Гелия Харитонова
Его зовут Борис
Тем десяти из ста прочитавших, которые решат последовать по пути главного героя, и тому одному из десяти, который по нему пойдёт, посвящается эта книга.
Начало конца
На улице лежал человек… Нет, не лежал. Человек валялся. И не на улице, а во дворе собственного дома. А конкретно – в том самом месте, куда люди из окрестных домов выносят мусор, то есть – на помойке. Аккурат между металлическими контейнерами зелёного цвета. Человек был мужского пола, одет в дорогую дублёнку и обут в кеды советского времени – с белыми резиновыми носами и кругляшом сбоку.
Было утро. И была весна. Но не та, что уже пришла «рыжею девчонкой, тёплою ото сна, в озябший мир». Весна значилась лишь по календарю. Поэтому мир оставался озябшим. И человек на помойке, по-видимому, тоже. Во всяком случае, так показалось местным котам, которые решили человека согреть своим дыханием. Или им просто стало его жалко, и они, пытаясь вернуть к жизни представителя «братьев своих старших», дружно облизывали ему лицо (хотя предполагается ещё и другая причина).
Представитель открыл глаз. Второй не открывался. Неверной рукой описал полукруг в воздухе и попытался отогнать сердобольных животных. Не вышло. Человек был слаб: четыреста дней пьянки сделали своё дело. Но живучесть человечья порой потрясает: он умудрился-таки принять вертикальное положение и пошёл «заливать горе». А куда ж ещё ему было идти? В его чашу омерзения и презрения к самому себе коты, кажется, добавили последнюю каплю, и жить с таким помойко-кошачьим позором трезвым человеку просто не представлялось возможным…
Мы теперь не отправимся вслед за человеком пить. И живописать сие занятие мы не станем. Как это обычно происходит, знают почти все из вас. Момент же этот был выделен из жизни человека по имени Борис и рассказан здесь потому, что он стал кульминационным, это был апогей всей предыдущей его тридцатилетней пьяной жизни.
Ту холодную весну 93-го можно сравнить с неким пригорком. И если на него взобраться сегодня, то можно смотреть уже не только в алкогольную пропасть, которая зияет позади, но, к счастью, и обозреть ту тропку, которая, спускаясь с этого самого пригорка в противоположную от пропасти сторону, рисует замысловатый узор: она то переходит в широкую ровную дорогу, то сужается до ниточки, по которой можно ступать еле-еле, почти на цыпочках, то петляет в обход болот, то закручивается в спираль, и кажется, что не продвигается вперёд ни на йоту, то теряется из виду в дремучих зарослях, то взбирается по горам вверх, чуть ли не к самым облакам, то устремляется в низину и там замирает, а то ровным плато расстилается до самого горизонта. Но куда бы она ни завела, эта стёжка-дорожка так ярка, сочна и радостна, какой только может быть настоящая трезвая жизнь – семнадцатилетняя (на момент переиздания книги в мае 2024 года у Бориса был тридцать один год трезвости, поэтому при дальнейшем чтении цифру 17 тут заменяйте в уме на 31 – прим. Г. Х.).
Мы с вами, дорогой читатель, всё повествование будем стоять на этом самом пригорке. Когда устанем, сможем присесть или прилечь, ведь слушать и читать можно в любом положении. Будем оборачиваться назад – к адской пропасти, порой заглядывая в неё, вслушиваясь, а то и спускаясь вслед за героем туда, на самое дно, откуда ему удалось-таки выбраться. Или с радостью двинемся вперёд, догоняя ходока, шагая с ним в ногу, и тогда он нам расскажет много занимательного и интересного. Или чуток отстав, чтобы лучше можно было разглядеть то, что впереди, – ведь «большое видится на расстоянии». Ну вот, пожалуй, с него, с расстояния, и начнём ничтоже сумняшеся.
