Генри Райдер Хаггард
Рыцарь пустыни, или Путь духа
© Бушуев А.В., Бушуева Т.С., перевод на русский язык, 2019
© ООО «Издательство „Вече“», 2019
© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2018
Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих; только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд[1].
Имеющий ухо да слышит, что Дух говорит церквам: побеждающему дам вкушать от древа жизни, которое посреди рая Божия[2].
Посвящение
Редьярду Киплингу, эсквайру
Мой дорогой Киплинг,
Мы с вами оба верим, что в жизни есть более высокие цели, нежели просто выдумывание историй, для радости или печали; и каждый из нас стремится воплощать эту веру по-своему.
Тем не менее, когда мы обсуждали план этой истории, и когда вы прочли уже написанную книгу, мнение ваше о ней было именно тем, которое все мы надеемся получить от честного друга-наставника – и, как правило, тщетно.
Итак, поскольку вы проявили к книге интерес, я преподношу ее вам, в знак всего того, что я не в силах описать. Но вы поймете.
Всегда искренне ваш,
Г. Райдер Хаггард,Дитчингем, 14 августа 1905
От автора
Эта история была написана два года назад в результате размышлений, которые посетили меня среди песков Египта и пустых келий отшельников, давно ушедших в мир иной.
Возможно, издав эту книгу, я должен попросить прощения за мое отклонение от знакомого, проторенного пути приключений, так как в ходе литературного опыта, длящегося, стыдно сказать, уже более четверти века, я часто замечал, что тот, кто пытается свернуть с курса, намеченного для него традицией или общественным мнением, как правило загоняется обратно градом каменьев и улюлюканьем толпы. Несомненно, многие, похоже, считают крайне неправильным, когда автор пытается, пусть даже крайне редко, обращаться к новому направлению мысли или новой группе читателей. Как он начал, так должен и продолжать, утверждают они. Тем не менее я отважился на описание истории великого и, на первый взгляд, удачного платонического эксперимента Руперта Уллершоу главным образом потому, что меня заинтересовала эта проблема: в тех условиях, в которых он волею судьбы оказался на Востоке, был он прав или не прав, держась за железное толкование данной в юности клятвы и строгую букву закона Запада? И следовало ли ему возвращаться к жене-англичанке, которая столь дурно обошлась с ним, как, в конце концов, он все-таки решил поступить? Короче говоря, можно или нельзя позволять обстоятельствам изменять моральные нормы?
В данной книге вопрос этот решается однозначно, и хотя Меа сама была частью такого решения, если взглянуть на этот вопрос ее глазами, то все покажется не столь простым. Тем не менее, я склонен полагать, что здесь дан правильный ответ на этот вопрос. Кроме того, какова бы ни была точная причина и природа принятого решения, должно быть нечто приятное и благородное в полном отречении ради совести, даже если окружение и общественное суждение не требуют такой жертвы. По крайней мере, такова одна из точек зрения на жизнь, ее устремления и возможности; та, что, устав от родной земли, обращает свое лицо к звездам.
А иначе, отчего тогда древние отшельники так сильно поистерли каменные ложа своих келий? Отчего, тем или иным образом, преемники их по-прежнему истирают все те же ложа повсюду на бескрайней земле, особенно, на мудром и древнем Востоке? Я думаю, что ответ на это один – вера. Та самая вера, что подвигла Руперта и Меа к тому, что они считали самым главным в их долгом послушничестве, – вера в личное воскрешение и воссоединение душ. Без опоры на эту веру в той или иной ее форме, сколь слабой и колеблющейся она бы ни была, невозможно представить себе счастье или даже просто продолжение нашего человеческого мира.
Г. Р. Х.
