Генри Лайон Олди
Кукла-талисман
5
«И что же я должен сделать?»
– …я ей: далеко еще? А она мне: рядом, добрый господин.
Мы сидели на старой колоде в десяти шагах от ворот. Заплечный короб я приспособил в качестве стола.
– Я опять: далеко, а? Благодарю, Рэйден-сан!
Он поднял чашку:
– Ну, за ясность мысли!
– За ясность, Сакаи-сан. Кстати, не припомните, у той девушки были какие-то особые приметы? Про цвет кимоно и темный пояс вы говорили, я помню.
– С вышивкой! С вышивкой пояс. А приметы…
Лицо Сакаи просияло:
– Вспомнил! Родинка! На щеке.
– На правой или на левой?
– На левой.
– Благодарю вас. Это важная примета.
Сакаи раздулся от гордости.
Сказать по правде, ясность его мысли оставляла желать лучшего. Мы приканчивали уже второй жбанчик саке. Откуда взяли? Я разве не говорил вам, что быстро учусь? Секретарь Окада и архивариус Фудо – люди предусмотрительные. Вот у них и научился. Чтобы развязать человеку язык, проще угостить его хмельным, чем давить да выпытывать. Под чарочку-другую, под задушевную беседу сам все выложит – даже то, о чем говорить и не собирался.
А уж если человек родом из семейства Сакаи…
Фамилию свою Сакаи оправдывал со всем возможным рвением[12]. Я прихлебывал по чуть-чуть, больше налегал на пирожки с рисом и тунцом. Купил их по дороге в управу, хотел перекусить, да времени не было. Вот, пригодились.
В моем заплечном коробе нашлась и пара дорожных лаковых чашек. Не из жбана же пить?
– …а она: пришли, добрый господин. Мы пришли, а там он сидит. Ха-ха-ха!
Рыбьи глазки Сакаи от хохота вылезли из орбит:
– Надулся жабой, квакает…
– Простите за бестактный вопрос, Сакаи-сан. Как именно ваш соперник убил вас?
Сакаи поперхнулся, икнул и схватился за шею. Ага, ясно.
– Задушил! Вот же сволочь… Обратно иду, в новом теле. А горло так и саднит! Все кажется: он меня душит! Тело другое, а все равно… Вот ведь!.. Благодарю, Рэйден-сан! Ну, за жизнь! За справедливость, хвала будде Амиде! А давайте споем? Са-ёй-ёй! Закрутила красотка меня, увлекла: «Новая лодка любви!» Са-ёй-ёй!
Я откупорил третий, последний жбанчик. Саке уходило в утробу господина Сакаи, как вода в песок. Достаточно ли он захмелел? Я бросил взгляд на небо. Время есть, но в обрез. Дожидаться ночи у ворот кладбища в мои планы не входило.
– …хорошее тело! Мне н-нравится. В том-то у меня это… колотьё в боку начиналось… Выпью и сразу колет! А в этом н-нет! Море саке выпить м-могу! Море!..
Карп изобразил, как бы он нырнул в море, будь там саке вместо воды.
– Б-благодарю, Рэйден-сан… Ну, это… Са-ёй-ёй! Ты и я, я и ты, вместе сливаются два ручья… Ситтонтон! Ситтонтон!
– Сакаи-сан, вы начинаете вспоминать дорогу?
– Д-дорогу? Куда? Эта чара, чара, чара, словно полная луна… Ситтонтон, налей вина!
– К дому, куда вас привела девушка.
– Д-дом? Там был д-дом?
– Уверяю вас.
– А ведь верно, был! Я п-покажу! Покажу!
Сакаи попытался встать и едва не упал. Я поддержал его под локоть. Похоже, он выпил достаточно для моего замысла.
– Т-тогда было… б-было… Т-темно!
– Не беспокойтесь, Сакаи-сан. Сейчас станет темно.
