Гай Юлий Орловский
Ричард Длинные Руки – гроссфюрст
Я сказал настойчиво:
– Вспомни, ты же была веселой! Ты смеялась и шутила, с тобой всем было хорошо и радостно!
Она смотрела молча, в глазах вопрос, словно не поняла, я перевел дыхание и зашел с другой стороны:
– Ты уже видишь, я не моргул. Сойди, посиди, как в былые времена, ощути иные запахи, текстуры, цвета, вкус совсем другой еды… раньше тебе было очень интересно! Что случилось? Ты запечатлена для того, чтобы на тебя не только смотрели, но и… общались!
От картины донесся немножко обиженный голосок:
– Мне и сейчас интересно…
– Ну вот!
– Я боюсь, – прошелестел ее голос.
Я засмеялся как можно чистосердечнее, вдруг да она умеет распознавать оттенки лучше других женщин, они все вообще-то умеют это делать лучше нас.
– Меня?
– Я должна выходить только к Геду, – сообщила она.
– Все верно, – подтвердил я, – но его здесь нет, а держать тебя там неправильно, нехорошо. Ты всегда была независимой, смелой, поступала по-своему, а с Гедом была потому, что это совпадало и с твоими желаниями… Так будь же сама собой?
Листья на заднем фоне шевелятся, по небу проплывает легкое оранжевое облачко. Мне оно показалось слишком цветным, но, возможно, близился закат солнца, что само по себе должно навевать романтическое настроение.
Глава 4
На лице Кри отчетливо проступило мучительное размышление, она повела глазами вправо-влево, наконец предупредила дрожащим голоском:
– Только на минутку!
– Отлично, – воскликнул я. – Докажи, что ты чего-то стоишь, ты же не рабыня Геда!
В ее взгляде проступило колебание. Она даже посмотрела вниз, будто измеряла расстояние до пола, чуть-чуть зябко поежилась.
Я торопливо ухватил стул и, придвинув к стене, подал ей руку. Она повернула голову и долго смотрела на меня, я постарался выглядеть чистым и открытым, искренним таким любителем бесхитростных веселий, застолий и легкого флирта.
За ее спиной снова задвигались ветви деревьев, застыли, опять дрогнули и замерли прямо в движении.
– Ну давай же, – сказал я. – Съедим по пирожному, и снова вернешься обратно!
Она кивнула и подала руку. Я напрягся, до жути захотелось отдернуться, отпрыгнуть, но стыд перед женщиной пересилил, а она легко оперлась о мою ладонь, ощущение жуткое, словно в самом деле живая, придвинулась вплотную к незримой преграде и перекинула через нижний край рамы ногу, словно вылезает через окно.
Я придержал ее, напрягая мускулы, она перекинула вторую ногу, мгновение посидела на раме, затем встала на стул одной ногой, другой, я помог сойти на пол.
Она улыбалась несколько нерешительно, но лицо разрумянилось, глазки заблестели, мне даже почудилось, что в них появилось нечто хитренькое.
– Садись, – сказал я вежливо и провел ее к креслу.
Она опустилась тихо, но без церемоний, во взгляде разгорается любопытство. Уже без колебаний взяла пирожное, надкусила, прислушалась к ощущениям. Я быстро создал вазочку с мороженым, придвинул к ней.
– Тебе понравится.
Она кивнула, быстро и без церемоний разделалась с пирожным, чего я никак не ожидал, все-таки даже тактильное и до предела интерактивное не должно было вот так… с другой стороны, энергия, похоже, была на исходе…
Мороженое она смаковала, прислушивалась к ощущениям, потом улыбнулась, голос ее прозвучал чарующе, с новыми нотками:
– Спасибо. Мне нужно вернуться.
Я снова протянул руку и помог ей подняться на стул, а оттуда перелезть через раму, снова жутко похожую на окно в некий мир. Я не отрывал от нее взгляда, а она снова застыла в той же позе, в какой вижу ее с первого же дня здесь.
Сэр Вайтхолд вошел с докладом, споткнулся на пороге, едва увидел мое лицо.
– Что-то случилось, – спросил он встревоженно, – ваша светлость?