Пролог
Последние жалкие остатки стыда, последние мучительные порывы отчаяния, когда сеть наброшена на голову, а трезубец победителя приставлен к горлу – кто может наслаждаться историей о таких вещах? И все же о них следует кое-что рассказать, поскольку они вытесали характер Руперта Уллершоу, благодаря им он построил лестницу, по которой взошел до тех отверженных высот, что привели к единственному, достойному его, трону. Достаточно будет самого малого. Самые простые факты – это все, что нам нужно.
Одним июльским вечером лорд и леди Дэвен сидели вдвоем за ужином в прекрасной комнате великолепного дома на Портленд-Плейс. Они были очень странной парой. Муж намного старше жены – ему было пятьдесят лет, она же – в самом расцвете женственности. Лицо лорда Дэвена, бледное, почти бесцветное, свидетельствовало о решительности и склонности к легкой язвительности. Его небольшие серые глаза под лохматыми нависающими бровями, такого же песочного цвета, как и его прямые волосы, как будто пронзали насквозь самую суть людей и вещей, а его манера разговора, когда ему было что сказать о том, что его занимало, была резкой и бескомпромиссной. У него было весьма несимпатичное лицо, да и слова его часто были весьма нелицеприятны, что вызывало некоторое любопытство, ибо человек этот отличался хорошим здоровьем, был богат, силен и своим происхождением и счастливой судьбой намного превосходил подавляющее большинство других людей.
Однако в его серебряной ложке меда отметились своим присутствием мухи. Так, например, он ненавидел свою жену, так как с самого начала она возненавидела его. Он, всей душой желавший, чтобы его сыновья унаследовали его богатство и титул, не имел детей. Его острый, язвительный ум низвергал все убеждения и отрицал все условности, и все же призрак мертвой веры продолжал преследовать его, а условности вязали его по рукам и ногам. Ибо он не находил других камней, на которые мог бы присесть и отдохнуть или за которые мог бы уцепиться, пока вселенская волна, что, в конце концов, перехлестывает за неровные края нашего мира, несла его дальше.
Женщина, Клара, леди Дэвен, была просто воплощенное великолепие; высокая, с головой истинно королевской посадки, восхитительной кожей лица, гладкой, как слоновая кость, прекрасно сложенная и развитая в каждой части тела, кроме, быть может, мозга. Добрая, по-своему мужественная, благонамеренная, ласковая, цепко усвоившая то, что познала в молодости, но импульсивная и довольно примитивная в своих наклонностях и мировоззрении; она бы наверняка предпочла жить своей жизнью и идти своим собственным путем, словно этакая милая, титулованная дикарка, поклоняющаяся солнцу и звездам, грому и дождю, главным образом потому, что была не в состоянии понять их суть, а временами они пугали ее. Такова была Клара, леди Дэвен.
Она не отличалась воображением, она жила в настоящем ради настоящего. До нее никогда не долетал грохот колес Судьбы, мрачный и нескончаемый, чье эхо доносится из-под завесы тонкой, капризной суеты наших будней, подобно тому, как в звуках духовых оркестров, марширующих на эспланаде, можно различить грохот далеких боевых пушек, творящих судьбы империй.
Нет, Клара не отличалась воображением, хотя у нее было сердце, хотя, например, из года в год она могла скорбеть о человеке, которого когда-то отвергла или была вынуждена отвергнуть (и который впоследствии спился и умер), чтобы воспользоваться «шансом в жизни» и выйти замуж за лорда Дэвена, которого она откровенно не любила; к тому же, как она знала, был он страшный эгоист и лицемер, как и все представители рода Уллершоу, начиная с его основателя и кончая самим лордом с его родственниками. В конечном счете, такие примитивные и несчастные женщины склонны заводить любовника, особенно если тот напоминает им их первого возлюбленного. Леди Дэвен так и поступила. Любовник этот, как это ни странно, был почти мальчик, наследник и кузен ее мужа, благородный, но пылкий юноша, которого она очаровала своим флиртом и красотой, и теперь буквально тряслась над ним, как это обычно бывает в таких случаях. Вскоре она была поймана с поличным, как и должно было случиться, и дело дошло до неизбежной развязки. Пташки оказались слепы, а лорд Дэвен умел ловко раскидывать сети.
