Георгий Герцовский
Мытарь
…И избавь нас от воздушных мытарств.
Из молитвы Николаю Угоднику
Издательство «Снежный Ком М»
ИП Штепин Дмитрий Вадимович
www.skomm.ru
E-mail: contact@skomm.ru
© Георгий Герцовский, 2023
© ИП Штепин Д.В., 2023
Часть первая
Выход найден?
Глава 1
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..
А. Пушкин. Дар напрасный, дар случайный…
Красная кладка стен. Кирпичного цвета плитка на полу. Окон нет. Под потолком лампа, рассеивающая резкий, желтый свет. Он блекло отражается от кафеля. Помещение размером с маленький сарай или туалет ― но нет ни лопат, ни горшков. Пусто, чисто. Пронзительно желто от гнусного, раздражающего света. Слышится шум прибоя. Или это кажется?
Как давно я здесь? Где находится это место? И… Кто я? Я ничего не помню.
Наверное, это сон. Тела своего не вижу, могу летать, зависать под потолком, но не могу дотронуться до стены. Не могу покинуть этот прибрежный сарай. Такой сон. Но он бесконечен. Мне кажется, что я тут уже очень, очень давно.
Почему-то мне невероятно одиноко. До отчаяния, до слез. Одиноко и жаль себя. Но пожаловаться некому. Могу только опуститься на пол, плакать без слез и слушать шум прибоя.
Я опускаюсь и слушаю. Бесконечно долго. Очень хочется прикоснуться к кому-то теплому и родному. Прижаться. Пожаловаться. Но я не могу проснуться, как ни пытаюсь. Стараюсь раскрыть глаза, но не чувствую век. Как-то же я просыпался раньше. Просыпался? Раньше? Когда? Где?
Кто я?!
Где я был до этой красной комнаты? Как меня звали? Где я просыпался?
Да, я просто в кошмарном сне, в котором у меня отобрали память. Надо немедленно проснуться…
Или все же не сплю?
Умер? Разве так чувствуют себя после смерти? И если умер, кем был до этого?! И был ли?
Красные стены, пол, потолок, лампа, свет, шум прибоя за стеной.
Как давно я здесь? Вечность?
Стены, пол, потолок, желтый свет, расслаивающий воздух вокруг лампы на еле видные дольки, похожие на апельсиновые. Я могу летать, проходить сквозь лампу, зависать под потолком, но не могу пройти сквозь стены комнаты. Не могу закричать. Не чувствую запахов. Но слышу и вижу.
Сколько времени я здесь? Сколько времени вижу эти стены, лампу, потолок, этот пронзительный свет?
Я здесь давно. А где был раньше? Наверное, в забытьи. Дни, месяцы, а может быть, годы я был здесь и будто в полусне. Сейчас проснулся, и мне необходимо вырваться отсюда!
Красная кладка, шум моря, апельсиновые дольки…
Нестерпимо, невыносимо больно в груди, то есть там, где она должна быть, если бы у меня было тело.
Стены, потолок, пол, лампа. Одиночество.
Всякий раз, когда я вспоминаю, что торчу здесь уже давно, что очень давно пытаюсь вырваться отсюда, мне становится нестерпимо тяжело, даже больно. Кажется, что я задыхаюсь, хотя знаю, что дышать не могу.
Вот я опускаюсь на пол, смотрю на лампу, стены, потолок, дольки… Я даже не могу нормально думать ― только обрывки мыслей и чувств. Но откуда-то знаю, что когда-то умел и думать, и чувствовать.
Наверное, я неприкаянный дух. Кажется, так таких называют. Кто называет? Где я это слышал? Наверное, я всегда был таким ― не умел ни спать, ни дышать. Не тот дух, которым становится человек после смерти, а тот, который всегда лишь бестелесный призрак. Кажется, в таких духов верили индейцы и шаманы.
Индейцы? Кто это? Откуда и почему всплыло это слово? Не знаю. А почему я помню, что такое апельсин и его дольки? Здесь нет никого, кто бы мог рассказать мне все это. Нет никого, кто способен произнести слово. Здесь из звуков только шум прибоя и скрип покачивающейся на креплении лампы. Она скрипит еле слышно: криб… криб…
Кто я? Как отсюда выбраться? Как проснуться? В конце концов я бы просто исчез, но здесь находиться сил больше нет!
Стенка, лампа, потолок…
Так как долго я здесь? И откуда знаю про время?