– Если бы, – ответил я, стараясь войти в прежний образ все понимающего и все видящего отца народа и великого воителя. – А то сиди вот и жди… когда что-то случится. Что у вас?
– Все получили приказ, – сообщил он, – карать любое неповиновение, как вы говорите, по законам военного времени.
– Наконец-то, – сказал я и, наткнувшись на его непонимающий взгляд, объяснил: – Наконец-то я недоперестарался с гуманностью. Людей надо перевоспитывать, но сейчас некогда, потому проще их убивать, а перевоспитывают пусть в аду. Там специально обученная команда, помещения, приспособления, учебные пособия и опытные педагоги. А мы должны заниматься насущными задачами.
– Это как? – спросил он.
– Первое, – объяснил я, – удержаться.
– А второе?
– Удержаться, – повторил я. – Это же и третье. Иначе все рухнет.
Он поклонился и вышел, а я все вспоминал то странное ощущение, когда касался ее руки, в самом деле тактильные ощущения переданы превосходно, сам бы поклялся, что трогал живое, если бы проделал такое с закрытыми глазами.
Сейчас она в той же позе на портрете, но теперь рассматриваю ее иначе, в черепе всякие мысли, в том числе и вовсе не связанные с сексом, абсолютно не связанные, разве что в самой общей мере…
Как теперь вижу, она по каким-то причинам не может обратиться ко мне, что вообще-то недоработка, но, с другой стороны, почему недоработка, как раз очень все правильно и мудро, женщина всего лишь приятная штука, ей лучше помолчать, пока не спросят… Во всяком случае, так могли думать те, кто создавал эти великолепные портреты… вернее, кто заказывал их.
Я, конечно, не такой, я гуманист и демократ, женщины – тоже люди, и все права у них, как и у людей, просто я, как человек с широкими взглядами, прекрасно понимаю тех древних сатрапов и тиранов, еще как понимаю…
В следующий раз, когда я сумел пробудить ее от оцепенения, она улыбалась и строила глазки, невинный флирт, я уговорил ее сойти в комнату, а сам быстро сдвинул изображение в сторону, появились суровые заснеженные горы.
Кри вздрогнула.
– Ой…
– Знакомые места? – спросил я быстро.
Она кивнула.
– Да… Но мне там не нравится…
– Почему?
– Горы мертвые, – произнесла она, – мы пробыли там совсем недолго. Там пусто и холодно, я чуть не умерла…
Я смерил взглядом заснеженные пики, что-то вроде Гималаев, если не сами Гималаи, никогда их не видел, но знаю, что гималаистее на планете вроде бы ничего нет.
– Высокие, – согласился я. – И что, туда можно войти и сейчас?
На ее кукольном личике проступило удивление пополам с отвращением.
– Конечно… но там плохо. Не знаю, зачем там бывают…
– Я тоже, – сказал я. – Видишь, сколько у нас общего?
Она слабо улыбнулась. Вряд ли чуть не умерла, обычное женское преувеличение, блондинки есть везде, они вечны, но пейзаж в самом деле жутковат. Я бы в эти горы точно не полез, у меня с головой в порядке.
Обратно она запросилась сразу же, я моментально и с готовностью помог ей взобраться в картину, она сразу успокоилась и смотрела на меня с прежней дразнящей улыбкой, что хороша, очень хороша, и совсем это никакое не оцепенение, а на радость ценителям удачно схваченный момент.
Раз уж там ей намного уютнее, уговаривать слезть и пообщаться в реале больше не стал, успею, начало есть, а дальше пойдет по проторенной, а пока подкатывался то зайчиком, то хомячком, старался побольше узнать о ней самой и ее мире.
Увы, она и в реале наверняка была хорошенькой пустышкой, с такими особенно удобно, весело и необременительно. Они всегда довольны жизнью, собой, окружением, беспечно чирикают, сложными вопросами головы не забивают, от этого морщины, а спутникам передается их хорошее настроение.
В тот раз она была в путешествии, если это путешествие, с неким Гедом, он запоминал ее, так это она называла, на фоне красивых пейзажей, холодных гор и на берегу безбрежного океана, хотя я предпочел бы, чтобы хоть раз запомнил в городской обстановке.
В памяти Кри сохранились только эта поездка, ночи страсти на берегу моря и на зеленой траве, холодная и суровая природа, которая ей так не нравилась, но Гед от нее был без ума.