Нет, как уже было сказано, Клара не отличалась воображением. Тем не менее, когда ее муж, поднеся к губам бокал кларета, внезапно его уронил, – разбив его вдребезги и, словно кровью, забрызгав белоснежную скатерть красным вином, – сама не зная, почему, она вздрогнула. Наверно, инстинкт подсказал ей, что это неслучайно, что это символ неких грядущих событий.
В кои веки она услышала из-за духового оркестра на унылой эспланаде своей жизни залпы пушек Судьбы. Ей тотчас вспомнились слова одной песни, которую она когда-то пела, – надо сказать, что подстать своей прекрасной наружности она обладала не менее прекрасным голосом, – меланхоличной песни, которая начиналась так:
«Разбита жизни чаша и красное вино ее пролито;
Грехи земные с нами позади и Суд маячит Страшный впереди!»
Это была любимая песня ее несчастного, ныне мертвого, любовника, который пристрастился к выпивке, и которого она отвергла, – еще до того, как он запил. Воспоминания разбередили ей душу. Сказав, что идет в свою гостиную, она поднялась из-за стола. Лорд Дэвен ответил, что тоже придет туда. Она недоуменно посмотрела на него, ибо он не имел привычки заходить в ее комнаты. Они уже много лет жили раздельно.
* * *
Муж и жена стояли лицом к лицу в темной комнате, ибо лампы не были зажжены, а луну, которая только что сияла сквозь открытые окна, заслонило облако.
Правда всплыла. Она узнала худшее, и это было очень плохо.
– Вы хотите убить меня? – хрипло спросила Клара. Холодная ненависть в каждом слове и движении ее мужа свидетельствовали именно об этом.
– Нет, – ответил он. – Только развестись. Я хочу, наконец, избавиться от вас и снова жениться. Я хочу оставить наследников. Я сделаю все для того, чтобы ваш молодой друг никогда не получил мое богатство и титул.
– Развестись со мной? Вы? Вы?
– Вам ничего не доказать против меня, Клара, я буду все отрицать, а вот я могу доказать против вас все. Этому бедняге придется на вас жениться. О, я искренне сочувствую ему, ибо какой у него был шанс? Я не желаю, чтобы мое имя становилось посмешищем, и оно погубит его.
– Он не женится на мне, – пылко ответила она. – Я слишком сильно его люблю.
– Поступайте так, как сочтете нужным. Если хотите, вернитесь в дом вашего преподобного родителя и посвятите себя религии. Вы будете украшением любого благочиния. Или же, если хотите… – он выразительно махнул рукой, указывая на бесчисленные огни Лондона, которые мерцали под ними.
Откинувшись на спинку стула и тяжело дыша, Клара задумалась. Затем в ней проснулось мужество, и она сказала:
– Джордж, вы хотите от меня избавиться. Вы заметили начало моего увлечения и отправили нас вместе за границу. Это был очередной заговор, теперь мне это понятно. Увы, жизнь всегда полна неизвестности, вы же сделали мою совершенно невыносимой. Если со мной что-то случится – в скором времени, будет ли это сопровождаться скандалом? Я прошу не ради себя, а ради моего престарелого отца, моих сестер и их детей.
– Нет, – медленно ответил Дэвен. – В этом печальном и невероятном событии не будет скандала. Только глупые птицы гадят в своих гнездах, да и то, если у них нет иного выхода.
Клара вновь умолкла, затем отстранилась от него и сказала:
– Спасибо, не думаю, что к этому есть, что добавить. Уходите, прошу вас.
– Клара, – ответил он холодным, твердым голосом, – вы устали, что вполне естественно. Вам хочется спать. Сегодня вечером сон будет для вас хорошим другом, но помните, что хлорал, который вы так любите, довольно опасная штука. Примите на ночь, но не слишком много!