«Дольки апельсина», скрип лампы, матовая плитка пола.
Я не могу так больше! Это должно прекратиться! Хочу перестать задыхаться, мучиться от стыда! Видеть эти проклятые стены и желтую лампу!
Пол, стены, дольки, прибой…
В сотый раз пробую пройти сквозь стену… Упираюсь в кладку. Могу рассмотреть ее подробно ― до малейших сколов и трещин. Но пройти сквозь нее не могу. Почему, если тела нет?
Шум прибоя будто стихает, лампа светит чуть-чуть тусклее, больше ничего не меняется. Я все там же: то плаваю под самым потолком, то опускаюсь на пол, то скольжу вдоль стен. Но вскоре снова и лампа начинает светить ярче, будто даже сильнее, чем раньше, и шум прибоя становится громче.
«Криб… Криб…»
Кажется, что кто-то или что-то держит холодной рукой мое сердце и легкие, ― стиснул, и держит. И холод этой руки пронзает меня.
Лампа под потолком расчерчивает желтые линии. Они ― не в воздухе, они внутри моей пустоты. И это не свет пульсирует, а моя боль. Не прибой шумит, а волны ужаса от одиночества то и дело вздымаются и опадают.
«Кр…и…п… Кр…и…пп…»
Вот лампа замирает. Прибой за стеной превращается в легкий шелест волн по песку.
Я опускаюсь на пол. В который раз пытаюсь себя рассмотреть, но там, где должно быть тело, ― лишь пустота.
Я мечтаю вернуться туда, откуда возник. В ту пустоту, в которой был до сих пор. Что это было ― сон или смерть, ― не знаю. Как и не знаю того, как вернуться.
Снова опускаюсь на пол. Долго лежу и смотрю снизу. Глаза не закрыть ― их нет. От сарая не спрятаться. Мне не исчезнуть. Мечтаю, что когда-нибудь снова впаду в спасительное забытье.
Наверное, я все-таки дух. Просто незримый житель тонкого мира. Но духи считаются выдумками. Кем считаются? Почему? Не помню. И разве я ― выдумка? Нет, я есть: без тела, с обрывками мыслей и памяти, но я существую.
Мне страшно, а чего я боюсь ― не понимаю. Но ведь страх почему-то сжимает мое сердце и давит на грудь, которых нет!
Мне больно. Апельсиновые протуберанцы лампы как-то усиливают эту боль. Делают ее пронзительней. Наверное, было бы легче, если б я сидел в темноте. Тогда бы мне не казалось, что я ― на операционном столе, на котором удаляют душу.
Как же отсюда выбраться? Связно думать не получается ― мои боль и страх преграда, через нее не пробиться мыслям. Они утекают, как песок сквозь пальцы, нигде не задерживаются, не приводят к итогам. Зато чувства почти материальны. Порой мне кажется, что они крепче окружающих кирпичных стен.
Кто я? Как здесь оказался? Как отсюда выбраться? Как прекратить эту боль внутри? Или выбраться, или исчезнуть, вновь окунуться в то небытие, в котором я был ― как? Повторять эти вопросы ― это все, на что я способен. На что способен мой несвязный рассудок.
Я летаю по комнате, залитой пронзительным желтым светом. То зависаю под потолком, то барражирую вдоль стен, то опускаюсь на пол, то подлетаю к лампе.
Сейчас бы выпить! Да накатом! Да сразу сто пятьдесят! Чтобы отлегло, забылось… Чтобы жар алкоголя хотя бы ненадолго растопил холод в груди.
Выпить? Да, это средство, но откуда я помню это?
В тысячный раз пытаюсь пройти сквозь стену. И вновь лишь структура кладки, сколы, трещины…
– А-а-а!
Шарахаюсь о стену, желая пробить или убиться. Но мне не больно. Просто будто кто-то подушкой стукает по голове. Глухо, пыльно, но никакой боли ― кроме той, что в груди.
Обессиленный, опускаюсь на пол. Хочется плакать, но нечем. И некому.
Ложусь на пол так, чтобы не видеть апельсиновых долек желтого света.
Сколько времени прошло с того дня, как я очнулся? Если мерить время страданием ― вечность.
Снова начинает раскачиваться лампа: «Криб, краб»… Волны, кажется, вновь поднялись. Но мне не взглянуть на прилив, не вдохнуть морского воздуха. Я ― в пыльном, кирпичном сарае и обречен тут остаться. Один на один со своей болью, вдвоем со своим одиночеством.