Она сообщила мне, что за весь долгий период между Гедом и мною она только трижды просыпалась, когда заросшие грязью и плесенью рамы начинали очищать, но у нее недоставало сил, чтобы даже рассмотреть этих людей, только показались они ей очень странными.
– Какими именно?
– Странными, – повторила она. – Не такими.
– Какими не такими?
Она капризно оттопырила губу.
– Непривычными. Очень грубыми и грязными. И еще в них было нечто…
Она задумалась, затем тряхнула головой и засмеялась.
– Да какая разница? Ты совсем не такой. Ты даже похож на Геда.
– Я? Ну, спасибо…
Иногда она замирала, я тревожно всматривался, что-то пытается вспомнить, лицо озадаченное, не понимает, почему такие провалы в памяти.
Когда я осторожно пытался натолкнуть на рассказы о чем-то помимо их путешествия с Гедом, она даже не понимала, о чем речь, ее существование началось с их путешествия и закончилось, когда он сказал, что возвращаются.
Возможно, у него в доме в рамках более расширенные версии, а то и вовсе там другие… хотя, вполне вероятно, что Кри и была именно той отдушиной от трудной и тяжелой жизни дома, и потому Кри помнит только солнце, море, красивую природу, горы, а сама всегда на пике хорошего настроения.
– Ох, – сказала она как-то, – ну ты и хитрый…
– Разве? – удивился я. – Мне казалось, что я сама простота…
– В чем-то да, – согласилась она. – Ты очень прост, что удивительно, учитывая, что тебе здесь кланяются многие… но ты и хитер! Я смотрю на тебя и думаю то, что ты хочешь, чтобы я думала.
– Правда? – спросил я. – Ну тогда иди ко мне. Иди на перекресток моих больших и неуклюжих рук!
Она засмеялась.
– Разве неуклюжих? Мне кажется, они у тебя очень уклюжие…
– А ты проверь, – предложил я дразняще.
Она посмотрела хитро, подумала и вдруг ответила с вызовом:
– А что? И проверю.
Я выскочил из-за стола и подбежал к стене с ее портретом.
– Прыгай, я поймаю.
Она покачала головой:
– Не сейчас.
– А когда?
– Позже, – почти прошептала она. – Если не передумаю…
– Если не струсишь, – уличил я.
– Да, – ответила она с достоинством, – я трусливая. Завидуешь?
– Да не так, чтоб очень, – признался я, – но преимущества в этом есть. Жаль только, что мужчины не имеют право на это такое понятное чувство.
– Да? – удивилась она. – А я видела столько трусливых мужчин… Их вообще большинство!
Я тяжело вздохнул.
– У вас очень продвинутое и цивилизованное общество. Наверное, женщины тоже работают?
Она улыбнулась.
– Попробуй уговорить меня прийти к тебе вечером.
Улыбка ее была таинственной и обещающей, но вечера я ждал с сильно бьющимся сердцем. Крис оставалась на том же месте, за окнами замирает приглушенный шум города, только иногда доносятся строгие окрики наших воинов, патрулирующих улицы, да звонкий цокот стальных подков по вымощенной булыжником площади.
Воздух здесь сырой и застойный, что значит, не может перебраться через Великий Хребет и подсушиться на жарком солнце, издали доносятся крики птиц, звонко прокричал петух, небо уже темное, но звезд не видно, только очень далеко, за горизонтом, вспыхивают тускло-багровые зарницы.
В городе объявлен комендантский час, что это такое, не поняли даже армландцы, я объяснил, что местным запрещается выходить из домов после захода солнца, и вообще больше трех чтоб не собирались до отмены моего высочайшего указа.
– Сэр Вайтхолд, – сказал я, – они привыкли к военной диктатуре и даже гордятся порядком и дисциплиной, которую навязал им Гиллеберд. Потому любые наши демократизации расценивают как слабость! Так не разочаруйте же их, закрутите все гайки… в смысле, затяните петли на их шеях потуже, чтобы помнили, кто здесь хозяева! Есть такие, даже гордятся, когда ими помыкают.
Он поклонился.
– Ваша светлость, боюсь…
– Чего?
