты были клириками: Альберт – каноником, Гийом – архиепископом Тирским, и осуждение ими погромов и насильственных крещений отражало позицию церкви.
Итак, вопреки воле церкви и короны, призывавших не трогать евреев, погромы все равно происходили – их устраивали толпы «мужчин и женщин», «пеших паломников», то есть простолюдинов, никем толком не направляемых, воспламененных проповедями и жаждавших обратить свой праведный гнев на неверных. Альберт Аахенский добавляет, что эти бродяги были «глупы и безумны» и, вообразив, будто некий гусь и некая коза вдохновлены святым духом, сделали их своими предводителями на пути в Иерусалим. Хронист возмущен таким «омерзительным преступлением», но при этом понятно, что поведение этого «сброда» ниже критики и недостойно особого рассмотрения – в отличие от мотивов рыцарей, примкнувших к простолюдинам, а точнее, возглавивших их в еврейских погромах.
Самым могущественным из упомянутых феодалов и, соответственно, главным виновником насилия был граф Эмихо Флонхаймский, чей отряд громил евреев Шпейера, Вормса и Майнца, затем разделился и устроил погромы в Кельне, Трире и Метце, отклонившись тем самым от своего маршрута и застряв в Центральной Европе, вместо того чтобы идти на восток и воевать с сарацинами.
Что двигало графом Флонхаймским? Жажда наживы, считает Альберт Аахенский. Ненависть к евреям, полагают еврейские историки, в том числе и современные. Так, крупный еврейский медиевист Роберт Чейзен называет Эмихо убежденным юдофобом и организатором всех погромов. Другой видный исследователь истории евреев в средневековой Европе Кеннет Стоу предлагает две причины: радикальный идеал «христианского общества», требующий избавиться от всех чуждых элементов, и недовольство многих феодалов своим положением: укрупнение вотчин грозило некрупным баронам вроде Эмихо потерей феода и статуса. Даже Готфрид Бульонский, будучи потомком Карла Великого и рассчитывая стать королем Лотарингии, не преуспел в Европе, почему и отправился на восток, и стал королем Иерусалимским, но с титулом не монарха, а лишь «защитника Гроба Господня». Как эти фрустрации понуждали бить евреев? Стоу объясняет – через метафору: терявшие свои владения бароны примеряли на себя слова французского клирика и тоже историка первого крестового похода Бальдерика Бургулийского: «Разве вы не будете мстить за своего кровного родственника? Насколько же более должны вы отомстить за Господа, которого на ваших глазах поносят и изгоняют из его владений, так что он молит о помощи!» Примеряли – и мстили: как сарацинам, так и иудеям.
Еще один возможный мотив – обостренные эсхатологические ожидания, свойственные крестоносцам в целом и Эмихо Флонхаймскому в частности. Слух об этом дошел даже до еврейского автора – Шломо бар Шимшон рассказывает: Эмихо «возглавил орды и сочинил историю, будто апостол Распятого пришел к нему и выжег знак на его плоти, указующий на то, что, когда он [Эмихо] прибудет в греческую Италию, Он сам явится и возложит королевскую корону на его голову, и Эмихо одолеет своих врагов». В этом рассказе о грандиозных планах Эмихо видно сходство со средневековой легендой о «последнем императоре», который восстановит Римскую империю в ее полноте и обратит все народы в христианство, то есть воплотит в реальность идеал «христианского общества», в котором евреям, как и другим иноверцам, места нет. Эта легенда возникла в Византии как реакция на военную экспансию ислама в VII веке, затем была занесена на Запад, где приобрела большую популярность – этот текст сохранился в 140 списках от VIII–XII веков. То ли Бар Шимшон слышал об этой легенде и, примеряя ее на далекую от нормативного благочестия и отнюдь не триумфальную в итоге деятельность Эмихо, смеялся и над гонителем евреев, и над христианскими надеждами, то ли сам Эмихо примерял на себя образ последнего императора, и его амбиции были широко известны.