– Да, – тяжело ответила она, – я знаю. Я приму на ночь, но не слишком много.
На мгновение между ними в темной комнате воцарилось гнетущее молчание. Затем внезапно из-за облаков появилась огромная луна, в последний раз освещая для них обоих их живые лица. Лицо женщины было трагичным и ужасным – казалось, из ее широко открытых глаз уже смотрит смерть. Лицо мужчины, хотя и было слегка напуганным, оставалось безжалостным. Он был не из тех, кто отступил бы, встретив свой Рубикон.
– Прощайте, – быстро произнес он. – Я поздним поездом отправлюсь в Дэвен, но завтра утром вернусь в Лондон, чтобы увидеть моего адвоката.
Белой, похожей на руку призрака рукой она указала сначала на дверь, затем в окно на зловещее, темное небо и печально прошептала:
– Джордж, – сказала она, – вы знаете, что вы в сто раз хуже меня, это вы сделали меня такой, какая я есть. Это вы вынудили меня выйти за вас замуж, потому что я была красива, а потом, когда вы устали от меня, вы обращались со мной так, как вы делали это многие годы. Бог рассудит нас, но я скажу вам, что поскольку вы не ведали милосердия, то не будет оно даровано и вам. Это не я говорю вам, стоя у края могилы, это говорит что-то внутри меня.
* * *
Утром Руперт Уллершоу стоял у двери дома на Портленд-Плейс, куда он пришел, чтобы нанести визит леди Дэвен, которой он принес подарок на день рождения. Надо сказать, чтобы его купить, он копил деньги в течение нескольких месяцев. Он был юношей с простоватым лицом, но с искренними серыми глазами и прекрасного телосложения: широкоплечий, сильный, атлетичный, хотя и довольно медлительный. В глазах его застыла тревога, ибо, еще будучи юношей, он узнал, что «хотя хлеб обмана сладок человеку, но затем рот его будет набит камнями»[3]. Имелись у него и другие основания для беспокойства, ибо он был единственным сыном и надеждой своей овдовевшей матери и покойного отца, капитана Уллершоу, родственника лорда Дэвена, который своим поведением разбил ей сердце и лишил ее внушительного состояния, ради которого он собственно и женился на ней. И вот теперь их сын, Руперт, только что вышел из Вулиджа, где, когда его стопы угодили в этот жесткий капкан, он учился в надежде сделать для себя карьеру в армии.
Вскоре дверь ему открыл дворецкий, мрачный, меланхоличный человек. Руперт мгновенно отметил, что тот странно обеспокоен; выглядел он так, будто недавно плакал.
– Леди Дэвен у себя? – на всякий случай осведомился Руперт.
– Да, сэр, она у себя, но больше никогда не выйдет, за исключением одного раза, – ответил дворецкий сдавленным голосом. – Неужели вы не слышали, сэр, неужели вы не слышали? – как безумец повторял он.
– Не слышал чего? – ахнул Руперт, хватаясь за дверной косяк.
– Мертва, мистер Уллершоу, мертва… несчастный случай… говорят, передозировка хлорала! Его светлость обнаружил ее час назад, и врачи только что ушли.
* * *
Между тем, в комнате наверху, лорд Дэвен стоял один, созерцая неподвижную и ужасную красоту смерти. Затем, встрепенувшись, взял каминную метелку и смел застрявшие между прутьями низкой решетки остатки сгоревшей бумаги, чтобы они рассыпались в пепел и их больше никто не видел.
– Я никогда не верил, что она посмеет это сделать, – подумал он про себя. – В конце концов, ей хватило смелости, и она была права: я хуже, чем была она. Зато я выиграл и, наконец, избавился от нее – причем, тихо и без скандала. Пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов!