– …что вы правы, – закончил он. – Они понимают только силу.
– Не завидуйте, – сказал я. – Это ущербный путь. Хорош для короткого рывка. А потом здесь все равно бы развалилось. Возможно, Гиллеберд увидел признаки спада, вот и решил поправить дело победоносной войной?
– Да, ваша светлость, – ответил он, поклонился и пропал за дверью.
Глава 5
Я повернулся к столу и вздрогнул, слева от него в красивой изысканной позе стоит веселый франт в лихо заломленной набекрень широкополой шляпе с длинным цветным пером, на смеющемся лице щегольские усики, что то выходят из моды, то удало, как молодой рыцарь на горячем коне, врываются в нее снова, и сам улыбается до ушей, вглядываясь в меня с превеликим удовольствием.
– Соскучились? – спросил он весело, захохотал, красиво поклонился, срывая шляпу, эффектным жестом швырнул ее в сторону, и она повисла, слегка покачиваясь, на торчащих из стены оленьих рогах. – Я – ужасно!
– А я вот ничуть, – заверил я и, нахмурившись, поинтересовался: – Или намекаете, что ни к кому не приходите по своей воле?
Он сказал с веселым негодованием:
– Намекаю? Это я всегда утверждал и утверждаю! А то сколько лжи и клеветы, когда говорят, что вот я пришел и соблазнил… Извините, я прихожу, чтобы принять ваш уже свершившийся грех… в реальности или пока только замысленный, чтобы утвердить вас при колебаниях и в моменты неуверенности, поддержать вас в вашей похоти, вашей лжи, предательстве и всех ваших преступных, как вы это называете весьма странно… эх, да вы сами знаете, сэр Ричард, не так ли?.. И знаете все лучше и лучше.
Я насупился.
– Намекаете, что уже пришли за мной?
Он снова расхохотался.
– Еще нет, увы. Но разве не говорил, что придете ко мне?.. Вы в какое кресло хотели предложить мне сесть?
– В любое, – буркнул я нелюбезно. – Где вам удобнее.
– Мне удобнее ближе к вам, – ответил он предельно учтиво, вплоть до оскорбительности, и сел в самом деле рядом. Я взглянул в его глаза, в них, как ни странно, просматривается дружеское сочувствие. – Сэр Ричард, как в вас уживаются такие крайности, что… даже не могу их охарактеризовать! Я до сих пор не сумел ответить на вопрос: можно ли творить зло во имя добра, а вы ежедневно… да что там ежедневно!.. ежеминутно сталкиваетесь с этой проблемой, но прете, как дикий кабан по камышам, не останавливаясь, будто у вас все решено… а я уверен, что даже не задумывались!
– Сороконожка как-то задумалась, – ответил я, – и… все.
– И что?
– Не смогла сдвинуться, – объяснил я. – А спросили у нее всего лишь, с какой ноги начинает бег. Сэр Сатана, вы полагаете, я не вспоминал больше тот момент, когда вы мне предложили трон императора? И нужно было всего лишь зарезать ребенка… Простого, из нищей семьи, которые и так мрут тысячами еще во младенчестве…
Он посмотрел с интересом.
– Правда? А я думал, вы постарались забыть, чтобы не вспоминать о своем позоре.
– Старался, – признался я, – но оно все всплывало и терзало. Думаю, я смог бы справиться и с императорством, тем более что там, как говорите, все было налажено, мне надо было только сидеть в кресле и надувать щеки… а потом бы, освоившись, я мог бы начать осторожные реформы.
– Ну-ну, – поощрил он, – и что надумали?
Я тяжело вздохнул.
– Убив ребенка, я затем искупил бы вину, сделав людям много добра и сохранив жизни тысячам младенцев, которые при прежней власти бы померли. То есть польза один к тысяче. Или даже один к миллиону…
– Ну-ну, – подтолкнул он, – продолжайте. Мне интересно следить, как вы себя начнете топтать и обвинять, хотя сейчас рассуждаете абсолютно здраво и трезво.
– Я вертел так и эдак, – сказал я, – и не мог понять, что меня остановило. И, главное, почему.
Он посоветовал ехидно:
– Так и скажите, как говорят, когда не знают, что ответить: вас остановил сам Господь.
