Я вышел из комнаты на большой балкон. Была глубокая синяя ночь. Я ощущаю темноту не так, как другие люди. В детстве я никогда не боялся темноты, даже полной темноты. Честно говоря, я даже не понимаю толком, что такое полная тьма.
Я хорошо вижу в темноте. Самая глубокая ночь для меня не черная, а синяя, того сочного оттенка синевы, который я затрудняюсь передать словами. Такой синевой иногда взблескивают панцири черных жуков. Я могу различить предметы, и довольно неплохо, где-нибудь в глубоком подвале без всякого света или даже в темноте фотолаборатории. В абсолютной тьме. Впрочем, я не столько вижу, сколько ощущаю их присутствие. Слова «невидимый в темноте» для меня пустой звук. Поэтому я люблю ночь. Она прекрасна своим спокойствием и пространностью. Она струится сквозь меня. И я наполняюсь – как невод наполняется рыбой. Наполняюсь не знаю чем, но все равно, это хорошо и важно. Ночью, если я не собираюсь читать или писать, я никогда не включаю свет; я живу в темноте и мне это нравится. Когда моя жена всякий раз включала свет в кухне, вставая ночью, меня это раздражало.
Она же просто бесилась от того, что я предпочитаю свободно лавировать между предметов, невидимый ей. Она называла меня привидением, лунатиком, мяньяком и прочими приятными прозвищами. В детстве у меня бывали неприятности из-за того, что я не такой как все. Люди редко могут стерпеть то, что им непонятно. Я вышел на большой балкон.
Ночь светилась. Ночь пылала теплыми звездами и дальними огнями. Ночь припала к городу как зрачок к объективу микроскопа. Вертикальные многоэтажки стояли справа, слева, сверху и снизу, так что трехмерность пространства сразу бросалась в глаза. Редкие окна синхронно мигали и гасли в фазе с перипетиями ночного эротического детектива. Отраженный в стекле, отсвечивал голубой подъезд с женскими ногами в тапочках. Ноги повернулись и ушли.
Шестнадцатиэтажный дом за дорогой, одна из последних новостроек, был почти темен. Две трети квартир там еще пусты. В одной из квартир на девятом этаже сейчас живет наивный мальчик с огромной старой собакой. Эту квартиру я снял для него на три месяца. Думаю, что трех мне хватит с лихвой. Он не знает, зачем поселен там, и не узнает никогда. Суть того, что я собираюсь сделать сейчас можно выразить тремя словами: управление человеком на расстоянии. Я еще никогда этого не делал, но должно получиться, рассуждая теоретически. Если получится, это будет следующий скачок вперед в моем превращении в мастера. Кроме того, это будет отличная месть.
В том же доме, в коридоре того же девятого этажа живет негодяй, с которым я в свое время был знаком. Негодяй, который уже тридцать раз заслужил мою месть.
Человек, давно ставший кошмаром для окружающих. Человек, отравляющий жизнь по меньшей мере сотне других, нормальных людей. Человек, соприкосновение с которым равно кошмару. Теперь он получит все сполна. Теперь его собственная жизнь превратился в кошмар. И главным ужасом этого спектакля буду не я, и не тот наивный мальчик с его мечтами о благе родины, а огромная черная собака. Я собираюсь разыграть кое-что похлеще чем «собака Баскервилей». Трагедия будет ничуть не менее интересной. А он еще сказал, что я не сумею зарезать цыпленка.
Конечно, я не собираюсь доводить дело до смерти. Ни в коем случае. Никто и никогда не заслуживает смерти. Это главное ограничение моей профессии. Те силы, с которыми я вступаю в контакт, могут убить больше народу, чем ядерный взрыв.
Поэтому обращаться с ними нужно так же осторожно, как с ядерной кнопкой. Я никогда не занимаюсь политикой, судьбами человеческих масс, устранением конкурентов. В этом мой небольшой профессиональный кодекс чести.
Телефонный звонок. Не жди ничего хорошего, если тебе звонят в половине второго ночи.
– Это Элиза. Меня помните?
– К сожалению. У вас снова проблема?
– У вас, а не у меня.
– Со своими проблемами я разберусь сам. До свидания.
– Подождите.
Мне не нравился ее тон. Она снова не просила, а приказывала. Таким тоном говорит малолетняя сволочь с первыми пупырышками грудей в компании пьяных мальчиков с уголовными мордами. Мальчики вдоволь поиздевались над какой-нибудь несчастной жертвой и отпускают ее. Жертва уже собирается сбежать, но малолетка орет: «Стоять! Сюда!» Именно такая интонация, хотя и очень разбавленная ситуацией. Похоже, что она просто не умеет по-другому. Она умеет только приказывать и заставлять и никогда не пробовала понять, простить или попросить.
Насилие как стиль жизни.
– Почему я должен ждать?
