Ганс Христиан Андерсен
Бронзовый кабан. Быль
Опять мальчик поднимался по развалившейся каменной лестнице, двое матросов – это были русские – весело сбежали вниз, едва не сшибив малыша. Они возвращались с ночного кутежа. Их провожала немолодая, но еще ладная женщина с пышными чёрными волосами.
– Что принёс? – спросила она мальчика.
– Не сердись! – взмолился он. – Мне не подали ничего, ровно ничего, – и схватил мать за подол, словно хотел его поцеловать.
Они вошли в комнату. Не станем её описывать, скажем только, что там стоял глиняный горшок с ручками, полный пылающих углей, то, что здесь называют марито; она взяла марито в руки, погрела пальцы и толкнула мальчика локтём.
– Ну, денежки-то у тебя есть? – спросила она.
Ребёнок заплакал, она толкнула его ногой, он громко заревел.
– Заткнись, не то башку твою горластую размозжу! – И она подняла горшок с углями, который держала в руках; ребёнок, завопив, прижался к земле. Тут вошла соседка, тоже держа марито в руках:
– Феличита, что ты делаешь с ребёнком?
– Ребёнок мой! – отрезала Феличита. – Захочу – его убью, а заодно и тебя, Джанина. – И она замахнулась горшком; соседка, защищаясь, подняла свой, горшки так сильно стукнулись друг о друга, что черепки, уголь и зола полетели по комнате; но мальчик уже выскользнул за дверь и побежал через двор из дому. Бедный ребёнок так бежал, что едва не задохся; у церкви Санта-Кроче, огромные двери которой растворились перед ним минувшей ночью, он остановился и вошёл в храм. Все сияло, он преклонил колена перед первой могилой справа – эго была могила Микеланджело – и громко зарыдал. Люди входили и выходили, служба окончилась, никто мальчугана не замечал; один только пожилой горожанин остановился, поглядел на него и пошёл себе дальше, как все остальные.
Голод и жажда совсем истомили малыша; обессиленный и больной, он залез в угол между стеной и надгробием и заснул. Был вечер, когда кто-то его растолкал; он вскочил, перед ним стоял прежний старик.
– Ты болен? Где ты живёшь? Ты провёл тут целый день? – выспрашивал старик у малыша. Мальчик отвечал, и старик повёл его к себе, в небольшой домик на одной из соседних улиц. Они вошли в перчаточную мастерскую; там сидела женщина и усердно шила. Маленькая белая болонка, остриженная до того коротко, что видна была розовая кожа, вскочила на стол и стала прыгать перед мальчиком.
– Невинные души узнают друг друга! – сказала женщина и погладила собаку и ребёнка. Добрые люди накормили его, напоили и сказали, что он может у них переночевать, а завтра папаша Джузеппе поговорит с его матерью. Его уложили на бедную, жёсткую постель, но для него, не раз ночевавшего на жёстких камнях мостовой, это была королевская роскошь; он мирно спал, и ему снились прекрасные картины и бронзовый кабан.
Утром папаша Джузеппе ушёл; бедный мальчик этому не радовался, он понимал, что теперь его отведут обратно к матери; мальчик целовал резвую собачку, а хозяйка кивала им обоим.
С чем же папаша Джузеппе пришёл? Он долго разговаривал с женой, и она кивала головой и гладила ребёнка.
– Он славный мальчик, – сказала она, – он сможет стать отличным перчаточником вроде тебя, – пальцы у него тонкие, гибкие. Мадонна назначила ему быть перчаточником.
Мальчик остался в доме, и хозяйка учила его шить, он хорошо ел и хорошо спал, повеселел и стал даже дразнить Белиссиму – так звали собачку; хозяйка грозила ему пальцем, сердилась и бранилась, мальчик расстраивался и огорчённый сидел в своей комнате. Там сушились шкурки; выходила комната на улицу; перед окном торчали толстые железные прутья. Однажды ребёнок не мог заснуть – думал о бронзовом кабане, и вдруг с улицы донеслось – топ-топ. Это наверняка был он! Мальчик подскочил к окну, но ничего не увидел, кабан уже убежал.
