Геннадий Васильев
В Афганистане, в «Черном тюльпане»
10
Кому-то коньячок и осетринка
И пива запотевшего бокал.
А в речке Кокча водится маринка.
Костлявей рыбы в жизни не едал.
Тихие голоса еле слышно клокотали на дне окопа. Голоса не оперные, не манерные. Скрипучие, прокуренные.
А где-то даже женщин обнимают,
Которые не стоят ничего, ну, ни чека…
А в Файзабаде по ночам стреляют,
И пули пролетают сквозь окно…
Временами раздавался приглушенный смех. Кашель, а не смех. Шульгин, согревшийся, укрытый плащ-накидкой, не мог заснуть. Черное звездное небо давило ковшом. Но стоило отвернуться от звезд и закрыть глаза, как медленно наваливался ужас. Тот ужас, бояться которого раньше не хватало времени.
Шульгин с товарищами лежал на потушенном костровище. На теплой земле, где только что горел костер, на котором грели консервы и кипятили чай в металлических фляжках. Угли были выметены. Наброшена палатка. И лежали на горячем пятачке многоопытные солдаты, разметавшись под бушлатами, зная, что теплая от костра земля не скоро остынет под их телами. И Андрей ворочался с боку на бок, мучаясь и представляя, что какой-нибудь забытый уголек сейчас прожжет сухую ткань, и вновь вспыхнет и заискрится бушующий вездесущий огонь, подобный тому, пожравшему вертолет беспощадному пламени.
Шульгин мысленно отмахивался от этой совершенной глупости, беспокойно ворочался, но взгляд неожиданно натыкался на черные глинистые стены окопа, и перед глазами вставали обгоревшие и смрадно пахнущие останки погибших солдат в черных потеках свернувшейся крови.
Вот ракета пошла,
Начинаем мы работу.
Лезем прямо с борта
Под огонь их пулеметов.
Вот теперь поглядим,
Кто умеет воевать?
ДэШэКа, твою афгано-мать.
Абсолютная нелепица лезла Андрею в душу. Красная, похожая на лопнувший помидор щека летчика. Тела солдат, катающиеся по бугристому днищу вертолета. Пустое дымное небо в иллюминаторах. Но самое страшное – расстеленная на пашне палатка, почерневшая от крови.
Шульгин и раньше знал, что погибшие ребята часто возвращаются к «афганцам» в кошмарных снах. Знал, как невыносимо тяжелы эти удручающие свидания. Это мгновенная испарина у спящих солдат. Пропасть без дна. Долгая изнуряющая бессонница. Может поэтому, сколько бы Шульгин не закрывал глаза, сдавливая их до рези, – сон не шел.
Так что ты, кукушка, погоди
Отмерять чужую долю чью-то.
У солдата вечность впереди.
Ты ее со старостью не путай.
Андрей приподнялся. Разглядел длинную фигуру дежурного по окопу Матиевского. Тот продолжал бормотать песню, перемешивая слова с раздирающей скулы зевотой.
– Виноват, товарищ лейтенант… Я, наверно, мешаю, – раздался из темноты голос Матиевского. – А наши ребята любят. Они мгновенно засыпают под мою тягомотину. Говорят, что я не пою, а хрипло плачу. Говорят, лучше сразу заснуть, чем мои вопли слушать…
Шульгин махнул рукой:
– Пой дальше. Терпимые вопли.
Закурил. Привычно спрятал огонек в кулак. Здесь даже по крохотному сигаретному огоньку могла прийти в гости снайперская пуля. Запрокинул голову в небо. Надолго ли эта бессонница?
Со стороны полка из далекой непроглядной темноты послышался тяжелый гул. Константин угадал залп полковых гаубиц. Дыхание бога войны. Не спали артиллеристы. Начали обстрел соседних вершин. Сооружали вокруг полкового десанта огневой заслон. Если где-то рядом бродили «духи» враждебными приведениями, то для них сейчас выпадет осколочный дождь.
Действительно, над соседними скалами повис «Первый» прицельный осветительный снаряд. Желтый негаснущий шар. И через некоторое время на эти скалы посыпались снаряды. Протяжное эхо взрывов понеслось над вершинами. Ветер пахнул горьким дымом.
Солдаты на дне окопа спали невозмутимо крепко.
Матиевский поглядывал вокруг с удовольствием.