Подкравшись сзади, я быстро завязал платком глаза своему пошатывающемуся спутнику. Тонкий хлопчатый платок – то, что нужно. Темноту обеспечит, но кое-что Сакаи все же видеть будет. Нам не надо, чтобы он считал лбом все деревья и могильные памятники.
– И п-правда! Темно!
Сорвать с глаз платок ему в голову не пришло.
– Идемте, Сакаи-сан. Покажете мне дорогу.
– И покажу! Покажу! Са-ёй-ёй!
Карп встопорщил плавники: раскинув руки для устойчивости, Сакаи двинулся к воротам кладбища. Сначала медленно, потом все быстрее – словно его в спину кто толкал! Перерожденца носило из стороны в сторону, он спотыкался, бранился сквозь зубы. Я ждал, что он вот-вот упадет, но нет, Сакаи мало того что не падал, так еще и воистину плыл против течения, прямиком в драконы.
Плечом задев ворота, он ободрал с них длинную ленту мха – и захрустел сандалиями по дорожке. На развилке, где мы в первый раз свернули направо, его понесло налево. Замедлив шаги, Сакаи принялся кружить меж могил, забираясь вглубь кладбища. Я неотступно следовал за ним, держась в трех шагах позади.
В этой части Журавлиного Клина могилы выглядели попроще. Никаких оград, миниатюрных пагод, каменных ваз. Одни лишь плиты: утопленные в землю или поставленные стоймя. Многие покосились, грозя упасть. Под ногой хрустнул дешевый ковшик для воды. Из таких поливают надгробие, пока монах читает молитву. Еще один, еще… Ковши едва различимы под слоями грязи и прелыми листьями. Здесь давно не читали молитв, не проводили обрядов. Углубления на плитах – «чаши духов», предназначенные для того, чтобы душа усопшего, посетив наш бренный мир в дни поминовения, могла утолить жажду после долгого пути – были полны черной стоялой воды.
На месте духа я бы поостерегся такую пить.
– Рэйден-сан, где вы?
– Здесь, Сакаи-сан.
Я нагнал хмельного проводника.
– Не м-могли бы вы… Пойти вперед, а?
– Но я не знаю, куда идти. Это вы нас ведете, а не я.
– Я т-тоже не знаю! Н-ноги знают, а я нет.
– И что я должен сделать?
– Помочь!
– Кому? Вам?
– М-моим ногам!
Я испугался, что Сакаи решил влезть мне на закорки, дав ногам отдых. К счастью, дело решилось иначе.
– Она в-впереди шла. Звала: «Ид-демте, добрый господин! Вас ждет моя п-постель! Мои об… об… объятия!» Я ее то видел, то н-не видел… А она звала. Сделайте одолжение, Рэйден-сан! Женским голосом, а? И чтобы непонятно откуда! Чтобы ноги сами!
Выпитое саке не убавило моему спутнику болтливости. Идея Сакаи показалась мне безумной ровно в той же степени, что и вся моя затея. Почему бы и нет? Что я теряю?
– Хорошо, Сакаи-сан. Идите куда ноги несут. А я стану вас звать.
– Тысяча б-благодарностей, Рэйден-сан!
Я отошел шагов на тридцать. Присел, чтобы звук шел низко над землей, позвал тоненьким голоском, со всем возможным кокетством:
– Идемте, добрый господин! Мы уже рядом!
Сакаи заметно оживился, рванул куда-то вбок. Уловка удалась: звук голоса, гуляя в каменных зарослях и отражаясь от них, сбивал с толку, не позволял определить направление.
– Поспешите, господин! Вас ждет ложе любви!
Горло свело. Я закашлялся, прижав ко рту кулак, и едва расслышал ответ:
– Да где же вы?! Д-далеко еще?
– Вот-вот придем, господин! – запищал я, представляясь себе глупой и оскорбительной пародией на архивариуса Фудо с его поврежденным горлом. – Торопитесь! Вы не пожалеете!