Некоторые ученые – например, историк крестовых походов Джошуа Правер и историк средневекового милленаризма и юдофобии Норман Кон – видят достаточное основание для еврейских погромов в апокалиптических настроениях крестоносцев: во-первых, в последние времена иноверцы должны принять христианство, во-вторых, последние времена отменяют законы и запреты, обязательные в обычное время. В таком случае Эмихо отличается от Генриха не тем, что он жадный и разбойный граф, а тот – милостивый законопослушный король, как это видят еврейские и некоторые христианские хронисты, а тем, что он вот-вот ожидал второго пришествия, а король не был подвержен этой лихорадке и жил не как накануне конца времен, а в обычном профанном времени. Так аттестовал Эмихо еще один хронист, немецкий аббат Эккехард Аурский: «…один рыцарь Эмихо, – писал он, – граф прирейнских земель, человек дурной славы, […] был призван божественным откровением, подобно новому Савлу, как он сам утверждал, […] и захватил командование над почти двенадцатью тысячами крестоносцев […] Проходя через города Рейна и Майны, а также Дуная, они либо полностью уничтожили омерзительную расу иудеев, где только могли их найти (и в этом будучи ревностно преданными христианской вере), либо заставили их вступить в лоно Церкви». Впрочем, если вернуться к тому, что писали Альберт Аахенский и Гийом Тирский, мы увидим – вместе с израильским историком Биньямином Кедаром, – что истерический апокалиптизм был, безусловно, свойственен паломникам, но скорее участникам «похода бедноты», простолюдинам, выбравшим себе в предводители гуся с козой, чем рыцарям.
Но нужно ли вообще искать мотивы фанатичной юдофобии Эмихо – или, может быть, следует счесть ее литературным конструктом, а Эмихо – удобным для разных авторов козлом отпущения? Действительно ли он был инициатором и руководителем всех погромов? Большинство хронистов – и еврейских, и христианских – пишут о его личном участии лишь в майнцском погроме, самом кровопролитном из всех и давшем заметное число насильственных крещений. И все же Эмихо, самый влиятельный из упомянутых поименно рыцарей, становится олицетворением всей крестоносной антиеврейской агрессии, приведшей к мученической смерти сотен евреев (это важно для еврейских авторов) и к появлению группы принудительно обращенных псевдохристиан, хранивших верность иудаизму и при первой возможности вернувшихся к прежней вере. Эмихо, таким образом, оказывается виновен в нарушении монополии духовенства на крещение, канонических запретов на насильственное крещение и требования периода выжидания даже перед крещением добровольным, виновен в появлении ложных христиан, волков в овечьей шкуре, подрывавших христианскую общность (и это при нараставшей тревожности духовенства относительно апостасии и впадения в ересь), и в «отпадении» их обратно в иудаизм, запрещенном каноническим правом.
Почему именно Эмихо сделали козлом отпущения? С точки зрения христианских хронистов, он – «дурной» рыцарь, лишенный рыцарских добродетелей (благородства, щедрости), якшавшийся со сбродом (к тому же отличившимся языческими суевериями – поклонением гусю с козой), повинный в блуде и в нападении на единоверцев-венгров, будто они язычники, и наконец, бесславно побежденный и погибший в Европе, не доходя до Святой земли. Удобная фигура для того, чтобы списать на нее все эксцессы, – гораздо удобнее победоносного предводителя похода герцога Готфрида.
Еврейским же хронистам, неизменно воспроизводящим архетип милостивого к евреям, доброго и справедливого государя, был необходим антипод этого государя, плохой мелкий властитель, тешащий себя ложными амбициями и притесняющий евреев. Нехороший юдофоб, оттеняющий справедливость и юдофилию монарха, – частый персонаж в еврейских исторических сочинениях: им может быть королева, дурной советчик, исповедник короля, епископ и проч. И наконец, учитывая, что еврейские авторы XII века жили в том же окружении, что и их герои, винить во всем одного главного гонителя, к тому же погибшего и неодобряемого самими христианами, было благоразумнее, чем объявлять врагами всех, включая рядовых бюргеров – своих соседей.