– Вот это приятная музыка! Дома по ней скучать буду. Что за ночь без взрывов, выстрелов? Из домашней подушки перья в ноздри полезут. Живот, битком набитый, аж вспучит его. Во рту котлета недожеванная, тьфу-у… – Матиевский сплюнул, – спать не захочется.
Над соседними скалами воздух рвало, как простыню. Беспокойно колыхались среди вспышек огня черные тени. Шульгин машинально нащупал рукой радиостанцию. Безотчетно пододвинул ее поближе. В груди шевельнулась неясная тревога, будто влажной холодной рукой провели по спине.
А в следующее мгновение он увидел прямо над своей головой вспыхнувший желтый светящийся грибок на невидимом парашютике. Такой же желтый немигающий шар горел несколько минут назад над соседними вершинами. Прицельный осветительный снаряд.
Шульгин рванул к себе радиостанцию и крикнул поверх спящей высоты так, что у Матиевского заложило уши:
– В окопы… Всем в окопы… Немедленно…
Матиевский ничком свалился вниз. А Шульгин наоборот высунулся наверх, и, натягивая наушники на голову, продолжал кричать зычно и раскатисто. Когда последнюю фигурку дежурных солдат слизало на дно окопов, и попрятались повсюду черные пятна голов, лейтенант и сам нырнул вниз, уткнувшись в теплые ожившие тела солдат. И вовремя. В то же мгновение вершина вздрогнула, и землистые стены окопа развернулись и осыпались вниз. С барабанным грохотом полетели на плащ-палатку крупные комья земли. Засвистело, запело над головой звенящими струнами летящих осколков. Отозвалось со всех сторон лающей солдатской руганью.
Шульгин стряхнул с лица землю и немедленно вышел на связь:
– «Первый». Я, «Метель-один», прием. Нахожусь под обстрелом нашего полкового артдивизиона. Прошу немедленного прекращения огня. Мои люди под обстрелом. Прикажите прекратить огонь. Я, «Метель-один»… Прием…
В наушниках тут же отозвался скрипящий сердитый голос:
– «Первый» на связи. Людей в укрытие. Доложите о раненых. Пострадавшим оказать помощь. Как понял меня, прием…
Шульгин хотел ответить, что люди, слава Богу, в укрытии, что о раненых доложить невозможно, и что если хоть один ранен, или, не дай Бог… то этим артиллеристам… Но в это время земля рядом вздрогнула, стены окопа вздыбились, поднялись в воздух и рухнули прямо на лежащих людей. Окоп смяло, как пустой бумажный стаканчик, сравняло с землей, завалило рваными дымящимися глыбами. Снаряд разорвался в полуметре от окопа. Из развороченной земли над бывшим окопом старослужащих торчала только погнутая безжизненная антенна.
11
В дачной электричке Анна Ивановна, озябшая на сквозных весенних ветрах, долго не могла согреться. Дуло из оконных щелей пронзительно и сыро. Хлопало дверью в тамбуре. Тянуло по вагону прогорклым сигаретным дымом.
Но все это внезапно отодвинулось, ушло на второй план. Потому что послышалось позади в шорохе неудачной магнитофонной записи:
Вот ракета пошла.
Начинаем мы работу.
Лезем прямо с борта
Под огонь их пулеметов…
Анна Ивановна напряженно скосила глаза и увидела молодых лейтенантов в распахнутых шинелях. Обыкновенные лейтенанты, только загоревшие по-южному и с какой-то затаенной грустью в глазах.
Утро звезды прогонит,
Навеет неясный туман.
И неясный в тумане
Поднимется Афганистан.
Кишлаков, караванов
далекий послышится гул…
И давно уж афганец сердитый
костер наш задул…
– Что еще за Афганистан? – недоуменно подумала Анна Ивановна. – Где это? Это же, вроде бы, очень далеко, за туркменскими пустынями, за таджикскими горами, в неведомой русскому сердцу дали… Почему эти молоденькие лейтенанты так грустят над этой странной песней?
И Анна Ивановна хотела уже расспросить их, преодолевая смущение, как услышала за спиной чей-то мальчишеский голосок:
– А это у вас ордена, да? Настоящие, да? Можно потрогать… Ого-о-о!..
И послышался забытый звон наград, который Анна Ивановна когда-то слышала на груди своего отца.