– Вспомните ту женщину, которую вы оживили. Она умерла.
– Я так и думал. Но вы ведь получили то, что хотели.
– Нет. Она нас обманула. Она дала неверные сведения.
– И что?
– Денег нет.
– Я вас предупреждал. Никто не может нарушить закон возмездия.
– Мне нужны эти деньги.
– О какой сумме мы говорим?
– Семьдесят тысяч долларов.
– Так мало? Я думал, что речь идет по крайней мере о семи миллионах.
Семьдесят тысяч вас не убьют.
– Зато вас убьют. Если вы не вернете эти деньги в течение месяца, я удваиваю ваш долг. Если вы не вернете деньги и после этого, то не доживете до сентября.
– Я думаю, дело обстоит по-другому, – сказал я. – Если ВЫ не вернете долг за месяц, то сумму удвоят. А если ВЫ не вернете и после этого, то ВЫ не доживете до сентября. Я прав?
– За тобой все равно прийдут раньше, …….
Оборот речи, которым она завершила разговор, был просто потрясающ.
Когда они вошли, ничто не предвещало беды. Впрочем, мои предчувствия всегда обманывали меня: все важное происходило без всяких предчувствий, а самые мрачные и самые светлые предчувствия никогда не оправдывались. Не верьте предчувствиям, змея всегда ужалит вас неожиданно. Это я говорю вам как профессионал. Итак, они вошли.
Троллейбус был набит почти до отказа. Дышать было нечем. Двое разместились на ступеньках, а двое вплотную ко мне. Я терпеть не могу наглых подростков, но это не предрассудок – просто я не выношу вида той умственной и, главное, моральной тупости, в которой они постоянно и с удовольствием пребывают. Они нежатся в ней как свинья в грязной луже. Некоторые из них станут людьми, но сейчас от них просто несет нравственным идиотизмом. Мне не нравится этот запах.
– От это самый клещ! – говорил один, – Тут такой понт, я выплываю из-под воды и прямо сразу пяткой ему в хавальник. Он сразу откинулся.
– Ну ты царь! – поддержал беседу другой. Третий в это время задумчиво размазывал по своей шее жвачку, первоначально прилепленную за ухом.
После этого они стали отпускать друг другу оплеухи и довольно чувствительно при этом содрогаться. Троллейбус все-таки был полон.
– Вы, педики, хватит до меня дотрагиваться! – довольно спокойно сказал мужчина, стоявший неподалеку. Двое самых дерганных стояли как раз между ним и мной. Мужчине было около сорока. Довольно красив, слегка необычен. Что-то странное в лице, сразу не поймешь. Вначале мне показалось, что он не русский, вроде помеси с цыганом, но потом я понял, что ошибся. Скандал потихоньку раскручивался. Я отвернулся к заднему стеклу. Равномерно убегала дорога, едва смоченная недавним дождем. Дождь не смягчил жару.
Он вышел на довольно пустой остановке и сразу повернул в сторону бульвара.
На бульваре сейчас не было вообще никого, хотя обычно здесь выгуливали собак.
Четверо подростков вывалили вслед за ним. Их намерения были ясны. Я не большой любитель уличных драк, но, раз на то пошло, мне пришлось выйти тоже.
Как только троллейбус отъехал, я понял, что ошибся. Из передней двери вышли еще четверо. Теперь их было восемь против двоих. Всем лет по пятнадцать. Трое худые и длинные, остальные бесформенные, с наплывами жира в разных местах. Судя по мордам, маменькины сынки. В трусах и майках, со спортивными сумками.
– Папаша, а мы тебя не звали, – тонко намекнул один.
– А я тоже не люблю педиков, – ответил я.
Место было отличным, как будто специально выбранным судьбой. С трех сторон плотные деревья и кусты, с четвертой дорога, на которой никого. Даже если кто-то появится, он не станет вмешиваться.
Последний раз мне приходилось драться дет двадцать назад и я совсем забыл как это делается. Удары посыпались градом, но я не столько разьярился, сколько удивился тому, что удары почти не причиняют мне боли. Их кулаки и кроссовки были как будто ватными. Просто они еще были детьми и привыкли драться с такими же детьми. Я примерился и влепил одному из них отличный удар куда-то в область носа. Нос сразу расплющился и на губе появилась отличная кровоточащая ссадина.
Удары сразу прекратились. Кулаки все еще летали в воздухе, но не приближались.
Стая почувствовала страх.
Один из них удалился и поднял кирпич.
– Ну и что, ты умеешь этим драться? – спросил я. – Иди, иди сюда!
С древности людям твердили: познай себя да познай себя. Познать себя невозможно. Я взрослый человек, который еще минуту назад был уверен, что знает о себе все, теперь понял, что ничего не знает. Мне понравилось. Это было чувство какого-то полузвериного, полубожественного наслаждения, и высокого и мерзкого одновременно. Мне хотелось, чтобы драка длилась, я хотел получать удары и наносить удары, я хотел боли и хотел причинять боль. Синие молнии ярости.