Сумерки сгущались. Сакаи убредал все дальше. Я следил за ним: не хватало еще упустить перерожденца из виду. Ищи его потом!
– Вас ждет ночь блаженства! Мы уже на месте!
Сакаи повернул в мою сторону. Я спрятался за высоким надгробием, желая остаться незамеченным. Пережидая в укрытии, огляделся. Вид кладбища по мере нашего продвижения опять изменился. Надгробия стояли реже, попадалось больше пустых участков. Возле ближайших могил я приметил ритуальные дощечки – серые, подгнившие, с плохо различимыми надписями. Имя усопшего, дата смерти, краткая молитва. На ближайшей оставалось свободное место, но новых молитв туда уже не дописывали.
Уныние, запустение. Смерть, и та позабыла об этом уголке своего царства.
Звук падения тела я едва различил. Проклятье! Вскакивая на ноги, я услышал стон, и следом – радостный возглас Сакаи:
– Нашел! Нашел!
Он сидел на земле, прижав ладонь ко лбу. Мой платок сполз ему на подбородок. Из-под ладони сочилась тоненькая струйка крови. Сакаи счастливо улыбался:
– Нашел! Его, в смысле, ее… Ну, вы поняли, Рэйден-сан!
– Вы уверены?
– То самое место! Оно, точно, оно!
Падение вышибло из моего спутника бо́льшую часть хмеля. Во всяком случае, язык его не заплетался.
– Я тогда тоже упал. Думал, о порог споткнулся. Ну, пьяный, бывает. И сейчас тоже! И пьяный, и упал. Нашел!
Порогом оказался давно рухнувший могильный столбик, наполовину ушедший в землю. Дальше, там, куда с такой радостью указывал Сакаи…
Там ничего не было.
Я заставил Сакаи отнять ладонь ото лба. Промыл ссадину остатками саке, перебинтовал платком. После этого акта милосердия я занялся осмотром места. Ни плиты, ни надгробного камня. Поверженный столбик не в счет. Он явно принадлежал к другому захоронению. Даже насчет еле заметного холмика у меня были сомнения. Холмик просел, сгладился; я б его и не заметил, если бы не…
– Призрачный цветок! – выдохнул Сакаи.
Хиганбана. Растение с десятком названий. В точности такие цветы росли возле памятного мне дома на безымянной улице. Нигде больше на кладбище я их не заметил.
– Я его помню, помню! Порог, цветок…
– Я вам верю, Сакаи-сан. Благодарю за помощь. Давайте вернемся в город, скоро ночь.
– Не пахнут, – бормотал Сакаи, когда мы выбирались с кладбища. – Тогда пахли… Я помню, помню! А сейчас – нет…
Он был прав. Могильная хиганбана ничем не пахла.
Глава четвертая
Я иду в театр
1
«И негде сменить нам усталых коней!»
– Слышишь
Удары барабана? Восемь раз!
Какой высокий звук
Летит
Из храма на «Высоком поле»!
Ущербная луна стоит высоко.
Недолго ждать нам до рассвета…
В театре шла репетиция.
Зал был пуст. Лишь подушки для сидения валялись тут и там. Я присел у стены на одну, стараясь не привлекать к себе внимания. Окажись здесь настоятель Иссэн, небось, сразу бы сказал, что за пьеса разыгрывается на сцене. Я же просто смотрел и слушал, не слишком понимая, кто тут ждет рассвета и с какой целью.
– Много было у нас по пути
Приютов, гостиниц,
Где мы ночевали
На ложе любви…
Но длиннее,
Чем тысячи тысяч ри,
Тянется путь на запад
До райских селений.
Красавица причитала на «цветочной тропе» – длинном помосте, расположенном слева от сцены. Насколько я знал, «цветочная тропа» использовалась актерами для выхода к публике, но в редких случаях служила местом для особых, подчеркнуто трагичных речей.