– Это Красная Звезда? Ух ты!.. А эта с танком за что? За отвагу? Ого-о-о!.. Это тоже орден?
– Это солдатский орден, – послышался добродушный голос. – И тебе может достаться. Пойдешь в армию, а там «за речку» и получай свои награды…
– За какую речку?
– Это выражение такое… За речку – это за границу. В Афганистан…
– А что там?
– Война там, братишка…
И тут Анна Ивановна услышала басовитый кашель.
– Вы бы, товарищи, поменьше распространялись, – проскрипело с соседней лавки. – Все-таки, офицеры… При погонах, при звездах. Понимать должны. Советский Союз войн не развязывает… Мы демонстрируем только мирное сосуществование… Мы не агрессоры. Так-то вот! А ваша информация дискредитирует… И вообще… Вы бы запахнули шинельки-то. В вагоне не жарко…
И тут добродушный голос, отвечавший только что мальчугану, налился сталью.
– Это вы точно, папаша, заметили… Мы сейчас мирно сосуществуем. Никакой войны нет… Ордена нам за строевую подготовку дали. За вытянутый на параде носочек. За подбородочки, скошенные на трибуну… И вот эту хреновину, дядя, – лейтенант вдруг задрал брючину и стукнул костяшками пальцев о пластиковый протез, – я тоже на параде получил. Прямо на Красной площади…
Его пытались остановить, тянули за полу шинели, тряхнули за лейтенантский погон, но он все же закончил:
– Удобно вам всем ничего не знать… Глаза закрыли, уши заткнули… Нет войны… Ничего нет… Ничего не видим, ничего не слышим. Ни цинковых гробов матери не получают, ни валяются в госпиталях калеки. Ничего такого нет? А этот костыль вам подарить на память?
Лейтенант стукнул ногой оглушительно громко на весь вагон и вдруг крутанул до отказа ручкой магнитофона:
Я тоскую по родной стране,
По ее рассветам и закатам.
На афганской выжженной земле
Спят тревожно русские солдаты…
И солидный басок зашипел:
– Да они же все пьяные… Поголовно… Доложить надо… Куда следует…
И горохом посыпались на него горячие реплики:
– Вовсе они не пьяные…
– С войны ребята едут…
– Настрадались… Правильно…. Чего молчать…
– Докладывать гад собрался… Стукач…
– По шее бы ему, толстомордому…
И мальчишеский голосок зазвенел восторженно:
– Я тоже за речку хочу… На войну… А я успею?..
И уставший голос отвечал:
– Если так дело пойдет, и ты успеешь… Ни конца, ни края не видать этой войне…
И еще один молодой женский голос спросил:
– А кто это так хорошо поет?
– Наши поют… Саша Кирсанов с группой «Каскад», Андрюша Шульгин из Файзабада. С Шульгиным я в одном полку служил. Это мой лучший друг. Если бы не он, навечно остался бы я на минном поле… Вытащил меня Андрюха. От смерти спас… Вот такой парень!.. Вот такой!..
И Анна Ивановна живо представила себе энергичный мальчишеский жест большим пальцем. Кто такой этот Шульгин? Где этот Файзабад? Откуда вообще взялась эта неведомая, покрытая тайнами война? Кому и зачем она нужна? Мирно жили, мирно трудились… Кому захотелось нарушить эту мирную жизнь? Кому захотелось невероятных ужасов войны?
Застонало материнское сердце, внезапно похолодела кровь, и Анна Ивановна вдруг бессвязно подумала:
– Почему же все-таки полевая почта? Почему у сына нет нормального адреса?
И она уже хотела спросить у лейтенантов, знают ли они такую часть, пэ-пэ восемьдесят девять девятьсот тридцать три. Но не успела. Заскрипели тормоза электрички, мелькнули за окном полосатые столбики загородной платформы. Хлопнули двойные вагонные двери, отсекая парней с войны от мирных людей. И недопетой осталась песня:
У солдата вечность впереди,
Ты ее со старостью не путай…
12
По дымящейся остывающей высоте бродили черные фигурки.
Разгребали заваленные окопы.
Вытаскивали из песчаных завалов засыпанные палатки.
Плевались землей.
Устало шаркали ногами.