«Криб… Криб…» ― лампа. ― «Ш-ш-ш», ― море за стеной. ― Желтый свет. Потолок. Стены. Пол…
«Крип… Крип-п…» ― тише. ― Прибоя не слышно. Потолок. Апельсиновые дольки. Стены…
«Криб… Криб…»
Я не знаю, сколько еще проходит времени. Я сижу на полу, смотрю то на лампу, то на стены и потолок, страдаю от боли в груди и холода. Плачу без слез. Я бы давно сошел с ума, если бы было с чего сходить. И было ― кому.
И вдруг. Я вижу. Его.
Оказывается, у меня могут быть галлюцинации. Мне кажется, что я вижу маленького карапуза в синих штанах с помочами. Его, конечно, нет в моем сарае ― малыш всего лишь мираж, лишь движущаяся картинка. Помню, что такое называется «синематограф». Изображение тусклое, размытое, едва различимое, хотя, в отличие от фильмы в синематографе, ― цветное.
Я ликую. В череде мучительных суток без смены дня и ночи появляется хоть что-то, на что можно смотреть, кроме лампы и потолка. Я тянусь к ползущему мальчику, прекрасно понимая, что коснуться его не смогу.
Малый ползет по ковровой дорожке. Рядом книжный шкаф, детская кровать с деревянной решеткой…
«Люди всегда взаперти», ― почему-то думаю я.
Отраженные пятна окон ложатся на синюю попу в штанах, на бордовую дорожку… Все очень размыто, и вправду как на затертой кинопленке, но я плаваю среди этих образов и испытываю восторг ― какое счастье видеть что-то, кроме дурацкого сарая!
Даже о боли забываю.
Малыш белобрысый, на вид ему меньше года. Он плачет, но не рыдает громко и взахлеб, а только подвсхлипывает. Будто уже устал плакать и теперь сосредоточенно ползет туда, где помогут. Как он выбрался из кровати с решеткой? Где его родители?
Виденье меркнет. На месте балконной двери ― уже лишь пятно света, пола и шкафа в комнате и вовсе не видно, сам малыш тоже становится все призрачнее, все прозрачнее.
– Нет! Только не это! Умоляю! Кто-нибудь! Бог, дьявол, кто-нибудь! Спасите! Не дайте уйти этому. Этот мальчик… Я его откуда-то знаю! Ему надо помочь!
Но видение расплывается. Все отчетливее желтый свет лампы, стены, пол, потолок.
«Криб, криб»
– А-а-а! ― кричу, пытаясь зацепиться за исчезающую картинку. В ужасе от мысли, что вот-вот она исчезнет совсем, пытаюсь ворваться в мираж ― нырнуть в него. И у меня кое-что получается! Почти исчезнувшее виденье вдруг становится чуть отчетливее и шире. Пятно балконной двери так и остается пятном, но становится больше и темнее, зато комната и ребенок неожиданно светлеют, словно на негативной фотопластинке. Но ребенка и комнату я будто бы вижу боковым зрением, мой взгляд неотвратимо притягивает черное пятно балкона. Мне становится страшно, я хочу от него отвернуться, но не могу, ― меня словно затягивает.
Я падаю в воду. Гулкий всплеск эхом отдается под небесами. Но самих небес не видно ― только серая хлябь облаков. Берегов по сторонам не разглядеть, они с трудом угадываются в темноте. Такое чувство, что я в подземной реке внутри огромной пещеры. Сзади меня слышится оглушительный собачий лай. Словно сразу несколько огромных псов надрывают глотки. Этот лай разносится под сводами пещеры, множась многократным эхом.
Но меня это не пугает. Неужели я вырвался?! Я смог уйти, сбежать из проклятого сарая?! Это невозможно! И как это прекрасно!!
Та ли эта река, что шумела за стеной сарая? Или там было море? Не знаю. И вообще, почему мне известно, что такое река, море и чем они отличаются? А откуда знаю о звездах и луне? Кто я? Эти вопросы я задаю себе целую вечность и целую вечность не могу найти ответа.
Кажется, здесь у меня есть тело! Во всяком случае, я вижу свои руки в воде, плечи. Они призрачные, прозрачные, но есть хотя бы такие! Надо бы выбраться и рассмотреть себя.
Начинаю всматриваться туда, где берег. Сквозь мрак просматриваются контуры черных деревьев, но больше ничего не разглядеть.
Я плыву к берегу. Но тот почему-то никак не приближается, сколько я ни гребу.