Не прекращая монолога, красавица прошлась туда-сюда церемонным шагом. Заломила руки, всплеснув рукавами. Она была символом женственности, вся – текучие изгибы, будто ива над ручьем. Светильники не горели, густо набеленное лицо висело в сумраке луной, вышедшей из-за туч. Черные волосы, искусно растрепанные воображаемым ветром, на концах были схвачены золотыми лентами – точь-в-точь ночные облака, подсвеченные угасающими лучами заката, скрытого за горной грядой.
Одежду красавица носила самую изысканную. Шелковое кимоно, с узором из листьев ивы и тигровых лилий. Широкий пояс заткан листьями клена; на плечах колышется легкий шарф…
– И негде сменить нам усталых коней!
На пороге обители Ста Наслаждений
Встретят нас бодисаттвы –
Каннон и Сэйси.
Под руки нас, истомленных, они поведут
И даруют покой
На подножии-лотосе…
Славься, будда Амида!
Славься, будда Амида!
Вам нравится, мой юный поклонник?
Не сразу я понял, что последняя реплика адресована мне. Сперва показалось, что драматург, сочиняя пьесу, был слишком фамильярен с буддой. Сообразив наконец, что происходит, я судорожно подыскивал достойный ответ, а красавица уже спускалась со сцены и шла ко мне. Шла так, словно у нее не было ног – плыла, колыхалась, текла речной водой.
– Вы смущены? – спросила она. – Напрасно.
Спросил он.
Вблизи делалось ясно, что передо мной актер. А может, актер пощадил меня, выйдя из образа женщины. Пояс, завязанный сзади, вдруг ослабел, грозя распуститься, взгляду открылось второе, белое кимоно. Из-под него виднелись края третьего, нижнего – темно-красного. Уверен, актер сделал это сознательно, но в его действиях не было ничего от намерения соблазнить молоденького простофилю. Напротив, мужчина в нем стал явственней, оттесняя женский призрак все дальше, изгоняя прочь. Изменилась и походка: твердый уверенный шаг.
Широкие плечи. Узкие бедра.
– Ваше мастерство восхищает, – я вскочил, кланяясь. – Позвольте представиться: Торюмон Рэйден…
– Дознаватель службы Карпа-и-Дракона, – закончил он.
– Как вы догадались?
– У вас на одежде служебная эмблема.
Если его лицо покрывали белила, то мое залила краска. Тупица! Безмозглый идиот! Ну конечно же, он сразу понял, кто ты! Не только твоя одежда, но и твой дурацкий вопрос сразу показал ему, с кем он имеет дело – с молокососом, корчащим из себя невесть что!
– Меня зовут Кохэку, – улыбаясь, актер ответил мне изящным поклоном. Мое замешательство не осталось для него тайной. – Друзья так зовут меня из-за смуглого цвета лица[13]. Под гримом это не заметно, но это правда.
Рисовая мука покрывала не только его лицо, но и все видимые части тела: шею, руки, запястья. Зато уши, брови, щеки и веки Кохэку были окрашены в самые разные цвета: красный, черный, зеленый. Как ни странно, даже вблизи это лишь усиливало впечатление яркой, демонстративной женственности.
– Надеюсь, вы не откажетесь звать меня этим именем?
Музыка смолкла. Барабанщик на сцене перестал стучать в свои барабаны, а флейтист оборвал тягучую мелодию. Я не видел, чтобы Кохэку подал им знак, но знак, вне сомнений, был, потому что оба музыканта исчезли, как не бывало.
– Тикамацу Мондзаэмон, – звучным голосом, гораздо более низким, чем он говорил до сих пор, произнес Кохэку. – Запомните: Тикамацу Мондзаэмон.
– Это ваше настоящее имя?
Он засмеялся:
– Хотелось бы! Будь я господином Тикамацу, я бы, наверное, умер от счастья. Уметь слагать такие строки? Воистину милость богов! Тикамацу Мондзаэмон – автор пьесы, которую я сейчас так бездарно репетировал. Я прочел на вашем лице интерес, но не прочел узнавания. Теперь, если вас спросят, вы небрежно ответите: «Я видел «Ночную песню погонщика Ёсаку из Тамба» за авторством Тикамацу Мондзаэмона.»