Я покачал головой снова.
– Нет-нет, я привык докапываться до сути. И к тому же я сто раз повторял: человек свободен! Даже от Бога. Он сам нас освободил от себя и своей власти, чтоб если мы и пришли к нему, то по своей свободной воле. А суть, похоже, в том, что, убив младенца, я нанес бы своей душе именно тот непоправимый ущерб, что уже и на троне не стал бы, наверное, спасать этих младенцев. Да пусть дохнут, род людской должен очищаться от слабых, закон выживания, нечего больных тащить в будущее, у меня есть пограндиознее задачи, чем заботиться о всякой черни…
Он хмыкнул, горящие интересом глаза медленно угасали, лицо нервно дернулось.
– Сэр Ричард, – сказал он с неудовольствием, – вы, по-моему, сильно утрируете. Разумеется, такое жертвоприношение меняет человека, но лишь в сторону укрепления его решимости, стойкости, намерения идти вперед, невзирая ни на какие препятствия…
Я вскинул руку ладонью вперед.
– Стоп-стоп! Похоже, это оно и есть.
Он чуть встревожился, в глазах мелькнул испуг, а лицо немного напряглось.
– Что, сэр Ричард?
– Невзирая ни на какие препятствия, – медленно повторил я. – Да-да, это так часто звучит, так часто говорят, что потерялся главный смысл… Идти вперед, невзирая ни на какие препятствия – раньше считалось… да и сейчас подается как положительность, правильность… Идти до конца, нам нужна победа, за ценой не постоим, не отступать, нам жизнь не дорога, ломать все преграды… А если преграды как раз те, о которых так не любим говорить?.. Ага, уже скривились. Да-да, я о нравственных. Мы ведь не хотим о них даже думать, верно? Вчера зарезал ребенка, чтобы получить трон, а сегодня надо зарезать свою семью и своего сынишку, чтобы лучше пошла реформа в образовании и здравоохранении. Завтра надо будет на площади принести в жертву сто девственниц, зато гарантировано десять лет без засухи и падежа скота…
Он мрачнел все больше, ерзал, пальцы нервно крутили в ладони серебряный кубок.
– Вы же знаете, – сказал он раздраженно, – у политика должна быть иная мораль, чем у простолюдина! И если надо принести в жертву сто девственниц, чтобы спасти тысячу жизней… а вы знаете, что при засухе погибнет народу гораздо больше… то что вы сделаете?
Я покачал головой:
– Не знаю. Но в жертву приносить никого не буду. Если уж совсем будем приперты к стене, то, возможно, сам лягу на жертвенный камень… ну, если уж совсем ничего не придумаю, я вообще-то не больно жертвенный, мне бы в самом деле лучше другими жизнями откупиться, признаю… Но жертву можно принять только добровольную… так мне чуется…
Он сказал враждебно:
– Догадываюсь, на кого намекаете и даже вроде бы указываете пальцем. Но он струсил на кресте и кричал! Дескать, на кого его оставили, такого вот подвижника…
– Кричал, – согласился я. – Больно было и страшно, могу себе представить. Но все-таки пошел… и не отрекся. Потому я, хоть и вижу, что вроде бы иду по пути, начертанному вами, сэр Сатана, вот захватил две трети Турнедо да еще и Армландию отстоял…
– …к тому же Армландия теперь полностью ваша, – уточнил он довольным голосом. – Барбаросса признал ее самостоятельность, а вас – ее единственным правителем.
– И все равно, – продолжил я, – я все-таки не ваш, сэр Сатана. Я не смогу убить ребенка.
В его кубке появилось красное, как живая кровь, вино, я даже аромат уловил свежепролитости, лицо стало насмешливо-задумчивым. Он сделал неторопливый глоток, затем произнес со вкусом, растягивая удовольствие:
– Простите, сэр Ричард… но не по вашему ли приказу убита семья короля Гиллеберда? Если мне память не изменяет, в спальне было двое или трое малолетних детей?
Я поморщился.
– Это не то…
– Правда? – спросил он с удовольствием. – Поясните разницу. Мне надо у вас кое-чему поучиться!