От знаковой точки А до не менее знаковой точки В шёл наш герой пять с половиной лет. Вроде относительно небольшой временной отрезок. Но что это был за путь! Точка А расположена в пропасти, почти на самом дне, а точка В – это испытательный полигон уже на «дороге жизни». Между ними – наш пригорок. И с него нам будет лучше видна вся ошеломляющая контрастность, полюсность двух жизней Бориса, как говорили раньше старые люди: «до войны» и «после войны».
Итак, точка А. У Бориса был друг. Он же собутыльник. Назовём его Миша Чистяков. Талантливейший человек, золотая голова. Они с Михаилом именно дружили, а не просто пили (и это примечательная деталь). На дворе стоял 1990 год. Начало апреля. Впереди ещё долгих три года до помойки с котами. В один из вечеров Борис переживал – и любой алкоголик его поймёт – состояние острой киронедостонии1. Вообще здесь надо заметить, что алкоголик пребывает в состоянии хронической киронедостонии. Но у нашего героя на тот момент была острая: то есть где-то чуть-чуть выпил, в организм уже попало, но до нужной кондиции ещё далеко. Терпеть невозможно – надо выпить срочно, и всё. Но ещё не настолько пьяный, чтобы хватать жену за грудки с требованием выпивки. Из дома не выпускают. Мучительное хождение по квартире в поисках какой-нибудь заначки у жены результата не принесло. И мысли лихорадочно крутятся: «Как вырваться… На часах уже начало одиннадцатого вечера, сейчас магазины закроются, по «точкам» потом среди ночи искать… Что же делать?»
И тут раздаётся звонок по телефону – звонит Оля Чистякова, жена друга. Правда, на тот момент уже вдова, потому что из трубки донеслось: «Миша умер»…
Как умер?! Почему умер?! Когда умер?!.
И вот здесь, в этом самом месте, непременно что-то должно быть: в книге – многоточие и абзац, в пьесе – длительная пауза, в жизни – наверное, немой вопль, расширенные от ужаса глаза – что-то, позволяющее набрать в лёгкие воздуха и на вздохе узнать о том, что же именно испытал тогда Борис.
Что?
Радость!
Да-да, именно это чувство. «Вот же оно! – ликовал, в душе потирая руки, Борис. – Куда теперь денется жена, откроет дверь как миленькая, ещё и денег даст»…
Звонок третьему товарищу: «Так, срочно бери пару бутылок водки, заезжай за мной, звонила Оля, умер Миша».
Кто это в состоянии понять?! О чём это вообще?! Это разве о человеке?
Это о том, что алкоголь забирает всё человеческое. Медленно, но верно забирает всю личность. Без остатка. И – саму жизнь. Она брошена на дно стакана. На конечном этапе знаки «что такое хорошо» и «что такое плохо» расставляет алкоголь. Если есть ли в конце мероприятия, сделки, обстоятельства, общения, события (нужное подчеркнуть) выпивка, значит, это хорошо. Если нет – плохо. Человек выставил бутылку на стол – значит, он хороший человек. Если человек отказался выпить – значит, он плохой человек. Принести домой ковёр – хорошо, потому что жена поставит «замочить». Отказалась жена, пошмонала по карманам, бутылку заныкала, – значит, надо взять этот ковёр, вынести из дома, продать, чтобы купить ту же бутылку. И это – правильно. Все остальные критерии не существовали, или было мало заметны, или использовались как подтасовка под заданный ответ. А заданный ответ – выпить.
Даже бизнес-планы Борис составлял в бутылках водки, высчитывал, сколько ему надо: чтобы заплатить рабочим, принести жене и чтобы осталось в кармане столько, сколько нужно на ежедневную гарантированную бутылку водки. Потом решил, что лучше на всякий случай иметь две, и бизнес-план пересчитал. Таков критерий – алкоголь, он рулит, он расставляет знаки: плюс – минус, хорошо – плохо, нравственно – безнравственно. Все благие дела делались с тем, чтобы без чувства вины можно было выпить. Все подлые дела делались с такой же задачей. И было абсолютно неважно – подлость совершалась или благородные поступки – без-раз-лич-но. Но узнал обо всём этом Борис только много лет спустя. Столько же лет спустя он наконец смог говорить вслух о том эпизоде своей жизни.