У меня была цель и мечта ― вырваться из кирпичного сарая. Вырвался. Теперь я свободен, но снова будто бы взаперти.
Значит, это просто новый сарай. Просто теперь он такой. А тот малыш в видении просто проводник в новый круг ада? Наверное, так.
Берег не приближается, я вроде бы все еще работаю руками, но почему-то начинаю тонуть. И вот уже смотрю сквозь толщу мутной воды. Мучительно хочу вдохнуть и вдыхаю… воду. Страха нет, только усталость. Может и хорошо, что все наконец-то кончится ― хоть как-то…
Я иду ко дну и чувствую, как тускнеет сознание.
И уже когда я почти касаюсь ногами дна, вдруг понимаю, что не хочу сдохнуть! В сарае так в сарае, в бескрайней черной реке ― пусть так!
Но я хочу быть!
Как только это подумал, меня снова поднимает на поверхность. Снова серый берег с черными деревьями, до которого невозможно доплыть, снова мутные небеса.
И снова я не могу найти смыслов. Куда я плыву? Даже если и доплыву куда-то, даже если эти далекие берега через долгое время наконец-то приблизятся, что я буду делать там, куда попаду? Без тела, без памяти о своем прошлом, без знания того, кто я вообще такой?
И снова начинаю тонуть.
Но теперь уже не даю сомкнуться воде надо мною. Нет! Я хочу быть!
– Зачем?
Мне мерещится голос, раздающийся из-под небесного свода. И я уже не пойму, то ли я спросил себя мысленно, то ли вопрос был задан с высот.
– Что ― зачем? ― кричу я в темное поднебесье.
– Зачем ты хочешь быть?
Нет, все-таки это не кто-то другой со мной говорит, ― это лишь мои мысли, но здесь, под темным сводом неба, они обретают кажущийся звук. Я понимаю это потому, что голос звучит одновременно с моими мыслями и формулирует так же, как я.
– Я хочу быть, чтобы… чтобы быть! Чтобы со мной хоть что-то происходило! ― выкрикиваю я сам себе.
– Но разве с тобой происходит хоть что-то хорошее? ― вопрошает голос из пещерного поднебесья или пустот моей головы. ― И разве тебе не было лучше, пока ты был в забытьи? Разве мытарства по заброшенному сараю приносили тебе радость?
– А что, другого нет ничего? Только заброшенный сарай или небытие? ― спрашиваю я.
– Нет, отчего же? ― отвечает Голос. ― Многое есть на свете. Но есть ли во всем этом смысл?
Неужели я все это сам себе говорю?
– Кто ты? ― выкрикиваю я в пространство.
Молчание.
– Мне то и дело кажется, что я говорю сам с собой!
Молчание.
Все то время, что мы разговариваем, мне не приходится заботиться о том, чтобы держаться на плаву, ― будто какая-то сила не дает утонуть.
– Так какой смысл в том, чтобы снова быть? ― спрашивает Голос.
– Я не знаю, ― отвечаю. После этих слов я вдруг опять начинаю тонуть. ― Но я хочу быть! ― кричу я, выплевывая воду, как кричат «спасите!».
– Зачем?
– Хочу… посмотреть мир! ― выпаливаю я первое, что приходит в голову. И снова перестаю тонуть.
– Мир? ― говорит Голос. ― А какой именно? Миров много… Есть, например, Мир Ненависти. Мир Воздаяния. Мир Страха.
– А нету ли Мира Любви? ― спрашиваю.
– Нет. Миры ― места, где существа растут и меняются. Избавляются от глупостей, которые сами себе напридумали. Совершенных миров нет ― они не нужны, а мир, полный любви, и есть совершенный мир.
– Хорошо! Тогда я хочу посмотреть любые миры!
– Если я спрошу ― зачем? ― думаю, получу все тот же ответ «не знаю» или «просто хочу». Хорошо, будь по-твоему. Впрочем, иначе и быть не может.
Несмотря на то, что последняя фраза также рождается в моих мыслях вместе со звуком Голоса, ― ее значения я не понимаю.
Глава 2
Вдруг вдалеке справа я вижу лодочную станцию или что-то подобное. Она освещена газовыми фонарями, укрепленными на столбах. Я начинаю грести туда и на этот раз быстро доплываю. Выхожу на берег и понимаю, что теперь у меня есть не призрачное, а самое настоящее тело! О, как это здорово! Я снова есть!