– Положить на жертвенный камень младенца, – сказал я хмуро, – взять нож и вонзить ему в грудь… это жестокое и преднамеренное убийство, за которое нет оправдания. А вот то, на что намекаете вы…
Он хохотнул:
– Намекаю?
– На что указываете пальцем, – сказал я уже злее, – это совсем другое. Я велел всего лишь зачистить королевский дворец и личные покои Гиллеберда сэру Клементу… я ни разу не употребил слово «убийство»!.. а он приказал своим солдатам захватить этажи, всего лишь никого там не оставляя в живых. В этом случае семья короля Гиллеберда уже не какие-то там люди с женщинами и детьми, в смысле – не личности, а статистические единицы! Как, впрочем, и остальные жители города, у нас вообще-то равенство, по глубокому убеждению церкви. Да, какая-то часть статистических единиц неизбежно вычеркивается при захвате города. Это входит в число сопутствующих потерь, без них не обойтись. Дети Гиллеберда… тоже сопутствующие и неизбежные. Как и дети какого-то горожанина, выбежавшие на дорогу как раз в момент, когда в город ворвалась наша тяжелая конница и пронеслась по узким улицам. На таких вопросах обычно не заостряется внимание, более того – умалчиваем, хоть речь идет о вещах привычных и знакомых, как дефекация или менструальный цикл. Есть вещи, о которых знаем, но… не говорим. Из деликатности и стремления наших душ к вещам возвышенным и одухотворенным.
Он поперхнулся и долго кашлял, расплескивая вино на роскошный камзол, глаза полезли на лоб, а когда пришел в себя, опустил кубок и в восхищении мотал головой, всеми фибрами показывал, что от переполняющих чувств даже слов не находит.
– Сэр Сатана, – сказал я, – с вами все в порядке?
Он помотал головой и сказал потрясенным голосом:
– Простите, сэр Ричард! Простите, что иногда смотрел на вас свысока! Теперь понимаю, должен смотреть вообще-то снизу. Господь предвидел этот момент, когда велел нам, ангелам, поклониться человеку и заявил, что вот это мокрое и грязное из глины унаследует землю и весь мир.
Я спросил с подозрением:
– Вы это чего?
– Сэр Ричард, – сказал он с чувством, – берите мой плащ и шляпу, я отдаю вам свой трон! А сам со стыда уйду скитаться, заносчивый дурак, все эти столетия считал, что это я самый хитрый, беспринципный и напрямую идущий к цели! Господь все видел, понимал, что мы – агнцы рядом с вами.
Я сказал с достоинством:
– Сэр Сатана, я не понимаю ваших туманных речей. Я – человек, а это значит, я – подвижник, герой, светоносец, замечательный, достойный, великолепный, честный, справедливый, великодушный, чуткий, бескорыстный, жертвенный, чуткий, умница, добрый, хороший, уязвимый, средний, нормальный, обычный, терпимый, толстокожий, нехороший, нечестный, несправедливый, нечуткий, эгоистичный, грубый, недобрый, пустой, дырявый, подлый, бесчестный, коварный, злобный, предающий, корыстный, гадкий, недостойный, мерзкий, отвратительный, подлец, убожество, мерзавец, дрянь, ничтожество, ублюдок, говно, трус, дурак, недотепа, идиот, сопляк, глупец, олух, лентяй, растеряха, соня, трудяга, опора, гений, надежда и защитник всех людей, нелюдей и существ во вселенной!
Он слушал несколько обалдело, одно время даже начал было соглашаться, я даже уловил момент, когда и с чем, но затем скривился, словно прикусил больным зубом.
– Да уж, – произнес он сухо, – думаю, наш Всевидящий и Всеблагой не понимал до конца, какую огромную ошибку совершил.
– Родители не всегда верят в детей, – напомнил я с упреком.
Он хмыкнул.
– Да уж… Судя по тому, как вы обошлись с эльфами и гномами, от вас можно ожидать такого… что даже и представить не могу. И Господь не смог бы.
– Я с ними еще не обошелся, – возразил я. – Если думаете, что я их обману, вы сильно ошибаетесь! Господь велит ко всем относиться с добротой и милосердием, а эльфы и гномы весьма полезные существа для народного хозяйства. С какой стати буду обманывать, если честно вести дела и соблюдать договоры намного выгоднее?