* * *
Другой тип чрезвычайных ситуаций, когда евреи подвергались угрозам насилия и реальному насилию, а власти проявляли свое покровительственное к ним отношение, стараясь их защитить, или же еврейские авторы старались представить дело в таком свете, – это ситуация ритуального, или кровавого, навета. То есть ложного обвинения той или иной еврейской общины в убийстве христианского ребенка, почти всегда мальчика. Такие наветы появились в Европе во второй четверти XII века, согласно недавним исследованиям, одновременно в Англии и в Германии. Подробнее речь о них пойдет ниже, сейчас же мы рассмотрим конкретно Нориджское дело 1144 года, долгое время считавшееся первым наветом в истории, и позицию светской власти в этой неожиданной и еще необычной ситуации.
Распятие Уильяма Нориджского.
Амвон церкви Св. Троицы в Лоддоне, Норфолк. XV век
Евреи поселились в английском городе Норидже незадолго до обрушившегося на них обвинения и разбирательства – в 1135 году. Они были франкоговорящие, родом, как и прочие английские евреи, из Франции, связанные с местной норманнской знатью и чуждые местному англосаксонскому населению, относившемуся к ним враждебно. Представителями этого населения были родственники 12-летнего Уильяма, обвинившие евреев в издевательствах над мальчиком и его убийстве в Великий пост 1144 года.
Дядя мальчика активно добивался расследования убийства и развития культа невинноубиенного отрока. Культ действительно расцвел: тело Уильяма перезахоронили в соборе, над ним происходили чудеса, в город приезжали паломники – поклониться могиле святого и исцелиться, например, от одержимости демонами. Требовалось житие святого мученика, и прибывший в Норидж уже после событий монах Томас Монмутский двадцать лет трудился и написал «О жизни и страстях св. Уильяма Нориджского» (1150–1173), наш основной, хотя и далеко не достоверный источник по этому делу. Томас старался доказать, что евреи действительно убили мальчика, и объяснить, зачем они это сделали. Но здесь нас интересуют не измышления Томаса, а более прозаическая и более достоверная сюжетная линия – отношения евреев со светской властью и роль короля в расследовании предполагаемого убийства. Мотором следствия помимо дяди отрока, тоже, кстати, клирика, было местное духовенство, заинтересованное в утверждении Уильяма в статусе мученика и святого и в «раскрутке» его культа. Однако епископ, хотя и канонизировал отрока на епархиальном уровне, не торопился огульно обвинять еврейскую общину, но поручил разбирательство церковному суду. И тут евреев решительно взяла под защиту светская власть в лице шерифа – королевского чиновника, ведающего судом и налогами:
…они решили обратиться к шерифу Джону, который по обыкновению был их спасением и их единственным покровителем. И со всеобщего согласия было решено, что наиболее влиятельные из них пойдут к нему. […] И они пришли и сказали, что у них есть великая тайна и они бы хотели поговорить с шерифом наедине. И когда все вышли и Джон махнул им с тем, чтобы они говорили, что хотели, они сказали: «Мы попали в крайне затруднительное положение, и если ты поможешь нам выбраться из него, мы обещаем тебе сотню марок». Он, обрадованный названной суммой, пообещал хранить тайну и оказать им поддержку в этом деле. […]
Слух распространялся во всех направлениях и, когда достиг города, поразил сердца всех, кто слышал его, великим ужасом. […] Большинство говорило, что только евреи могли совершить такое деяние и именно в такое время. […] И серьезность их рвения побуждала их уничтожить евреев, и они бы наложили на них руки, но страх перед шерифом Джоном удерживал их. […]
По приказанию епископа декан Нориджа вызвал евреев и повелел им явиться назавтра и отвечать перед синодом по этому вопросу. Евреи очень испугались и побежали к шерифу Джону, своему единственному защитнику. […] И Джон не позволил евреям идти на синод, а передал через своих слуг епископу, чтобы тот не вязался к евреям и что в отсутствие короля евреи не должны давать ответ на подобные измышления христиан. […]
Поскольку им небезопасно было оставаться в городе, шериф укрыл их в стенах замка [королевского замка, построенного еще Вильгельмом Завоевателем и соседствовавшего с еврейским кварталом, что очевидно было топографическим выражением юридической связи между еврейской общиной и короной], пока их безопасность не была гарантирована королевским эдиктом и они не стали неуязвимы для своих противников.