Я мужчина. Одет в мятый серый костюм, который почему-то совсем не мокрый. На ногах ― черные туфли, на голове ― серая шляпа. Но на берегу накрапывает дождик, и вот как раз от него одежда начинает постепенно намокать.
Как я хотел этого ― снова быть! И быть человеком! Я откуда-то помню это чувство ― быть человеком! Я уже был им, а не всегда торчал в сарае или в черной реке. Надеюсь, этот мир, который передо мной, тот самый, из которого меня когда-то забрали и заперли в сарае.
Вижу будку на краю станции. Иду к ней. В будке немолодой мужчина. Он спит. В растрепанной бороде застряла стружка моркови. Кепка сдвинута на затылок ― на нее, как на подушку, опирается сторож, откинувшись на спинку старого кресла.
Давно, очень давно я не видел живых существ. Не видел людей. Если, конечно, не считать галлюцинации с малышом. Я соскучился по лицам. Стою и рассматриваю старика, не решаясь его будить. Потом возвращаюсь к лодкам. Дождик, к счастью, окончился.
При свете луны и газовых фонарей могу разглядеть, что все лодки однотипны, лишь одна ― белоснежная ― смотрится новее и ярче других. Наклоняюсь к ближайшей и стучу по борту запястьем ― хочу понять, чувствую ли что-нибудь. Чувствую сырость и шероховатость древесины, холода от промокшего рукава. И запах! Я чувствую запах! В нем смешан дух реки, рыбы, мокрых досок, сырости и свежести! Как я, оказывается, соскучился по запахам!
– Эй, ― кричит проснувшийся сторож, ― ты чего там обстукиваешь? Обстукивает он. Чужое поди, неча стучать.
– Извините, ― говорю, повернувшись. Сторож уже покинул будку и смотрит, уперев руки в бока. ― Просто хотелось понять, из чего сделана эта лодка.
– Ха, ― не улыбнувшись произносит смотритель, ― понятно, из чего ― из того же, что и у всех. Дерево просмоленное. У тебя что, из бумаги, что ли? Или, может, из камня?
– Уважаемый, ― обращаюсь я к сторожу, ― а где у вас тут какая-нибудь гостиница? Мне бы попроще.
– Попроще всем надо, ― усмехается смотритель. ― Или тебе хотелось бы в гостиницу, как вон та лодка? ― Он указывает на белую. ― Есть такой постоялый двор. Но надеюсь, ты ― не самоубийца. Иллаванта ― закон для всех.
«Странное место. Видимо, в этом городе нельзя иметь ничего, что лучше, чем у других. Наверное, таких сразу грабят», ― думаю я.
– Меня устроит любая гостиница, постоялый двор, харчевня, ― говорю и сам удивляюсь тому, что мой лексикон становится все богаче.
Интересно, а на каком языке мы разговариваем? На каком языке говорил голос в черной реке? Если, конечно, я не разговаривал сам с собой. Помню, что языки бывают разные, но не помню, как называется мой.
– Войдешь в город, иди прямо, никуда не сворачивай, ― говорит сторож. ― Сначала будет усадьба Шквола. К нему как раз не советую. Шквол из касты симютников.
– Кто это ― симютники?
– Ты откуда свалился? ― искренне удивляется сторож. Потом внимательно смотрит на меня, на реку, и добавляет: ― Из Воздамора, что ли, приплыл? И без лодки? ― Он задумывается, не спуская с меня глаз. ― Это геройство.
– Что такое Воздамор, иллаванта? ― спрашиваю я. Нет смысла пытаться разыгрывать из себя местного.
– Или просто сумасшедший? ― глядя с опаской, рассуждает сторож вполголоса.
– Чем там платят? В гостинице?
– Понятно, чем ― деньгами. ― Судя по взгляду смотрителя, он все более убеждается, что я болен на голову.
– Где их взять? ― помогаю я ему окончательно утвердиться в этой догадке.
Сторож пожимает плечами.
– Я дам тебе денег. Иллаванта, ― вдруг говорит он с состраданием в голосе.
– Да никакая я не иллаванта! ― начинаю я злиться. ― И не надо мне ваших денег. Скажите, где могу заработать? Может, у вас есть работа какая-нибудь? Лодки покрасить, например?
– Уходи, пожалуйста. ― Он протягивает мне монету. ― На первое время тебе хватит.
Я удивленно пожимаю плечами, но монету беру. Благодарю, прощаюсь и по тропинке поднимаюсь к городу.