Он уже пришел в себя, допил призрачное вино, наши непотребства растлевают не только эльфов и гномов, даже ангелов, легко поднялся, вышел на середину комнаты.
– Сэр Ричард…
– Сэр Сатана?
Он куртуазно поклонился.
– Я всегда был рад с вами общаться, но теперь просто счастлив, когда вижу вас и разговариваю с вами, сэр Ричард. Это невыразимое наслаждение нырять в такие глубины низости и предательства, что, оказывается, совсем не то, что думаю, и что так принято называть людьми, а… высокая и нужная политика для блага всех людей, процветания, подъема экономики и… чего-то еще? Материального?
– Духовное зиждется на материальном, – буркнул я. – Мало на свете таких, что уйдут в пещеры и на акридах будут размышлять о высоком, а вот если всех накормить-напоить и дать хорошее жилище, то смогут возвыситься мыслью и душой даже те, кто раньше мечтал только о куске хлеба! Я отец народа, сэр Сатана!
Он отступил, поклонился.
– Да, это очень интересный вопрос: можно ли сытому размышлять о высоком? Я больше склоняюсь к вашей интерпретации, что-то не нравится с этим верблюдом, лезущим в игольное ушко… Но поговорим об этом в другой раз, а то к вам идут сейчас ваши помощники, очень взволнованные чем-то…
Я наклонил голову.
– Да-да, с удовольствием. Такое вроде бы нельзя говорить, но я скажу честно, что мне весьма полезно с вами общаться.
Он улыбнулся.
– Делайте в жизни полезное, потом это станет и приятным!
Он исчез, а в следующую минуту за дверью загрохотали сапоги, в комнату влетел сэр Вайтхолд, за ним вдвинулись Клемент Фицджеральд, виконты Рульф и Каспар Волсингейн, а также барон Саммерсет.
– Ваша светлость! – выпалил барон, словно мы не во дворце, а в полевом лагере. – Разведчики донесли, к столице двигаются войска герцога Ярдширского!
Я посмотрел на них холодновато, колеблясь, пора ли напомнить, что мы в королевских покоях, здесь надо бы держаться иначе, или же оставить на более спокойное время.
– И что?
Они уловили холодок в моем голосе, посерьезнели, подтянулись, барон сказал уже собраннее:
– Ваша светлость, они сегодня подойдут к городу.
Я произнес величественно:
– Пусть подходят. Мы ведь готовимся, не так ли?
– Да, – сказал барон за всех, они только смотрели и помалкивали, – но они могут нас просто смять числом.
– Разве? – уточнил я.
Сэр Вайтхолд проговорил обеспокоенно:
– Ваша светлость, но вы же знаете…
Я вздохнул, вышел из-за стола и дружески положил ладонь на плечо барона, с моим ростом этот жест более чем уместен, хотя, конечно, барон старше больше чем вдвое.
– Дорогой друг, – сказал я проникновенно, – могу вас заверить, я действительно знаю. Число их, как бы сказать, чтобы никого не обидеть, весьма… невелико. От всего войска герцога осталась едва десятая часть… остальные пали, о чем я весьма сожалею, смертью храбрых. Сам герцог зело ранен… Правда, потом к нему присоединились еще отряды из местных, но все равно сейчас это всего лишь тень былого грозного войска.
Они застыли, переглянулись, барон Саммерсет опешил и не знал что сказать, только практичный сэр Клемент проговорил настороженным голосом:
– Ваша светлость?
– Вы хотите узнать, – спросил я любезно, – как удалось перебить почти все войско герцога?
Он чуть наклонил голову, не спуская с меня пристального взгляда.
– Да, ваша светлость. Это, как бы, да.
Я сказал мрачно:
– Пришлось оставить в засаде потайной полк.
Они по-прежнему оставались в ступоре, только сэр Клемент проговорил несколько ошалело:
– Простите, ваша светлость… но откуда он взялся?
– Пришлось вызвать, – сообщил я.
Никто не двигался, сэр Клемент смотрел все с тем же непониманием, а глаза становились все круглее.
– Но… откуда? – произнес он замедленно. – Мы собрали в Армландии всех, кто мог драться!
Я сказал печально и торжественно:
– Пришлось потревожить души древних героев.