– И меня сочтут знатоком?
– И вас сочтут знатоком, – без тени насмешки ответил Кохэку. – Это легче легкого: прослыть знатоком. Чтобы стать актером, горшечником, изготовителем циновок, нужен талант и годы труда. Но для того, чтобы прослыть знатоком в глазах невежд, достаточно вовремя ввернуть пару слов. Раз, и ты уже на вершине горы!
– А что нужно, чтобы оставаться знатоком после этого?
– Нужно при случае и даже без подходящего случая время от времени повторять: «О, Тикамацу Мондзаэмон! Я видел репетицию великого Кохэку, когда он играл роль Коман, служанки из придорожной харчевни. Это было восхитительно!»
– Великого Кохэку?
– А вы решили, что я даром даю вам такие ценные советы? Позвольте же и мне получить свою долю от вашего грядущего величия!
– Я запомню, – пообещал я. – И поделюсь величием, можете не сомневаться. Теперь позвольте и мне задать вам несколько вопросов. Вы знали Кояму Имори? Бывшего смотрителя зонтика при нашем князе?
– Мы были любовниками, – без колебаний ответил Кохэку. На лицо его набежала тень, с которой не справился бы и второй слой белил. – Я не знал никого, в ком было бы столько нежности.
Он старше, отметил я. Кохэку старше господина Имори, сейчас это ясно видно. О том говорили: «юноша». Актер – мужчина в расцвете зрелости. Хотя, пожалуй, при желании он может быть кем угодно, и все поверят в это.
– Любовниками?
– Вас это удивляет?
– Нет.
Вакасю-до, «путь юноши», был мне хорошо известен – правда, понаслышке. Сам я не испытывал страстной тяги к старшим самураям; не испытывал и к младшим. Признаться, я был рад, что господин Сэки или архивариус Фудо не предлагают мне вступить вместе с ними на путь «мужского цветения». Не то чтобы они были лишены достоинств, как телесных, так и моральных, но мне не хотелось огорчить их отказом. Впрочем, вокруг и без меня хватало случаев вакасю-до, чтобы принять их как обыденность.
Настоятель Иссэн говорил, что молодые актеры Кабуки, подвизающиеся на женских ролях, откладывают или даже скрывают свое совершеннолетие, желая сохранить привлекательность для зрелых любовников. Случалось, актеры оставались в юношеском статусе до тридцати лет. Нередко выходило, что «взрослый» нанимал или подарками склонял к сожительству «мальчика», который был старше нанимателя. Думаю, такая же история случилась с Кохэку и господином Имори.
– Чуб, – задумчиво произнес я. – Когда вы состригли свой чуб, начав брить лоб?
Кохэку не удивился:
– Перед бегством Имори. Сразу после того, как он опозорил себя насилием. Мне подумалось, что притворство, желание выглядеть моложе своих лет помешало мне разглядеть в Имори его истинную порочную сущность. Откуда вам известно про чуб? Мне казалось, вы не сторонник «мужского цветения». Тем более что сейчас я в парике, и не видно, есть у меня чуб или нет.
Я улыбнулся:
– Длинный чуб – детская прическа. Оставь на голове чуб, дерзкий клок волос вместо бритого лба – и вот ты живая невинность, вечное дитя!
– Да вы знаток, Рэйден-сан!
– Это не мои слова. Их произнес Иссэн Содзю, настоятель храма Вакаикуса. Я лишь подслушал сказанное настоятелем и сейчас повторил для вас. Это легче легкого: прослыть знатоком, не правда ли? Достаточно вовремя ввернуть пару слов.