Мы видим, что король, издавший соответствующий указ (и отклонивший петицию, поданную дядей мальчика через высокопоставленных церковных иерархов), и его представитель, защитивший евреев от церковного суда и обеспечивший им физическое укрытие, недвусмысленно встали на сторону евреев и сочли ужасное обвинение клеветой, возможно, основываясь на неизвестных нам прецедентах. Подобная позиция полностью соответствует букве и духу еврейской политики короны, в которой в середине XII века еще преобладали «защита и покровительство», а не «рабство» и эксплуатация. Но автор жития, убежденный в преступлении евреев или, по крайней мере, обязанный убедить в нем своих читателей, выставляет шерифа корыстолюбцем, который, получив взятку, осознанно решил покрывать убийц и в итоге не избежал возмездия свыше, о котором с удовлетворением и повествует агиограф:
Я не могу пройти мимо смерти шерифа Джона, которая, я полагаю, была вызвана возмездием Господним. С того самого дня, когда был назначен синод и он спас евреев от рук христианского правосудия, поскольку был щедро подкуплен, он стал страдать от неизлечимой болезни. Ибо, как он сам впоследствии рассказывал одному из своих слуг (от которого я и узнал об этом после его смерти), в тот самый момент, когда он, защищая евреев, начал открыто перечить христианскому закону, он начал страдать от внутреннего кровотечения. И так явственно в этом проявилось возмездие Господне, что он воистину мог бы сказать вместе с евреями: «Да будет кровь невинного на нас и на детях наших».
История ритуального навета на этом не закончилась – напротив, только началась. За Нориджем последовало Блуаское дело 1171 года, кровавый навет в Фульде в 1235-м, обвинение евреев Линкольна в убийстве мальчика Хью в 1255 году, навет в Обервезеле в 1287-м, знаменитое Трентское дело 1475 года и – накануне изгнания евреев из Испании – процесс над евреями и марранами из кастильского города Ла-Гуардия в 1491-м, а также немало других, менее известных наветов и последовавших за ними судебных разбирательств, наказаний или погромов. При этом верховная власть, к которой евреи апеллировали в поисках защиты, достаточно стабильно, хотя и не особенно эффективно оказывала им поддержку, утверждая невиновность и осуждая наветы как клеветнические и абсурдные.
Император Фридрих II Штауфен после Фульдского дела 1235 года собрал коллегию крещеных евреев и приказал им «для отыскания правды прилежно исследовать и сообщить, существует ли у иудеев мнение, которое побуждало бы их совершать вышеупомянутые преступления». Эксперты ответили отрицательно, приведя исчерпывающий список причин: «те, кому запрещена кровь даже разрешенных животных, едва ли могут жаждать человеческой крови, потому что это слишком ужасно, потому что природа это запрещает и вследствие родства рас, которое связывает их с христианами, а также потому, что они не стали бы подвергать опасности свое имущество и свою жизнь». И тогда император «с одобрения князей» объявил евреев Фульды «полностью оправданными и невиновными в приписываемом им преступлении, а остальных евреев Германии свободными от столь тяжкого обвинения».