* * *
Когда Руперт, приехавший этим утром из Вулиджа, добрался до маленького дома в Риджентс-парке, который был домом его матери, он увидел, что там его ожидало письмо. Отправленное поздно вечером, оно было без подписи и без даты, однако написано почерком Клары, на простом листе, и вставлено в обычную записку с приглашением на обед. Жалкое, ужасное содержание этого послания нет необходимости излагать. Достаточно сказать, что из него он узнал всю правду. Он дважды прочел его, а затем решил сжечь. В этот ужасный час потрясения и раскаяния светский блеск и упоительное безрассудство его оставили, и он, будучи в глубине души довольно праведен, осознал, куда они его привели.
После этого Руперт Уллершоу заболел и слег, причем, так сильно, что долго лежал в постели, бредил и даже хотел умереть. Однако его крепкая конституция помогла его молодому телу пережить удар, от которого его душа так и не оправилась. В конце концов, уже идя на поправку, он все рассказал матери. Миссис Уллершоу была сильной, сдержанной женщиной с широким, терпеливым лицом и гладко зачесанными седыми волосами. Она многое пережила, однако сохранила простую веру в Провидение, даже когда думала, что порча в крови ее сына овладевает им, эта порча, от которой ни один из Уллершоу не был совершенно свободен, и что сын начинает идти по стопам своего отца, а также дурного наставника и искусителя, его кузена, лорда Дэвена. Она выслушала Руперта, пристально глядя ему в лицо, – лицо, которое страсть, болезнь и покаяние сделали почти старческим, – и выслушала его, не проронив ни слова.
Затем она предприняла одно из величайших усилий своей жизни, и в этом порыве ею даже овладело красноречие. Она рассказала Руперту все, что знала про этих блестящих, сумасбродных, беспринципных Уллершоу, от которых он вел свое происхождение, и пересчитала перед ним урожай яблок Мертвого моря, которые они собрали. Она показала ему, сколь велик его собственный грех и сколь неизбежна гибель, которой он сам едва избежал, – та самая гибель, что уничтожила бедную Клару, имевшую несчастье, попав в сети семейства Уллершоу, быть испорченной их примером и философией, ставивших гордыню и удовлетворение собственных прихотей выше подчинения закону человеческому или Божественному. Она указала ему, что ему было послано предостережение, что он стоит на распутье, и что его счастье и благополучие всегда будут зависеть от избранного им пути. Она, которая редко говорила о себе, воззвала к нему, умоляя, чтобы он помнил свою мать, которая столь многое вынесла от рук своей семьи, и не добавлял ей седых волос, ибо это сведет ее в могилу. Она просила сына жить ради труда, а не ради удовольствия, и избегать общества праздных людей, которые могут быть счастливы, когда вокруг них все и вся погрязли во грехе и богаты всем, кроме добрых дел.
– Поставь перед своими глазами другой идеал, сын мой, – сказала она, – идеал отречения, и узнай, что, когда тебе кажется, что ты отказываешься, на самом деле ты обретаешь. Следуй по пути Духа, а не по плоти. Покори себя и ту слабость, которая происходит из твоей крови, как бы тяжело это ни было. Самоотречение не так уж и сложно, а его плоды прекрасны, в них ты обретешь мир. Жизнь коротка, мой мальчик, но раскаяние может стать вечной мукой. Живи так, чтобы, получив прощение за то, что ты совершил, это не терзало тебя, когда настанет твой смертный час.
Надо сказать, что ее слова упали в плодородную, хорошо вспаханную почву, почву обильную, на которой хорошо растут как злаки, так и плевелы.
– Мама, – просто ответил Руперт, – так и будет. Клянусь тебе, чего бы мне это ни стоило, так и будет, – и, протянув исхудавшие руки, он притянул к себе ее седую голову и поцеловал в лоб.
Эта история покажет, как он сдержал свое обещание, причем в таких обстоятельствах, в каких, случись ему его нарушить, редко кто обвинил бы его. Сколь романтичной ни была жизнь Руперта Уллершоу, с этого момента она ни разу не была запятнана грехом.