Все оцепенели, сэр Клемент смолчал, теперь уже сэр Вайтхолд прошептал пугливо:
– Это то… что я думаю?
– Видимо, – ответил я.
– Вы сумели поднять… мертвецов?
Я поморщился.
– Фу, как грубо. Они не мертвецы, а мертвые. Разница большая, разве не чувствуете? Мертвецы – это всего лишь мертвецы, а мертвые…
Он сказал поспешно:
– Да-да, теперь ощущаю… величие, да, величие!
– Вот-вот, – одобрил я, – а то какой-то вы недостаточно чуткий, вам бы стихи писать да искусством заниматься! А если еще точнее, то даже не мертвые, а погибшие в боях за единую и неделимую Армландию, как вы, конечно же, сразу догадались! За кого еще стоит красиво и с высокими словами на устах гибнуть? И когда я обратился к ним с пламенной речью о патриотизме и наших, на которых подло и предательски напали ненаши, в их пустых головах снова вспыхнула воинская ярость и жажда защитить родную Армландию от коварного внешнего врага.
Виконт Рульф сказал потрясенно:
– Сэр Ричард… вы совершили невероятное!
– Знаю, – согласился я скромно. – Я вообще невероятный. И доблестный, и стратегически образованный. Конечно, было трудно решиться потревожить прах героев, павших за родину, но я подумал, что герои, если надо, падут и еще раз, совершенно бесплатно. И еще много раз сложат головы, даже не спрашивая, зачем и за что, ибо сама природа героизма такова, что ей чужды меркантилизм, мелочная подозрительность и выяснение всяких тонкостей, свойственные занудам и демократам.
Он перекрестился, сэр Каспар шептал побелевшими губами молитвы, а у сэра Вайтхолда вид был таков, что сейчас падет на колени и будет разбивать лбом дорогую малахитовую плитку пола.
Сэр Клемент, как самый повидавший всякое и потому до мозга костей прагматичный, проговорил опасливо:
– А стены…
– Что стены?
– Обрушились, – пояснил он тихонько, – тоже не потому, что их червяки источили?
Я кивнул с одобрением.
– Весьма правильно мыслите, сэр Клемент! В верной, так сказать, горизонтали.
– Значит…
Я сказал строго:
– Не будем зазря тревожить тени павших героев. Достаточно и того, что красиво и гордо вступили в битву с грозными криками и горящими гла… зницами. А кто копал, как копал и что при этом говорил, оставим, как и хотели те, копавшие, остаться безымянными. У нас одна победа, одна на всех, и за ценой не постояли! Заставили противника, а теперь и врага, заплатить ту цену, которую назначили мы!.. Это мужественно и по-рыцарски. Да еще и товар не отдали, это уже плюс политику. Вы знаете, о ком я.
Сэр Вайтхолд чуть пришел в себя, глаза еще дикие, прошептал:
– А как же, о самом замечательном… Господи, спаси и сохрани! Сегодня все бросать и в монастырь бежать или подождать до завтра, чтоб после пира в честь победы?
Сэр Рульф пихнул его в бок и сказал тихонько:
– Я сам о монастыре подумываю. Но давайте все-таки сперва отпируем, потом надо по праву победителей… как я почему-то люблю это занятие, сам не понимаю!.. пограбим местных, что-то спалим и перебьем посуду, а уж потом… чтоб было о чем каяться на зависть остальным, понимаете?
– Понимаю, – ответил сэр Вайтхолд. – Все от зависти перелопаются!
– Только надо всерьез раскаиваться, – очень серьезно напомнил сэр Клемент, – а то исповедь без раскаяния – хвастовство.
– Причем, – пробормотал Каспар, – наглое.
– Вот с этим трудно, – признался сэр Вайтхолд озабоченно, – но буду стараться… Или еще походить с сэром Ричардом, чтобы уж потом раскаиваться так раскаиваться?
Виконт Каспар сказал надменно:
– Если уж в ад, то в самый нижний круг, где сам Вельзевул!
– Мелкие грешки, – поддержал виконт Рульф, – как-то не по-мужски. Значит, у нас есть шанс выдержать удар поредевшего войска герцога Ярдширского, каким бы великим полководцем он ни был?