За кого он меня принял? За грабителя? Вряд ли. За какого-нибудь чиновника, который пришел с проверкой? А монета ― чтобы откупиться? Не похоже. Зачем же тогда дал мне денег? И что за иллаванта, о которой он все время твердил?
Грязная улица, камнями вымощены только тротуары. По проезжей части двигаются телеги с лошадьми. Автомобилей ― я помню, что это такие безлошадные кареты ― не видно.
Дома в основном деревянные, каменных мало. Но усадьба Шквола как раз из камня. Дом симютника ― надеюсь, я когда-нибудь узнаю значение этого слова ― отличается от соседних зданий. Он красного цвета, с ярким, вычурным фасадом, призывной табличкой: «Добро пожаловать в "Рай"». На приусадебном участке ухоженные дорожки, цветы, аккуратно постриженные кусты. Рай не рай, но выглядит пристойно, хотя и несколько вызывающе. Во дворе «Рая» тихо, не видно ни обслуги, ни гостей.
«Спят, наверное, постояльцы. Или по городу гуляют», ― думаю я.
Продолжаю подъем по улице, идущей вверх от реки. Вскоре вижу еще один постоялый двор. Дом невзрачный, на участке довольно грязно. Забор, табличка с надписью «Пестрая куропатка», даже лошади, привязанные у ворот амбара, ― и те выглядят третьесортно. Но судя по веселью и шуму, доносящемуся из окон, а также по количеству тех же лошадей и повозок, оставленных во дворе, понимаю, что эта гостиница популярнее, чем «Рай».
Захожу. Дверь скрипит. Сразу при входе ― небольшая трапезная, столов на шесть. Все они заняты. В помещении дымно, шумно, весело. Пахнет пивом и жареным мясом.
Ко мне подходит служащий. Его одежда не выглядит свежей, а туфли потерты и не чищены. Он молод, но уже с залысинами, хотя оставшиеся волосы блестят и тщательно причесаны. В памяти всплывают слова «коридорный» и «половой». По-моему, так называются должности подобных трактирных работников.
– Здравствуйте, ― вежливо полукланяется прилизанный. ― Вы хотите поесть или снять комнату?
– Здравствуйте. И то, и другое, ― говорю я. ― Надеюсь, этого хватит? ― Протягиваю монету.
– Более чем, ― спокойно отвечает коридорный. ― К сожалению, в зале, как видите, совсем нету места. Могу предложить вам поесть на кухне или принести еду прямо в номер?
– В номер, пожалуйста, ― отвечаю я. До этого я долгое время был в одиночестве, а теперь на меня свалилось сразу много новых впечатлений и я снова не прочь остаться один. Есть что обдумать.
Тут у меня возникает новый вопрос к себе самому ― могу ли я есть? Наверное, да, раз сейчас, например, я чувствую желание опорожнить мочевой пузырь. Значит, мое тело реально и его надо питать и освобождать от лишнего.
Господин приносит меню, состоящее из двух широких листов, но я его даже не открываю ― вряд ли быстро разберусь в названиях и составе местных блюд.
– Есть какое-нибудь тушеное мясо с овощами? ― спрашиваю я.
– Хм, ― коридорный на секунду задумывается. ― Есть рагу из цесарки с кабачками и помидорами.
– Цесарка? ― пытаюсь я вспомнить. ― Это птица такая?
– Конечно, ― коридорный смотрит с удивлением.
– Хорошо, пусть будет рагу. И вина какого-нибудь, ― говорю. Мне хочется понять, способно ли мое новое тело на опьянение.
– Есть розовое из Воздамора.
– Отлично.
Служащий «Пестрой куропатки» удаляется, но ко мне сразу подбегает мальчуган лет десяти. Он одет так же, как коридорный, даже чуть аккуратнее.
– Принести багаж, лошадь накормить? ― спрашивает мальчишка.
– Нет у меня, малыш, ни лошади, ни поклажи. Покажи только, где моя комната.
– Пойдемте.
Пока идем по коридору, по звукам и обрывкам разговоров из-за закрытых дверей, понимаю, что гостиница плотно заселена. Мой номер оказывается на третьем, мансардном этаже. Комната довольно чистая. Кровать, шкаф, табуретка и рукомойник. Скрипят половицы.
– Сейчас принесу горячей воды. ― Мальчик подхватывает ведро, стоящее возле рукомойника.