Окоп с Шульгиным сначала обходили стороной. Слишком огромной казалась в темноте пахнущая гарью воронка. И, может быть, вообще до утра не обнаружили их братскую могилу, если бы земля вдруг не зашевелилась, и среди глинистых комков не показалась бы грязная растопыренная пятерня. Вслед за пятерней возник черный бугор плеча, и, наконец, чумазый ком головы. Тут же прозвучал рычащий, плюющийся голос:
– Похор-р-ронщики хреновы! Глаза разуйте, тьфу-у-у на вас! По живым людям ходите…
Богунов вывернул свое мощное тело из земли. На его голос со всех сторон сбежались товарищи. И хоть голос этот нещадно матерился, скрипел песком на зубах, плевался, сыпал проклятиями, ему несказанно обрадовались. Комья земли полетели во все стороны торопливо и яростно.
– Все живые, – сержант, часто отплевываясь, рыл землю руками, – все шевелились подо мной. Тьфу-у-у… И лейтенант живой. Подталкивал меня коленом под зад… Тьфу-у… Ну, живучий, наш лейтенант! Везет нам с ним! Тьфу-у-у… Сколько раз уже хоронят, не похоронить. Тьфу-у, тьфу-у… Тащи их живее, ребята. И воды несите побольше. Наглотались земли по это самое, не балуйся… Тьфу-у, тьфу-у…
Вскоре откопали всех. Очумевших, оглохших, залепленных землей. Они сморкались, плевались, беспомощно жмурили глаза. Матиевский долго тряс головой. Потом прохрипел с кашлем:
– Лейтенант-то живой? Ни фига же не вижу… Глаза, кажется, землей выдавило…
Шульгин отозвался с хрипом:
– Я в порядке. Бывает хуже… Слава Богу, вроде дышу… Только в голове сильно гудит… Кажется, все живы, черви земляные, а-а? – повернулся он испачканным лицом к солдатам. – Как остальные? Потери есть? Командиру докладывали?
Из темноты донесся голос:
– Докладывали. Только что… Потерь нет. Кроме вас…
– Как это? – Шульгин поперхнулся. – Кроме нас?..
Голос виновато пояснил:
– Так вас же нигде не было. Вон ведь как вас аккуратно завалило. Ровным пластом. Мы же фонарями светили… Рядом пустая воронка, даже котелков не нашли… Вот и доложили… Думали, разнесло вас всех. Вдребезги… Как ребят с вертушки…
Шульгин затряс головой:
– Как это разнесло? Кого вдребезги? На-ас?.. Да вы знаете, что сейчас?.. Да вы же всех на уши… Ну, вы даете?..
Шульгин потрясенно замолчал. Потом нервно рассмеялся.
– Стоило выбираться с того света, чтобы узнать, что ты умер. Ну, вы даете, юноши? Радиостанцию, живо… И запомните, похоронщики. Не спешите хоронить своих. Надо искать без устали. Искать до последнего… Не теряя надежды… Постучите по своей деревяшке.
Принесли радиостанцию. Лейтенант нажал на тангенту:
– «Первый», я, «Метель-один», прием. На связи Шульгин. «Первый», я, «Метель-один», прием…
В эфире раздался резкий ворчливый голос:
– Шульгин?.. Что за шутки? Кто докладывает? Я – «Первый», прием.
Шульгин прокашлялся:
– Докладывает Шульгин. В моей группе потерь нет. Ни одной потери. Повторяю, ни одной потери. Все целы. Я, «Метель-один», прием.
– Шульгин? То есть, как Шульгин? Как это все целы? Кто докладывает? Прием…
Долго в эфире стояла полная неразбериха. «Первый» все пережевывал слово «потери», хрустя им на зубах, как стеклом, пока Шульгин не взорвался:
– К еб… фени… все потери! Несколько человек завалило взрывом… Нажрались земли досыта, как шахтеры в забое. Сознание на время потеряли… Теперь все в порядке. Вроде, все целые. Возможно, только немного контужены. Словом, отделались испугом…
Голос в эфире крякнул:
– Теперь все ясно. Теперь понятно. Ну, и дела там у вас! Напасти на вас сыплются, как из ведра. Ты, Шульгин, наверное, неприятности притягиваешь… Держись, лейтенант… Вопросы есть?
Шульгин ответил не спеша:
– Есть один вопрос… Кто был артнаводчиком, кто корректировал огонь отсюда, с нашей стороны? Очень интересно узнать эту фамилию.