Кохэку рассмеялся, на миг вернув себе образ женщины – и сразу сбросив его. Я поразился тому, с какой непринужденностью он менял обличья. В другую одежду, и то переодеваешься дольше.
– У вас есть еще вопросы, Рэйден-сан? Беседа с вами – истинное наслаждение, но мне надо репетировать.
– Когда вы расстались с господином Имори?
– Вскоре после того, как прошла весть о его отвратительном поступке. Подвергнуть насилию несчастную банщицу? Девицу, которая и так вынуждена отдаваться любому за горсть медяков? Мерзость, низость. Я не мог продолжать наши отношения, о чем сразу сказал Имори.
– Он пытался вас разубедить? Вернуть вашу любовь?
– Да. Он трижды приходил в театр. Ждал меня после спектакля, затевал разговоры. Они были мне неприятны. Когда Имори понял, что все кончено, что возврата к былому нет, он оставил меня в покое. Ты последний, заявил он перед уходом.
– Последний? В смысле?
– Он не объяснил. Думаю, он хотел сказать, что я последний, от кого он ждал такой непреклонности и такой жестокости. Это был упрек, Рэйден-сан. Что еще вы хотите знать?
– Больше ничего. Спасибо, вы мне очень помогли.
Идя по коридору, я услышал стук барабанчиков и голос флейты.
2
«Немедленно! Выполняйте!»
Все было, как и в прошлый раз.
Кабинет господина Сэки. Лапша, саке. Прежняя компания: старший дознаватель, секретарь, архивариус. Карп на стене, плывущий против течения. Только сегодня лапша была не с креветками, а с осьминогом. К осьминогу дядюшка Ючи прислал соус из водорослей, тунцовой стружки и красного имбиря. Мой любимый, между прочим.
Знаете, как дядюшка готовит осьминога? Он его перед варкой отбивает, и не просто отбивает, а вместо колотушки лупит дайконом, здоровенной очищенной редькой, ухватив ее за ботву. Лупит и приговаривает: «Дайкон васаби не слаще! Дайкон васаби не слаще!» От этого, значит, осминог приобретает особый вкус. Его еще варить надо с чайными листьями…
Что-то я отвлекся.
Короче, все как раньше, да не все. Еды мне подкладывают, только успевай в рот совать. На саке не скупятся. Едва чашка опустеет, опять льют. И не на донышко, а полчашки, не меньше. Точно я любимый родственник или гость, которого провожают в дальний путь. Нет, родственник мне больше нравится. Кормят, поят, слушают.
Сам не заметил, как обо всем доложил.
– Банщица? – переспросил Сэки Осаму.
– Да, Сэки-сан!
– Самоубийство?
– Да, Сэки-сан!
– Насилие?
– Да, Сэки-сан!
– Окада-сан, что вы думаете по этому поводу?
– Что тут думать? – вздохнул секретарь. – Дело ясное, это онрё. Больше никто не в состоянии отвести глаза так, чтобы могила показалась жертве богато обставленным жилищем. Заброшенный дом – еще куда ни шло, но могила? Точно, онрё.
– Мстительный дух, – поддержал архивариус Фудо. – Одержимый. Полагаю, Кояма Имори умер первым. С него банщица и начала. Уж не знаю, как она покончила с насильником, но по нашему ведомству он не проходил.
– Иной способ умерщвления? – предположил старший дознаватель.
Архивариус пожал плечами:
– Возможно. А может быть и так, что после фуккацу перерожденец не явился к нам с заявлением. Кому охота примерять на себя тело гнусного насильника? Носить его до смерти, чтобы на улице пальцами вслед тыкали? Переродился в теле Имори да и сбежал из города, подальше от злых языков. Многие бы не поверили в фуккацу, решили бы, что таким образом гаденыш Имори пытается уйти от позора. Проходу бы не дали, уверяю вас. Так что версию о побеге я бы не стал отвергать. Что скажете, Рэйден-сан?
– Он мертв, – с уверенностью откликнулся я. – Кояма Имори мертв, в этом у меня нет сомнений. Он умер первым, если не считать банщицу Юко.