– Спасибо, ― говорю я. ― Парень, у меня с собой только одна монета. Если будет сдача, обязательно поделюсь.
– Не надо, ― улыбается мальчик. ― Иллаванта! ― И убегает.
«Что за иллаванта такая, в самом деле, ― думаю я, устало опускаясь на кровать. ― Божество, что ли, какое? Нет, этот мир ― не мой, не тот, который я знал ранее. Если я не выдумал, что вообще знал какой-то».
Вскоре возвращается мальчик с кувшином горячей воды и полотенцем на плече. Процесс умывания и вытирания приносит много новых ощущений. Или давно забытых.
– Уважаемый, ― обращаюсь я к коридорному, когда он приходит с подносом, накрытым большой, металлической крышкой, ― часто у вас так много гостей?
– Почти всегда, ― грустно опустив голову, произносит тот.
– Так что же вы… Не расширяетесь? ― Это слово вспоминается не сразу.
Он поднимает удивленный взгляд.
– Зачем?
– Как зачем? Чтобы было еще больше гостей ― денег больше заработаете…
– Так я и думал, ― отвечает коридорный, ― вы ― из симютников. Не бойтесь, я никому не скажу, ― спешит он меня успокоить. ― Но мы ― нет. Хозяин и так уже чуть не умер от воспаления легких, а у моей дочери ― близорукость. Мы с таким не играем ― наоборот, рады бы избавиться от половины посетителей.
– Докучают? ― спрашиваю я, все еще пытаясь понять хоть что-нибудь в этом мире.
– Докучают? ― переспрашивает коридорный.
– Ну, дебоширят? Посуду бьют, дерутся, не платят?
– Нет, что вы. Такое редко. Приятного аппетита. Через полчасика пришлю за посудой Грея, хорошо?
Киваю, благодарю, принимаюсь за еду.
О какой это праздник ― чувствовать вкус еды! Не знаю, так ли я ее чувствовал прежде, не знаю доподлинно, было ли вообще это «прежде», но есть и чувствовать вкус ― это истинное наслаждение! И легкое опьянение от вина погружает меня в еще большее блаженство. В этом состоянии я опускаю тело на простыни и, уже засыпая, думаю:
«Вон ведь как интересно у них ― хотели бы меньше посетителей. Хозяин, видать, так устает, что заболел тяжело… Не пойму, правда, при чем тут дочка коридорного и ее близорукость?»
Просыпаюсь рано. Чувствую себя отдохнувшим. Лежа в постели, подробно рассматриваю свое новое тело. Рука как рука ― мужская, с жилистой кистью и мелкими темными волосками по коже. Даю себе легкую пощечину ― неприятно. Интересно, а если я здесь умру, что со мной станет? Похоронят или мое тело растворится, и я снова окажусь в черной реке?
Внизу трактира, в полуподвале, располагается мыльня ― так это помещение называет коридорный. Баня, только без парилки. Кадки, мочалки, мыло, служащие приносят горячую воду. Процесс мытья себя целиком не кажется мне непривычным.
Когда, позавтракав, собираюсь уходить, подаю коридорному свою монету не без опаски, вдруг мало? Но получаю сдачу в виде трех монеток меньшего размера.
– Прошу прощения, ― говорю. ― Как вы знаете я из этих, симютников… ― Тут коридорный прикладывает палец к губам и начинает озираться, будто боится, что нас услышат. ― В общем, иностранец я, ― заявляю, понятливо кивнув. ― И не очень разбираюсь в местных деньгах. Сколько у меня осталось и сколько потратил?
– Четвертую часть потратили, ― отвечает коридорный, принимая заговорщический вид. ― Чуть меньше даже. ― Отсыпает мне в руку еще несколько крохотных монеток.
– Тогда, это ― вам, ― говорю я и возвращаю ему мелочь.
– Зачем? ― не понимает он.
– Как зачем? Чаевые. ― Вот ведь какое слово вспоминается.
– Какие?
– Не важно. Просто, в виде благодарности.
– Спасибо, ― пожимает плечами коридорный и уходит. Вид у него вовсе нерадостный.
Мало дал, наверное.
Выхожу на улицу. Долго брожу по местным улочкам, ― не на что взглянуть. Все
какое-то серое, невзрачное, одинаковое. Даже когда здание зеленого, желтого или бежевого цвета, оно все равно кажется серым и невзрачным.
Мимо бежит девчонка лет восьми. Косички, платьице с передничком, тетрадки под мышкой. Гимназистка, поди, ― решаю я.