Точка В. Через два с половиной года после помойки, то есть два с половиной года Борис живёт трезвой жизнью. Больна его мать. Она лежит в больнице. Борису надо уезжать в командировку в другой город. Перед самой поездкой он навестил её. Поговорили, напоследок мать произнесла: «Ну, Боря, ты становишься мудрым человеком (эти два с половиной года она была счастлива – она видела сына трезвым), вот если бы ещё и твой брат…» Когда через неделю Борис вернулся из командировки, на пороге квартиры его встретила заплаканная жена: «Мама умерла».
Чтобы представить, что начало твориться с сорокашестилетним мужчиной, надо чуть-чуть приблизиться к пониманию того, кем была для Бори мама. Не просто женщиной, давшей ему жизнь, это был самый большой друг, самый надёжный советчик. Мать решала огромное количество сыновних проблем и вопросов. Она была его ангелом-хранителем. И вот мамы не стало.
Для Бориса это оказалось шоком: «Я помню тот день как сейчас: меня всего колотит, я рыдаю, со мной истерика. Мне реально плохо, физически, меня отпаивают валерьянкой, дают нюхать нашатырь. Я убегаю во двор. Не могу успокоиться. Схожу с ума. Я не знаю, что мне делать. У меня срывает крышу. Меня держат за руки. И тут (хотите – верьте, хотите – нет, но это не сказка, не аллегория, не глюк – я же трезвый, но я не могу это объяснить) я слышу реальный голос: «Боря, что ты мучаешься? Посмотри, как тебе плохо. Выпей стаканчик, никто тебя не осудит – у тебя такое горе!» У меня нет абсолютно никаких вопросов относительно того, кто мне это говорил и откуда раздавался этот голос. Из преисподней. Это – дьявол в виде алкоголя. Водка предлагала мне свою дружбу и помощь: выпей этот стакан – тебе будет легче.
И тут же (вот как это объяснить?), в другое ухо, абсолютно по-русски, не намёками, а прямым текстом: «Ты что, сукин сын? Мама жизнь свою положила на то, чтобы ты был трезвым. Ты всю жизнь её своим пьянством предавал. Подлец, сволочь! Последних два с половиной года своей жизни она была счастлива видеть тебя трезвым, у неё глаза светились радостью, она хотела тебя видеть каждый день по поводу и без повода, хоть на две минутки, – потому что ей было радостно просто видеть тебя – трезвым. И ты хочешь сейчас предать её, лежащую в гробу?»
Я выпил… валерьянки и поехал на собрание анонимных алкоголиков. И меня отпустило. Я не выпил спиртного. Ни тогда, ни после».
И, как бы кощунственно это ни прозвучало, Борис был рад тому, что смог достойно пережить такую утрату.
Заметьте, и в точке А, и в точке В переживается одно и то же событие – смерть близкого человека (при этом разнится степень близости). И там, и там Борис испытывает одно и то же чувство – радость. Но – почувствуйте колоссальную разницу этих двух радостей. Одна – патологически уродливая. Вторая – мужественная и красивая.
День смерти своей матери, 1 октября 1995 года, Борис считает концом испытательного срока, переломным моментом, когда он, сорокашестилетний, почувствовал себя мужчиной, обязанным и – главное – способным отвечать за свою жизнь. Эта дата стала стартом его новой жизни, началом созидания собственной личности, реконструкции своих мечтаний и желаний.
А днём своего второго рождения называет 12 апреля 1993-го. И о нём – отдельный рассказ.
День рождения
Вернёмся к помойке и котам. До дня рождения, то есть до 12 апреля, около двух недель.