Я говорил чистую правду. Во-первых, мог ли я соврать начальству? Я, живое воплощение долга? Пожалуй, мог, но не сейчас. Во-вторых, я действительно не сомневался в смерти красавчика Имори. Меня мучил целый рой сомнений, язвил, толкал к безумным действиям и опрометчивым поступкам. Но эти назойливые сомнения были совсем иного толка.
– Хорошенькое дело, – господин Сэки подцепил палочками кусок щупальца. Есть не стал, держал просто так, рассматривал. Казалось, он держит не осьминога, а покойницу-Юко, выловленную из миски. – Мертвая банщица, одержимая местью, провоцирует самураев на смертельные схватки из ревности. Злобный онрё разгуливает по Акаяме, утоляя свою неистовую жажду. Фуккацу следует за фуккацу, а мы только сейчас понимаем, с чем имеем дело. Великий будда! Как же невовремя скончался дознаватель Абэ…
Все опять уставились на меня, словно это я был повинен в кончине чахоточного Абэ.
– И как же вовремя вы, Окада-сан, послали этого самурая с его заявлением к господину Рэйдену! Кто другой мог бы и закрыть дело без лишних хлопот. Оформил бы грамоту, и ладно…
Я вертелся под их взглядами, как на иголках.
– Выпейте саке, Рэйден-сан, – предложил секретарь.
– Возьмите еще лапши, – добавил Фудо.
– И осьминога, – вмешался старший дознаватель. – Может, хотите чаю?
Еще миг, и я пал бы перед ними ниц. Повинился в том, о чем умалчивал; поделился догадками и предположениями. Признался бы, что собираюсь делать, чем готов рискнуть. Я бы пал, повинился, но мне не дали.
– Идите в Вакаикуса, – приказал Сэки Осаму, возвращая себе прежний строгий облик, не располагающий к лишней откровенности. – Расскажите все настоятелю Иссэну. Повторяю: все, не упуская ни единой мелочи. Передайте мою просьбу сделать все возможное, чтобы мстительный дух упокоился с миром. Вознаграждение за обряды я отошлю в храм. Если святой Иссэн пойдет нам навстречу – поступайте в его распоряжение, проводите на кладбище и укажите место захоронения вредоносной банщицы. Дальше поступайте сообразно обстоятельствам.
– Да, Сэки-сан! Слушаюсь!
– Пусть Рэйден-сан доест лапшу, – заикнулся было секретарь. – Вон еще сколько соуса…
Думаете, господин Сэки снизошел?
– Немедленно! – рявкнул он. – Выполняйте!
И добавил, когда я уже стоял в дверях:
– Рэйден-сан, мне доложили, что вас сегодня видели выходящим из театра, расположенного на улице Кобаяси. Что вы там делали, скажите на милость? Ранее вы не были замечены в пристрастии к сценическому искусству. Учитывая, что представления даются вечером, а вы посещали театр в первой половине дня… Это как-то связано с вашим расследованием? Вы о чем-то умалчиваете, да? Вы помните, чем обычно заканчивается ваша самодеятельность?
Я высокомерно задрал подбородок:
– О, Тикамацу Мондзаэмон!
– Что? – глаза господина Сэки полезли на лоб.
– В театре, Сэки-сан, я видел «Ночную песню погонщика Ёсаку из Тамба» за авторством блистательного Тикамацу Мондзаэмона. Представление? Вечером? Зачем мне представление, если небеса подарили мне возможность наблюдать за репетицией великого Кохэку?! «И негде сменить нам усталых коней!» Он играл роль Коман, служанки из придорожной харчевни.
Вспомнив наставления актера, я всплеснул руками:
– Это было восхитительно!
– Рэйден-сан, да вы знаток! – ахнул секретарь Окада.
– Знаток, – согласился архивариус Фудо.
Господин Сэки промолчал.