Глава I. Голос поющего песка
Прошло более одиннадцати лет, и сцена, над которой вновь поднимается наш занавес, резко отличается от той, на которую он опустился. Вместо маленького лондонского дома, где Руперт лежал больным, перед вами вход в скальный храм, а в стене его, высеченные из твердой скалы, четыре гигантские статуи египетского царя, каждая почти семнадцать футов в высоту, которые навечно смотрят на воды Нила и пустыню за ним – на ту неизменную пустыню, откуда в течение трех с половиной тысяч лет, рассвет за рассветом, они приветствовали восходящее солнце. Ибо это место – храм Абу-Симбела ниже Второго порога Нила в Судане.
Сентябрьский день 1889 года. Под одним из колоссов рядом со входом в храм сидел британский офицер в армейской форме – рослый, бородатый, обладающий зорким, цепким взглядом и физической силой, что придавало ему сходство с огромными каменными статуями, что высились над ним. Была в нем та же спокойная, терпеливая сила – нечто вроде презрительного ожидания, которым древнеегипетские скульпторы умели наделять изваяния своих богов и царей.
Было бы нелегко признать в этом человеке юношу, которого мы когда-то оставили выздоравливать после болезни. Двенадцать лет трудов, размышлений, борьбы и самоконтроля – все это зубила, которые врезаются очень глубоко – оставили на нем свои следы. Тем не менее это был Руперт Уллершоу, и никто другой.
История того периода его жизни может быть изложена в нескольких словах. Пойдя служить в армию, он уехал в Индию, где проявил себя наилучшим образом. Здесь ему посчастливилось принять участие в двух небольших приграничных войнах, где его профессиональные способности не остались без внимания. Надо сказать, что он был человек прилежный, и тот факт, что он был равнодушен к развлечениям, – кроме разве что большой охоты, – оставлял ему массу времени для его штудий. Случайная беседа с одним знакомым, много путешествовавшим по Востоку, который указал ему, сколь полезно было бы для его карьеры знание арабского языка, которым в то время владело крайне мало английских офицеров, подтолкнула его заняться его изучением.
Его усердие вскоре стало известно начальству. По некой внезапной необходимости правительство Индии назначило его на некую полудипломатическую должность в Персидском заливе. Здесь он прекрасно себя зарекомендовал, и, хотя так и не получил за это полного общественного признания, сумел предотвратить серьезную проблему, которая могла бы вырасти до огромных масштабов и вылиться в морской вооруженный конфликт. В знак признания заслуг Уллершоу был повышен в чине и довольно рано удостоился ордена Бани, а значит, при желании мог легко сделать блестящую дипломатическую карьеру.
Но Руперт, прежде всего, был солдат, поэтому, повернувшись спиной к столь приятным перспективам, он подал прошение отправить его на службу в Египет. Просьба была мгновенно удовлетворена, благодаря его знанию арабского. Здесь, в той или иной роли, он принимал участие в различных военных походах, отличился в сражениях при Эль-Тебе и Тамаи, причем, в последнем даже был ранен. Впоследствии он совершил марш-бросок с сэром Гербертом Стюартом из Донголы и сражался бок о бок с ним в Абу-Клеа.
Вернувшись после смерти Гордона в Египет, он служил офицером разведки в Каире и, в конечном итоге, дослужился до звания подполковника египетской армии. В этом звании он сопровождал генерала Гренфелла, отправившегося вверх по Нилу, и 3 августа 1888 года принял участие в битве при Тоски. Затем его отправили за несколько миль от тех мест, в Абу-Симбел, решать судьбу пленных, и впоследствии вести переговоры с некоторыми арабскими вождями, чья лояльность внушала сомнения.