Очнувшись в таком месте и в таком окружении, впервые в жизни изощрённый мозг алкоголика не смог найти оправдания не то что пьянке, а самому факту помойки и котов. До этого момента существовали многолетние, определённые, причём совершенно логичные с точки зрения алкоголика, причинно-следственные связи. Он всегда мог объяснить, почему он пьёт: потому что его девушки не любят, потому что у него жена – стерва, потому что начальник его – дурак, а он умный, потому что кругом сволочи и обманщики, или, наоборот, потому что премию дали, потому что выиграла в футбол любимая команда, и ещё куча всяких позитивных «потому что». Всегда алкоголик находит оправдание своей пьянке. Находит не для кого-то: для жены или начальника, – а для себя. Эти причины нужны ему самому, оправдаться перед самим собой в первую очередь. Потому что подсознательное чувство вины перед самим собой – оно страшно. Здесь же даже обвинить оказалось некого! Не было оправдания! Коты не могут быть виноваты! И это понимал даже изуродованный ум алкоголика.
А ещё в алкоголизме непременно наступает такая стадия, когда оказывается невозможным терпеть душевную боль, она становится сильнее физической, биологической, и пережить её нет никакой мочи. Только алкоголики знают, как раскалывается наутро голова, как воспаляются мозги и словно превращаются в кипящую смолу, как щипцами сдавливает сердце и горит огнём печень. Но и эта боль – ничто в сравнении с теми ужасными мучениями, которые испытывает душа: утопленная в алкоголе, истерзанная, искорёженная, она, кажется, заполняет собой всё тело, и человек превращается в один комок чудовищной боли. В него ледяной струйкой медленно вползают тоска и страх. А реальность наполняется жуткими видениями, они рядом, повсюду – душа погружается в ад. Вынести эти пытки невозможно, их можно либо заглушить, залить новой порцией алкоголя, либо разом покончить с ними. Многие алкоголики делают этот последний шаг.
Нашего Бориса от самоубийства спасла элементарная «жаба» – он не мог и не хотел смириться с тем, что ему не доведётся увидеть, как жена, мать, начальник, ещё кто-то будут стоять у его гроба, рыдать, биться головой об гробовую крышку и говорить о том, какого замечательного человека они потеряли, как не ценили его живого, как несправедливы были к нему и как нет им прощения. Поэтому свою боль и подсознательное презрение к самому себе: «какое я дерьмо» – алкоголик Боря пошёл заливать алкоголем.
А дальше происходил типичный, многими годами наработанный процесс. По обыкновению, нашего героя находила его старшая дочь. Как оказывается, она имела свою агентуру, у неё была целая тетрадка с адресами, явками и паролями. Агентура состояла из районных алкашей, которым она «проставляла», и бабок на «точках», которые посещал её отец. Ей давали информацию об отцовских передвижениях, а они были весьма активными, поскольку Борис был блуждающим алкоголиком, в отличие, скажем, от своего брата, тоже алкоголика, но тихого и домашнего, который брал сразу ящик-другой водки, рассовывал бутылки в квартире по всем закуткам, запирался дома, отключал телефон и пил неделю-две-три, пока не становилось совсем худо, и тогда его «откачивали».
Борису нужна была не просто компания, а аудитория слышащих и внемлющих. Удержать его дома не было никакой возможности. Если Боре в рот попадало 100 граммов – его куда-то несло. Самый интересный эпизод из того, куда его занесло, и маршрут, который и по сей день остаётся тайной за семью печатями, это город Ярославль. Допустим, был бы это Киев – понятно, Вильнюс – понятно, и множество других населённых пунктов, куда ходят прямые поезда. А вот Ярославль… Нет туда прямого поезда, в Москве пересадка. И ни знакомых, ни родственников – никого у Бориса в Ярославле нет. Почти как Стёпа Лиходеев в Ялте. Помните «Мастера и Маргариту»?
