Ганс Христиан Андерсен
Предки птичницы Греты
– Коли Бог даст, будем живы и дождёмся попутного ветра, пойдём в Грензунд к Фальстеру! – сказал шкипер и спросил студента, желавшего сесть на судно, как его зовут.
– Людвиг Гольберг! – ответил тот, и имя это прозвучало тогда, как и всякое другое, теперь же оно принадлежит к славнейшим датским именам! А тогда-то он был простой, неизвестный никому, бедный студент.
Судно проплыло мимо дворца, и не успело рассветать, как оно уже вышло в открытое море. Поднялся лёгкий ветерок, паруса надулись, молодой студент сел лицом против свежего ветра, да и заснул; нельзя сказать, чтобы это было с его стороны особенно благоразумно!
Уже на третье утро судно встало на якорь у Фальстера.
– Не знаете ли вы, у кого бы мне найти здесь пристанище за небольшую плату? – спросил Гольберг у капитана.
– Думаю, что лучше всего вам обратиться к перевозчице! – ответил тот. – Коли хотите быть с нею полюбезнее, зовите её матушкой Сёрен Сёренсен Мёллер! Но смотрите, не слишком-то уж любезничайте, не то она рассердится! Муж её арестован за убийство, и она сама теперь правит перевозом, – лапищи у неё здоровые!
Студент забрал свою котомку и пошёл в домик перевозчицы. Дверь не была заперта; он приподнял щеколду и вошёл в комнату, выстланную кирпичом. Главною мебелью была длинная скамья, покрытая большим кожаным одеялом. К скамье была привязана белая наседка с цыплятами; она опрокинула блюдечко с питьём и вода разлилась по полу. Ни в этой, ни в соседней комнате не было ни души, кроме грудного ребёнка в колыбельке. Но вот показалась лодка, отплывшая от противоположного берега; в ней кто-то сидел, но кто именно – мужчина или женщина – решить было мудрено: сидевший был закутан в широкий плащ с капюшоном, покрывавшим голову. Лодка пристала к берегу.
Из неё вышла и вошла в комнату женщина, ещё очень видная собой – особенно когда выпрямляла спину. Из-под чёрных бровей гордо смотрели чёрные глаза. Это и была сама матушка Сёрен, перевозчица. Грачи, вороны и галки прокричали бы, впрочем, другое, более знакомое нам имя.
Сурово глядела она, скупа была на слова, но всё же студенту удалось сговориться с нею насчёт платы за стол и за помещение на то время, пока в Копенгагене будет обстоять неблагополучно.
В домик перевозчицы частенько заглядывали из ближайшего городка некоторые почтенные граждане, вроде Франца Ножевщика и Сиверта Обозревателя мешков[1]. Они потягивали из кружек пивцо и беседовали со студентом. Он был мастер своего дела, – как выражались они – читал по-латыни и по-гречески и умел потолковать об учёных предметах.
– Чем меньше знаешь, тем легче живётся! – заметила однажды матушка Сёрен.
– Да, вот вам-то нелегко приходится! – сказал Гольберг, застав её за стиркою белья в щёлоке, причём ей самой приходилось раскалывать тяжёлые плахи на подтопку.
– Ну, про то я одна знаю! – ответила она.
– Что ж вы с малых лет так колотитесь?
– Это видно по рукам; прочесть, чай, не трудно! – сказала она, показывая ему свои, правда, маленькие, но огрубелые и сильные руки с обкусанными ногтями. – Вы, ведь, учёный!
Около Рождества начались сильные метели; мороз крепчал, ветер как будто промывал людям лица крепкою водкою. Но матушка Сёрен не боялась никакой погоды, завернувшись в свой плащ, да надвинув капюшон на голову.
Было не поздно, но в комнатке уже совсем стемнело; хозяйка подложила в печку хвороста и вереска, сама уселась возле и принялась штопать свои чулки, – другому некому было взяться за это дело. Под вечер она стала словоохотливее, чем это вообще было в её привычках. Она заговорила о своём муже.
– Он нечаянно убил одного драгёрского шкипера и должен за это три года пробыть на каторге. Что ж, он, ведь, простой матрос, так должно поступать с ним по закону!
– Поступают по закону и с лицами высшего сословия! – сказал Гольберг.
– Вы думаете? – сказала матушка Сёрен и поглядела в огонь, но затем начала снова. – А вы слышали о Кае Люкке? Он велел срыть одну из своих церквей, а когда священник Мас стал громить его за это с кафедры, приказал заковать духовного отца в цепи, созвал суд и сам приговорил его к казни. И священнику отрубили голову! Это уж не было нечаянным убийством, а Кая Люкке всё-таки не тронули!
– Он действовал сообразно нравам своего времени! – сказал Гольберг. – Теперь эти времена миновали!
– Рассказывайте! – сказала матушка Сёрен, встала и пошла в другую каморку, где была «девчурка», прибрала и уложила её, потом приготовила на скамье постель студенту. Кожаное одеяло было отдано ему, – он был куда чувствительнее к холоду, чем она, даром что родился в Норвегии.
Утро в день Нового года было ясное, солнечное; мороз, однако, стоял такой, что нанесённый метелью снег превратился в твёрдую кору, и по нему можно было ходить как по полу. Колокола в городе зазвонили к обедне. Студент завернулся в свой шерстяной плащ и собрался пойти в город.