Вдруг из-за угла выкатывается коляска, запряженная двумя лошадьми, и чуть не сбивает малышку. Девчушка резко останавливается, но тетради вылетают из руки и падают в грязь. Девочка наклоняется, собирает их и плачет.
«Бедная», ― думаю я и спешу на помощь. Помогаю отряхнуть тетради от грязи.
– Послушай, не расстраивайся. Хочешь, я тебе новые тетради куплю? ― спрашиваю.
Девочка трясет головой и хлюпает носом.
– Так мне и надо, ― зло, сквозь слезы говорит она. ― Иллаванта.
– Что? ― поднимаю я удивленный взгляд.
– Сегодня я съела два любимых пирожных. Лёбик сказал, что не хочет, не любит сладкого ― кривляка он, всегда врет ― любит, да еще как! Вот я и съела его пирожное прямо у него на глазах, чтоб не хвастался! ― Девочка хлюпает носом.
– Лёбик, это кто? ― спрашиваю.
– Брат.
– Погоди, ― выпрямляюсь я, отдавая последнюю тетрадь. Оттереть ее удалось вполне сносно. ― То есть, ты думаешь, что тетради упали в грязь в наказание за то, что ты поссорилась с братом?
– Нет, конечно, ― высморкавшись в платок, говорит малышка. ― Я же не из Воздамора. Это мне за второе пирожное.
– Не понимаю, ― признаюсь я. ― А еще ты сказала: «иллаванта». Что это?
– Дяденька, вы откуда приехали? А! Понимаю! ― вдруг говорит девочка и чеканит, прижав тетради к груди. ― Иллаванта ― это главный закон Ладнора, который гласит ― за все хорошее всегда надо платить чем-то плохим! И наоборот ― если с вами случилось неприятность, жди, радость уже за углом!
– А тебя, стало быть, за углом ждала коляска с лошадьми, потому что ты объелась пирожными?
– Вы очень правы, дяденька! ― почти выкрикивает девчушка. От слез на ее лице не видно и следа. ― Большое вам спасибо за урок!
– Мне-то за что? ― пожимаю плечами. ― Лошадь благодари.
Девочка убегает довольная. Как бы опять на радостях не угодила в свою иллаванту.
Вот, значит, как они решили?! За хорошее надо платить страданием и наоборот?
Я начинаю вспоминать случаи, когда и кто мне говорил «иллаванта». Сначала на память приходит лодочник. Он упомянул иллаванту, кажется, дважды… Сперва, когда говорил про гостиницу, потом, когда давал мне денег.
«Надо будет вернуться и расспросить его», ― решаю я.
Но ведь скучно-то как! Ничего себе нельзя позволить, потому что понимаешь, что за каждую радость непременно надо будет расплачиваться печалью!
Прохожу мимо гостиницы «Рай». Вспоминаю еще одно незнакомое слово «симютники». Я уже примерно представляю, что увижу внутри, но решаюсь зайти.
Алые скатерти с бахромой, стулья с позолотой. А посетителей ― минимум. Думаю, то же самое увижу и в жилой части трактира. Заказываю пива, понимая, что и цены будут совсем другими, нежели в «Пестрой куропатке». Так и оказывается.
«Вот бы найти собеседника, ― думаю, ― чтобы разузнать, чем же таким расплатился владелец «Рая» за всю эту роскошь».
Мне везет ― разносчица оказывается общительной.
– Хозяин ― глава местной ячейки симютников, ― рассказывает она. ― Он не считает, что за все надо расплачиваться. И своим примером всю жизнь пытается опровергнуть главное правило иллаванты.
– И что, получается? ― спрашиваю и отхлебываю из стакана. Пиво прекрасное.
– Не очень, ― сделав большие глаза и перейдя на шепот, сообщает девушка. ― Год назад жену похоронил, а недавно ногу сломал.
«Ну да, конечно, ― думаю, ― теперь любое событие можно привязать к этой системе. А если что не сходится, то вопросы не к системе ― исключения подтверждают правила».
– Он что, очень богат?
– Да, ― кивает девушка с таким видом, будто ее спросили о чем-то постыдном.
– Но ведь он эти деньги не только на себя тратит, разве нет? Ведь вся эта красота, ― окидываю взглядом роскошный зал, ― не для него одного. Она ― для людей. Значит, ему за то, что он другим приносит радость, тоже должно быть хорошо, разве нет? Чем не иллаванта?