Короче, он являлся блуждающим алкоголиком. Поэтому технология была такова: он уходил в запой, через несколько дней его находила дочка. Либо он частично находился сам. Например, звонил и заплетающимся языком говорил: «Заберите меня отсюда». Откуда – непонятно. Однако ж дочери понятно было многое: у неё в заветной тетрадке были различные пометки, отличительные особенности, например, какая музыка в каком ресторане из посещаемых отцом звучит обычно, или какие-то иные звуковые нюансы. То есть иногда по звуку, доносящемуся из трубки, дочь понимала, где находится её родитель. Или когда он приходил на «точку» к Анне Ивановне и садился выпить рюмочку с её мужем, а хозяйка, видя, что вот ещё чуть-чуть и гостя можно выносить, сигнализировала его дочери. К тому времени дочь эта была 18-летней красивой девушкой, с кучей поклонников, мускулистых и плечистых в том числе. Они Бориса «вычисляли», приезжали на его же машине, дочь наливала отцу ещё стаканчик «на посошок», потому как «год не пей, два не пей, а на дорожку выпей», чтобы он упал, брали тело за руки-ноги, загружали в машину. И везли к маме.
Почему к маме? Потому что дома держать алкоголика в запое было совершенно нереально: проснувшись, он мог, например, взять лом и начать выносить дверь, мог оттолкнуть жену, если она помешает ему искать спиртное, или применить физическое насилие. Наверное, наступила бы та стадия, когда он переступил бы и через мать, но на том этапе – ещё нет. Мать становилась в дверях и говорила: «Только через мой труп». Так она могла стоять часами. Как скала. Сын говорил, убеждал, молчал, успокаивался, но постоянно пульсировала мысль: где найти выпить? И срабатывало. Он давал матери слово, что не будет ломиться в запертую дверь, она, устав от долгого стояния, шла прилечь, а Борис, например, выходил на балкон покурить, спускал вниз мешок, привязанный к верёвке, и ему туда клали бутылку. В общем, он находил способы обхитрить родительницу (иначе это был бы не алкоголик). Но везли всё равно к маме, потому что это был самый надежный из всех ненадежных вариантов. Бориса знали во всех городских вытрезвителях: мама раздала в эти заведения бумажки с его фамилией и её номером телефона и просила сразу при поступлении оного звонить ей, чтобы она приехала и выкупила сына. И это тоже был шанс его поймать.
В тот знаменательный весенний день 1993 года, вернее в его преддверии, Бориса в очередной раз привезли к маме. Пару дней были очень тяжёлыми: потихонечку мама давала выпить. Давала буквально напёрстками. Сын ей говорил: «Я не сердечник, капли не пью». Но пил, поскольку выбора не было.
А потом произошло какое-то чудо. Чудо было простое, под названием «Маме надоело». Надоело сыновнее нытьё, выклянчиванье каждые пять минут этого напёрстка. Она взяла и просто выставила бутылку на стол: на, пей, хоть залейся! Надо отдать должное Борису, выпил он не сразу. Он откладывал – выдерживал, как сказано в книге анонимных алкоголиков, суточный план. На десять минут отсрочивал выпивку, на двадцать. Потом, почувствовав, что не выдерживает, взял рюмочку чуть побольше маминого напёрстка. Налил. Выпил. Вколол себе очень сильно действующее снотворное, по всей вероятности аминазин (это лекарство, которым утихомиривают буйных сумасшедших), и лёг спать.
Здесь стоит сделать небольшое отступление для пояснения ситуации и небольшого ликбеза для тех, кто не в полной мере владеет информацией. У Бориса были периоды, когда он планировал запой, тогда он колол себе сульфазин (это лекарство было способом вывода шлаков из организма и мерой наказания в советской наркологии; самой большой дозой был сульфазин «в четыре точки». Этот препарат давал следующий эффект: температура за сорок и дикая ломота во всех костях. Ходить невозможно. Три дня человек просто лежит пластом). Так вот, наш герой колол себе щадящую дозу и «в одну точку» сульфазина, знал, что к утру у него поднимется температура, он сможет вызвать врача, получить бюллетень и пить, так сказать, на законных основаниях. Самый страх заключался в том, когда врач приходил после обеда. Это ж надо дождаться (алкоголику-то!). По правде сказать, сульфазин самому себе колоть мог только круглый идиот. Или алкоголик.