Таков краткий отчет о тех годах жизни Руперта Уллершоу, с которыми, сколь ни богаты они событиями, наша история не имеет ничего общего. Его карьера сложилась удачно. Редко кто из офицеров его звания мог смотреть в будущее с большей уверенностью, ибо хотя Руперт и казался старше своих лет, он все еще был довольно молод. Более того, его любили и уважали все, кто его знал, и несмотря на свои успехи, он почти не имел врагов. Остается только добавить, что он сдержал обещание, которое дал своей матери, когда лежал больным, до самой последней буквы. После печально завершившегося первого любовного романа жизнь Руперта была безупречной.
Солнце начинало клониться к закату. Его лучи проложили через разлившийся Нил красные дорожки и омывали простиравшуюся за ним пустыню дрожащим розовым светом, в котором отдельные, похожие на пирамиды, горы высились здесь и там, как памятники царям. Зрелище это было необыкновенной красоты. Оно также было безмолвным, поскольку Руперт и его небольшой эскорт разбили свой лагерь в полумиле от реки. Пока он любовался природой, благоговейный трепет времени и места проник в его сердце, приглушая преходящие эмоции и настраивая его разум, пока тот не пришел в гармонию с его окружением, став инструментом, открытым для тонких влияний прошлого и будущего.
Руперт сидел в тени величественных творений людей, которые были мертвы на протяжении сотен поколений, и обозревал реку, пустыню и горы, которые этим неизвестным ваятелям наверняка казались такими же древними, как и ему в этот день. И как никогда ранее, ему стала понятна его собственная абсолютная ничтожность. Он подумал о своих мелких стремлениях к продвижению по службе, и улыбка возникла на его лице, подобная улыбке каменного царя-бога, возвышавшегося над ним. «Сколько же людей в течение всех этих усталых веков, – задался он вопросом, – даже в этом пустынном месте лелеяли надежду на такое преимущество и шли вперед. Лишь единицы ожидал триумф, большинство же терпело неудачу, но все они очень быстро понимали, что и неудача, и успех – неразличимы, когда их покрывает забвение».
Так предостережение из прошлого положило на него свою тяжелую длань, подавляя его дух, а воды Нила, текущего через пустыню к морю с далеких гор, в которых он рождается, напевали ему, что как и дни Иова, его собственные дни летят «быстрее, чем стрела», нашептывая ему на ухо древнюю мудрость Экклезиаста: суета сует, всё суета.
Руперт опечалился. Между тем вокруг него сгустилась тень холмов, безлюдных и гнетущих, как тот огромный пустой храм, в котором он сидел, осколок веры, который был еще более мертв, нежели те, кто когда-то ее исповедовал. Внезапно ему вспомнилось, как утром, на рассвете, он видел, как чаши теней наполнились светом, и как тогда на стенах этого самого храма он прочел молитвы веры, утверждавшей вечность всех добрых дел и воскресение всех праведников – непреложные истины, в которые те, кто высекал их тридцать пять столетий назад, верили столь же твердо, как он верил сегодня.
Теперь с ним говорило будущее, и его сердце вновь наполнилось надеждой. О! Он твердо знал, ибо им владела странная убежденность, что, несмотря на все беды и горести, которые ждут его впереди, что хотя, возможно, он рожден для печали, как искры костра – для того, чтобы лететь вверх, его жизнь не будет бесполезной, а смерть напрасной; что ни одна жизнь, даже жизнь муравья, который неустанно трудится рядом с ним в желтом песке, не лишена цели и приносит свои плоды; что слепой случайности не существует; что каждая загадка имеет ответ, а каждая родовая схватка ведет к рождению новой жизни; а из ткани мыслей и дел, которую он сейчас ткал, будут скроены одежды, в которые он обрядится в будущем.
Так размышлял Руперт Уллершоу, как то делал всегда, когда бывал один, а он любил бывать один, ибо чаще всего смотрел в лицо трудностям и находил истину в одиночестве.