Первый ответил нехотя, с недовольством:
– Огонь артиллерии корректировал лично командир артдивизиона. Он сейчас рядом со мной. Принимает непосредственное участие в операции.
Шульгин с хрустом сжал тангенту, желваки выступили на скулах:
– У меня просьба, товарищ «Первый», передать командиру дивизиона, а при встрече я скажу ему тоже, – Шульгин взорвался кашлем, сжал рукою ноющую грудь, – если он вышел в горы, чтобы заработать орден на грудь, то пусть занимается делом по-настоящему…
Голос «Первого» стал сухим, неприязненным:
– Вы вдвое моложе командира дивизиона, товарищ лейтенант.
Шульгин ответил, твердо выделяя каждое слово:
– Мне кажется, на войне моложе тот, кто хуже воюет…
13
Возвращалась с дачи Анна Ивановна под вечер. В сумерках запирала калитку на висячий замок. Спешила по утоптанной тропе на перрон. Вздрагивала от вечерней прохлады. Мягкие лапы ветвей цеплялись за одежду. Длинные тени сплетались в паутину сумерек. Остались позади весенние дачные хлопоты.
Как не хватало Анне Ивановне мужских рук в разросшемся за два года саду. Как ловко подрезал бы сын ветвистые яблони, выровнял кроны вишневых деревьев, распорядился бы по-мужски с кучами хвороста в саду. Истосковался сад по своему любимцу, давшему жизнь каждому деревцу, каждому кустику.
Где ты, хозяин, поменявший лопату на штык?
Где твои крепкие, заботливые руки?
Когда обласкаешь ты зеленые косы раскидистых яблонь?
Когда встряхнешь цветастый подол ранней сирени?
Анна Ивановна вздыхала, не таясь, и выпрямлялись под ногами повороты дачной тропы.
Показался перрон, полный дачного люда и жителей подмосковных окраин. Были среди прочих военные, только не офицеры, а молодцеватые худощавые пареньки с полосками на погонах. По соломенной букве «К» догадалась Анна Ивановна, что это курсанты какого-то московского училища.
Они громко перешептывались и заразительно смеялись, жизнерадостные и подвижные, как ртуть.
Когда в сумерках вспыхнули огни подходящей электрички, Анна Ивановна подошла поближе к путям. И зашипели сжатые тормоза, взвизгнули скандально запыленные двери. Повалил народ в обе стороны. Горохом посыпался стук каблуков.
Курсанты не рванулись вместе со всеми, напротив, пропускали всех, встав по обе стороны дверей часовыми. Они и Анну Ивановну пропустили вперед и даже подтолкнули под локоток.
И когда Анна Ивановна уже проходила в вагон, нетерпеливо дернулся поездной состав. И с этим рывком вновь скандально взвизгнули двери, и вдруг послышался жалобный тонкий крик, словно ребенку прижало пальцы.
Анна Ивановна резко обернулась и увидела, как замерла в проходе девушка в просторном плаще. Курсанты с трудом держали рвущиеся двери. А девушка, оказавшаяся между сжимающимися створками обхватила большой живот, как обхватывают арбуз, и жалобно стонала тонким плачущим криком.
Анна Ивановна рванулась к девушке, подхватила ее за плечи и бережно втащила в тамбур. Курсанты отпустили сжимающиеся створки дверей и ухнули стекла с лязгом, дернулась электричка в неудержимом порыве, загудели электрические дуги.
– Что же вы, милая моя, – зашептала Анна Ивановна, – в таком положении путешествуете? Разве так можно?
Но девушка не отвечала. Она испуганно сжимала круглый живот и зевала от страха и напряжения.
– А ну-ка, парнишечки, помогите, – кивнула Анна Ивановна курсантам. – Освободите место в вагоне. Лавка нужна свободная. Видите, девушка в положении.
Курсанты понимающе переглянулись и рванули створки дверей. Анна Ивановна двинулась за ними, придерживая девушку за руку.
– Сюда, пожалуйста! – звонко крикнул худощавый курсант и замахал рукой. – Здесь свободно!
Девушка садилась медленно, будто внутри у нее было что-то хрустальное. Она испуганно гладила по выпуклой ткани плаща и не сводила глаз с оторванной в давке пуговицы.