Итак, вернёмся к нашим баранам, то бишь уколотому Борису. Бутылку мама поставила ему на стол часов в восемь утра. Проспал он часов десять-двенадцать. Тут все факторы совпали, случайностей не бывает. Вышел такой расклад, что да – чудо, не иначе (хотя, конечно, вовсе не оно). Лучше не напишешь: возьмите «Войну и мир», третий том, третью часть, третью главу, первый абзац – миллионы факторов должны совпасть, чтобы какое-то событие произошло. Миллионы! Человек, Борис в частности, не смог их все оценить, даже не мог их все увидеть. Но…
Очнувшись ото сна, он с трудом разлепил глаза. Они по привычке первым делом из окружающего пространства, словно прожектором, выхватили самое главное – бутылку. Она, как спасение, по-прежнему стояла на столе. Голову, налитую свинцом, невозможно было оторвать от подушки, даже малейшее её движение причиняло нестерпимую боль. Собрав все остатки сил в голос, Борис позвал: «Мама, иди сюда». В дверном проёме появилось усталое родное лицо. Невероятным усилием поднявшись, Боря налил из бутылки в её напёрсток «живительной влаги», остальное протянул матери: «На, это забери». Посмотрел на часы. А дальше произошел стопроцентный алкогольный спектакль. Борис сказал: «Сегодня 12 апреля 1993 года, 19 часов 12 минут. И это – последняя рюмка в моей жизни». Мама подошла, положила голову на грудь сыну и заплакала.
Почему он больше не выпил – он и сейчас не может объяснить, не знает. Сказать, что он очень этого хотел – в смысле, не пить больше, – будет неправдой. Не было, не созрело ещё это решение тогда. Зато было твёрдое убеждение, что так, как раньше, больше не будет. Точно. Лучше никак, чем так. Сейчас Борис говорит: «Бог увидел, что я больше не выдержу, и всячески меня поддержал. Пронёс на руках над лезвием ножа. Потому что выпей я тогда – наверное, это был бы конец».
Но тогда, как оказалось впоследствии, было только начало. Пролог. Этот «спектакль» длится до сих пор. Борис продолжает играть в то, что там тогда, семнадцать лет назад, была последняя рюмка в его жизни. Спектакль ему нравится. Всё больше и больше. Возможно, потому, что он теперь не только актёр в нём, но и режиссёр, и зритель.
Спектакль под названием «Жизнь»
Собственно, сценарий этого спектакля существует уже больше семидесяти лет. Для того чтобы он был сыгран, нужны необходимые составляющие. Их двенадцать. Они как двенадцать глав, или двенадцать действий, которые являются непременным условием того, чтобы спектакль не был отменён, а состоялся. Называется сценарий «Программа «12 шагов» анонимных алкоголиков». Шаги лаконичны, почти тезисны. А вот развивать, писать развёрнутую главу или живописать действие спектакля должен сам человек, больной алкоголизмом.
Борис пишет свою книгу «Жизни» уже семнадцать лет (уже тридцать один, как я напомнила выше). Не все главы прописаны одинаково ярко, выпукло и рельефно. Некоторые пока пропущены. Какие-то переписываются набело. Другие существуют только в набросках. Но труд этот не прекращается. Книга пишется каждым днём, каждым часом. Она не убирается в ящик стола «до лучших времён». Она правится и корректируется самой жизнью.
Итак, свет в зале гаснет. Занавес поднят. Спектакль начинается. По сути, пропуском, билетом на этот спектакль является Первый шаг. Только сделав его, буквально – пришагав в билетные кассы, приобретя билет, алкоголик получает возможность участвовать в дальнейшем действе. Билет исписан с двух сторон, на одной стороне начертано: «Мы признали свое бессилие перед алкоголем», а на обороте: «Признали, что потеряли контроль над своей жизнью». Обе эти надписи составляют Первый шаг программы.
Борис как творец своего собственного спектакля считает, что Первый шаг – аксиома. Он – констатирующий. Это – просто назвать вещи своими именами, просто посмотреть на себя в зеркало и признать очевидный факт, что зеркало нормальное, качественное. И кривое вовсе не зеркало, а физиономия, из него глядящая. Собственно, поговорка про «неча на зеркало пенять, коли рожа крива» здесь очень актуальна. То есть – всё. Хорош пенять. Вот это Первый шаг. Он принимается без доказательств, потому что доказательством является вся предыдущая жизнь.