Утомленный этими размышлениями, вполне естественными в такое время и в таком месте, он, наконец, поднялся и сделал несколько шагов, чтобы посмотреть на одинокую могилу товарища, чей рабочий день навсегда закончился, затем со вздохом подумал, что поскольку к вечеру стало заметно прохладнее, неплохо бы до наступления темноты немного прогуляться. Руперт любил виды и звуки природы и, вспомнив о том, что закат лучше всего наблюдать с вершины скалы, находившейся позади него, он побрел вверх по крутому песчаному склону, следуя узкой тропинкой, протоптанной шакалами с берега реки к своим норам в скалах. Он знал, что эти хитрые животные выбирают самый простой путь.
Добравшись, наконец, до гребня холма, он какое-то время постоял, чтобы окинуть взором бесконечную пустыню. Огненный шар солнца опускался к пескам так быстро, что Руперт почти видел его движение, как это бывает, или, кажется, что бывает, в Египте. Солнце садилось за две дальних, одиноких горы. На несколько секунд, а, может даже, на целую минуту, его огромный красный шар, казалось, застыл на вершине одной из гор.
Глядя на него и на горы, Руперт вспомнил легенду, которую ему рассказал один старый араб, что за эти горами есть храм, более величественный и прекрасный, чем Абу-Симбел. Он тогда спросил, как далеко до него, и почему никто туда не ездит. В ответ он услышал, что храм расположен на большом расстоянии, в глубине пустыни, и что любой, кто увидит его, непременно умрет, ибо там обитают чародеи, которые не веруют в Аллаха и не признают его пророка. Поэтому никто туда больше не ходил. Осталась только легенда, которая, добавил араб, без сомнения была правдой.
Забыв историю этого легендарного храма, Руперт продолжил свою прогулку мимо могил эмиров Халифы[4], которые были ранены в битве при Тоски, в нескольких милях отсюда. Когда они испустили дух, отступающие товарищи наспех похоронили их там, где те умерли. Он знал человека, который лежал под одной из этих грубых груд камней – храбрый дервиш высокого ранга, который едва не положил конец самому Руперту и его земным приключениям.
Уллершоу видел, как туземец летит на него, издавая воинственный клич и потрясая огромным копьем. К счастью, у Руперта в руке был револьвер и, прежде чем копье попало в цель, он успел выстрелить. Пуля поразила врага в голову – брызнула кровь, и нападавший пошатнулся, как будто был пьян. Затем в суматохе сражения Уллершоу потерял раненого из виду, но потом выяснилось, что дервиш умер после отступления, а пленник, который помогал его хоронить, даже показал Руперту могилу.
Размышляя об этом с тем уважением, с каким один храбрец смотрит на другого, даже если этот другой – жестокий и фанатичный язычник, Уллершоу заметил, что на него упала тень, которая, судя по ее длинной уродливой форме, принадлежала верблюду.
Повернувшись, Руперт увидел, что на него на всем скаку летит белый дромадер. Его мягкие, как губка, копыта, ступая по песку, не производили почти никакого топота. Неудивительно, что Руперт не услышал его приближение. На спине верблюда сидел арабский шейх, держа в руке три копья, одно большое и два маленьких. Заподозрив внезапное нападение, чему нельзя удивляться в этом одиноком месте, где можно в два счета погибнуть от рук фанатика, Руперт перепрыгнул через могилу и вытащил пистолет. Но тут всадник крикнул, чтобы он во имя Бога убрал оружие, так как сам он пришел с миром, а не с войной.
– Спешивайся, – строго приказал Руперт, – и брось свои копья.
Араб остановил своего дромадера, велел ему опуститься на колени и, скользнув с седла, положил копья и смиренно поклонился.
– Назови свое имя и род занятий, – требовательно заявил Руперт, – и почему ты пришел ко мне один?
– Бей, – ответил он, – я Ибрагим, шейх Страны Пресных Колодцев. Я пришел в ваш лагерь с моими слугами и мне сказали, что ты здесь, на вершине холма, и я последовал сюда, чтобы поговорить с тобой, если ты согласишься открыть мне свои уши.