– Нельзя вам ездить без провожатых, – укоризненно сказала Анна Ивановна. – Вы на каком месяце?
– Девятый пошел, – еле слышно прошептала девушка, и пшеничная прядка закрыла тонкую бровь.
– Ну вот, девятый пошел… А вы путешествуете без мужа, – покачала головой Анна Ивановна. – Он вас хоть проводил?
Девушка неопределенно повела плечом, и вдруг из зажмуренных глаз выступили слезы.
– Понятно, – вздохнула Анна Ивановна, – мужа скорее всего нет… Бывает так… Время сейчас такое…
Но девушка упрямо закачала головой:
– Есть у меня муж! Есть! Очень хороший муж! Лучше всех! Санечка мой…
И опять колыхнулись в зажмуренных глазах жемчужные слезы.
– Да вы не волнуйтесь, – испугалась Анна Ивановна. – Есть муж, и слава Богу…. Наверное, работает… Проводить не мог…
Девушка вновь закачала головой и сказала еле слышно.
– Он не работает… Он воюет…
И руки у нее бессильно разжались.
– Он в Афганистане…
И тут уже у Анны Ивановны перехватило горло. Опять Афганистан! Опять эта далекая неведомая страна. Что же это? Почему так часто рвет душу это огненное слово? Неужели так много уже связано в России с этой непонятной скрытой от всех войной?
И курсанты заметно подтянулись рядом с беременной женщиной, подобрались, посерьезнели, и беспечные улыбки у них стерлись с лица. Курсанты, поди, знающие ребята, подумала Анна Ивановна. Наверное, они слышали гораздо больше других об этой необъявленной войне.
Анна Ивановна положила ладонь на руку девушки и стала поглаживать ее по-матерински, нежно и бережно.
– Ничего, моя милая, – она покачивала головой, – все пройдет, все уладится, останется только хорошее. Муж будет рядом. Возьмет тебя вот так за руки, успокоит. Что ж с того, что на войне… И с войны возвращаются живыми, невредимыми. Я отца своего дождалась с войны. Сына сейчас жду из армии. Доля наша такая женская – ждать…
Она говорила напевно, ласково, словно заговаривала боль. Но только текли жемчужные слезы по щекам девушки, и губы сжались в тонкую полосу.
– Больно, – вдруг прошептала она и сжала обеими руками низ живота. – Зачем я поехала? Заче-ем?.. Что же это?.. Ка-ак же та-ак…
Она потерла натянутый на животе плащик, и жалкая гримаса перекосила ее лицо.
Анна Ивановна переспросила с беспокойством:
– Девятый месяц уже пошел… – и кивнула головой в сторону тамбура. – Сильно тебя сжало там?..
Девушка пожала плечами.
– Не помню… Испугалась я. Двери поехали прямо на живот. О-ой…
Она вздрогнула и поджала ноги. Глаза у нее округлились от ужаса.
– Заче-ем я поехала?..
– Да что же ты? – сердито сказала Анна Ивановна – Чего ты боишься? Люди же кругом! Свои, советские люди… Мы тебя не оставим. Ты прислушайся к себе. Как у тебя болит, милая? Скажи мне, я ведь тоже рожала…
Девушка наклонилась к Анне Ивановне и прошептала:
– Весь низ живота ноет. И еще жмет по всему поясу, как обручем… Зачем я только поехала…
Но Анна Ивановна перехватила девушке руку повыше локтя:
– Вот и хорошо, что поехала. Ничего страшного. В Москве рожать будешь. Сразу с вокзала и поедем в роддом.
И повернулась к курсантам.
– Вот что, мальчики! Задание к вам военное! От жены воюющего солдата. Идите в голову поезда прямо к машинисту. Доложите, что в поезде у женщины родовые схватки начались. Пусть вызовут по своей связи «Скорую» прямо к перрону. Медлить уже нельзя, – Анна Ивановна махнула им рукой. – И главное скажите, что муж у нее в Афганистане…
Девушка побледнела, закусила губы. А курсанты рванулись с места, подстегнутые ее слабым стоном.
– Он не солдат, – жалобно прошептала девушка.
– Кто не солдат? – наклонилась к ней Анна Ивановна.
– Мой муж не солдат. Он офицер, – еле слышно произнесла девушка, – командир взвода. Лейтенант Алешин.