И вот тут на белом полотне экрана, натянутого на задворках сцены, нам, дорогой читатель (зритель), покажут алкогольную пропасть, четырёхсотдневный запой Бориса, который предшествовал помойке с котами.
На экране 91-й год. В полной уверенности, что Первый шаг им сделан, Борис пришёл на собрание анонимных алкоголиков (АА). Уже ни подшивки, ни кодировки, которых было бесчисленное множество, ни алкашатник2 не помогали. И тут – эврика: «нашёл, это моё!» Итог – четыре месяца трезвости. Конец 91-го – начало 92-го, в стране полный хаос, инфляция, «непонятки» с бизнесом, позади Бориса руины – год пил. Работает как каторжный. Руины потихоньку вроде начинают восстанавливаться. И, несмотря на невыносимые условия, его друг и компаньон говорит: «Боря, так, как ты работаешь, работать нельзя (внизу бегущая строка уведомляет зрителя, что друг этот – не алкоголик), ты заездишь и себя, и нас. Давай мы скинем обороты и на пару дней съездим отдохнуть. На берегу чудесного озера есть гостиница, директором которой работает моя знакомая. Поехали. Там всё будет: номер в гостинице, баня, бассейн, девочки, копчёный угорь».
Теперь – стенографический ход мыслей в голове Бориса тогда (как в фильме «Семнадцать мгновений весны» озвучивались мысли Штирлица): «Надо туда поехать, конечно, он прав. (Здесь опять бегущая строка, которая сообщает нам одну немаловажную деталь: день недели на дворе – четверг). Но как трезвым подойти к женщине? Как угорь без пива? Конечно, я не буду пить. Но если вдруг (обратите внимание на это «если вдруг»). Конечно, у меня есть программа «12 шагов», я уже сделал Первый шаг – признал своё бессилие перед алкоголем, и конечно, на ста граммах я не остановлюсь. Но раз сегодня четверг (друг же, заметьте, говорил о поездке на выходные), мы приедем вечером, то сегодня ещё можно выпить с девочками, может быть, ещё не пойду вразнос. В пятницу – на полную катушку, в субботу спускаю на тормоза, в воскресенье не пью, в понедельник приду на собрание АА». Такая вот подготовительная база.
А незадолго до этого пришёл на собрание анонимных алкоголиков человек с годом трезвости и сказал, что он «сорвался», две недели «бухал». Стыдобища! Людям в глаза невозможно смотреть, всех подвёл, на него возлагали трезвые надежды, а он! Эх ты! А тут – глядь, и ничего. «Сорвавшегося» все по плечу похлопывают: ничего, мол, упал, вставай, иди дальше.
Уже после этого у Бориса не было защиты, потому что тогда он подумал: значит, можно, ничего страшного. И пришла ему в голову «гениальная» мысль: «Да, я бессилен перед алкоголем, да, я не способен контролировать количество выпитого, но у меня есть программа «12 шагов», и я смогу контролировать периодичность и долготу запоев»!
Сегодня он понимает прекрасно, что Бог ему звонил во все колокола и кричал: «Боря, какие девочки-бассейн-угорь?! Ты едешь пить! Остановись»! Но он уже тогда был глухим, он был одержим. И даже когда компания прибыла на место, пока они ставили машины, оформлялись в гостиницу и так далее, несчастного уже носило, он не находил себе места – ему не терпелось «принять на грудь». Но по-прежнему не отдавал себе отчёта и говорил (себе же), что пить не будет.
Он ушёл в запой, который продолжался четыреста дней, с небольшими физиологическими перерывами для того, чтобы не умереть. Наркологии Бориса уже просто не брали, врачей-похметологов3 тогда ещё не было, мать вызывала знакомую медсестру, она ставила капельницу. Чуть-чуть оклемался, пошёл пить дальше. Так продолжалось тринадцать месяцев – с марта 92-го по 12 апреля 93-го года.
Для Бориса это чёрное пятно. Он почти ничего не помнит. Поэтому и кадры на экране обрывочные, скомканные, мельтешащие. С трудом можно что-то уловить, зацепиться глазом, как при быстрой перемотке киноплёнки. Хорошо видно только то, что рассказывали об этом времени жена, мать, дочери. Мать, которая помнила сына полтора года «подшивки» трезвым, говорила: ты «подшейся» и хотя бы две недели не попей. Две недели для неё были пределом мечтаний. На последней «подшивке» Борис был трезвым три часа. Из двух «кодировок» на одной пробыл трезвым неделю, после второй пошёл пить сразу. Он тогда говорил: если меня что-нибудь спасёт, то только программа «12 шагов».
А теперь – зачем был этот экскурс в пьяное прошлое. По сути, весь четырёхсотдневный запой Бориса можно считать своеобразной работой по Второму шагу. Да-да, как бы абсурдно это ни звучало. Теперь нам будет легче подойти к нему. Эта глава книги «Жизни» – полноценная, отработанная на все сто процентов, писалась не один год. Черновиков оставила после себя – уйму.
Действие второе (Второй шаг)
Если вы обратили внимание, то рассуждения нашего героя, предшествующие его многомесячному запою, были ориентированы на самого себя – я могу, я сделаю, я буду контролировать. А Второй шаг программы звучит так: «Пришли к убеждению, что только сила, более могущественная, чем наша собственная, может вернуть нам здравомыслие».
«Это что, у меня нет здравомыслия? – с возмущением думал наш гениальный алкоголик. – У кого оно тогда есть? Покажите мне пальцем! У меня здравомыслия больше, чем у Эйнштейна! Мой «здравый» смысл мне говорит, что если я бессилен перед алкоголем и не управляю своей жизнью (Первый шаг), то значит, по моей логике алкоголика, Второй шаг должен говорить о том, как это бессилие преодолеть. А иначе на кой мне та программа?!»
Все четыреста дней запоя Борис упорно трудился по Второму шагу: он никак не желал признавать отсутствие у себя здравомыслия. Сегодня, когда шаг, на котором он столько ломался и пробуксовывал, выполнен, когда есть семнадцать трезвых лет, рассуждения Бориса могут демонстрировать этот возврат здравомыслия:
– Итак, я сказал, что Первый шаг – это аксиома. Он – констатирующий. Тут не требуется никакой работы, просто надо согласиться с тем, что белое – это белое, а чёрное – это чёрное. Собственно, человек, пришедший на собрание АА, самим фактом своего прихода говорит о том, что алкоголь его уже достал. Сам факт прихода на собрание уже является проявлением Первого шага. Если же человек не признаёт наличия проблемы с алкоголем в своей жизни, – значит, пожалуйста, иди и пей дальше. Всё.
Второй шаг – уже теорема. Исходными данными является то, что здравомыслия у меня нет и мне не под силу им овладеть. Доказать требуется: а) что такая сила есть вне меня, и б) она может мне помочь. На выручку приходит Исаак Ньютон со своим Третьим законом: если есть какая-то сила с плюсом, значит, должна быть такая же с минусом, и наоборот. Далее также, по закону Ломоносова: если что-то где-то убудет, то где-то, в другом месте, прибудет ровно столько же. Именно так. В моём случае: если есть некая сила (здесь – бессилие и бесконтрольность, с одной стороны, и чудовищная сила алкоголя, с другой), значит, есть сила, способная ей противостоять. Эта сила есть, и она вне меня. Но, по крайней мере, Второй шаг у меня не требует, чтобы я её искал. Он требует меня убедить себя, доказать себе эту теорему, что у меня такой силы, которая способна противостоять моему бессилию и бесконтрольности, – нет. Здравый смысл отсутствует.
И вот что я делаю, чтобы эту теорему доказать. Мне нужно доказать отсутствие здравого смысла в моей жизни.