Оранжевый океан гнева – я вдруг почувствовал себя таким сильным, что смог бы броситься в бой с вдвое большей стаей – и победить. Сейчас я мог рычать как зверь и рвать глотки зубами. Сейчас я был способен на любое безумие – и, кажется, они прочли это в моих глазах.
И вдруг все закончилось.
Они исчезли.
Остался только человек, лежащий на дороге.
Он приподнялся и сел. Он прижимал рукой рубашку на животе. Рука была в крови.
– Ничего, – сказал он, – только кружится голова. Если я сейчас отключусь, слушай главное: никаких врачей. Никого не зови. Это не смертельно, это заживет.
Можешь бросить меня здесь, брось меня здесь, положи и уйди. Я…
И он упал на спину.
Он оказался довольно тяжел. Я приподнял его, чтобы отнести к ближайшей скамейке, но потом передумал. Я смог бы его только тащить. Начал расстегивать рубашку, но пальцы не слушались, пришлось оторвать пуговицы. Рана на животе слегка сочилась кровью; я пытался ее вытирать его собственной рубашкой, но не успевал. Материя уже насквозь пропиталась кровью и больше не впитывала. Я не мог определить, насколько рана глубока. Крови становилось все больше и больше.
Если бы поблизости был телефон, я бы все-таки вызвал скорую. Но телефона не было, как не было и людей, потому что дождь все усиливался. Дождь пошел неровно, какими-то прядями. Я надеялся, что кто-нибудь выйдет из троллейбуса.
До остановки было всего лишь метров сто пятьдесят. Можно было бы крикнуть и позвать на помощь. Проехал автобус и не остановился. Сгущался вечер.
Разумеется, никаких фонарей.
Наконец, я понял, что крови слишком много, значит, есть еще одна рана.
Вторая рана была на бедре; мне пришлось расстегнуть ремень и разорвать брюки.
Кровь текла равномерно и уверенно, как из крана. К этому моменту я уже овладел собой и стал действовать четко и быстро. Снял его рубашку – то, что от нее осталось, – оторвал рукав, скрутил жгутом, обвязал вокруг бедра, вставил палку и закрутил. Сухая палка сломалась, я быстро выбросил обломки и оторвал подходящую ветку от каштана. Только сейчас я увидел, что мои руки все в ссадинах и порезах. К счастью, мне хватило ума, чтобы не вымазаться в крови, как мясник.
Рана на животе сейчас либо почти не кровоточила, либо дождь смывал кровь.
Она показалась мне неглубокой: нож прошел по касательной и разрезал в основном жировую складку и, может быть, мышцы. Кусок кожи можно было просто приподнять пальцами; разрез явно не шел в глубину. Это успокаивало. Я поднял голову и огляделся, собираясь с мыслями. Дождь гудел стеной. Гремело со всех сторон.
Град весело скакал по асфальту, но, несмотря на это, мне было жарко. По дороге неслась вода вровень с тротуаром. Вдалеке бежала старуха, накрытая клеенкой.
Сейчас ей ни до чего не было дела.
Я оттащил человека к кустам и встал. В принципе, он попросил оставить его здесь. Но после града станет холодно; если он останется лежать здесь всю ночь с такой потерей крови, то не выдержит. Меня беспокоила столь долгая потеря сознания. Это означало кому или что-то вроде того, и значит, могло быть действительно опасным. Если я позволю ему умереть, то буду виновен – и в моральном, и в уголовном плане. Я решил вызвать скорую.
До метро было минут пятнадцать ходу. Вначале я быстро шел, потом начал бежать. Отчего-то у меня начала кружиться голова. Подо любом будто бы включился крошечный зудящий моторчик и пытался раскрутить юлою весь мир вокруг меня. Вид человека, бегущего под проливным ливнем, никого не удивлял. Впрочем, никого и не было. Несколько машин окатили меня водой так, что я чуть не захлебнулся. В метро я вставил карточку и стал набирать номер телефона. И только на пятой цифре я понял, что набираю не 03.
Это был номер, весь день крутившийся у меня в голове. Человек смутной национальности примерно месяц назад попросил моей помощи в одном щекотливом деле, и я действительно ему помог. Его фамилия была Хараджа, а с виду он был похож и на грека, и на индуса, и на грузина. Вобщем, не разберешь. Сегодня утром я встретил его, точнее, он сам меня увидел, остановил машину и предложил подвезти. Он так меня благодарил, что мне даже стало неловко. В конце концов он сказал, он так и сказал: «если у вас какие неприятности, можете обращаться ко мне.» И дал телефон, который я не записал, а запомнил. Именно этот телефон кружил в моей памяти до сих пор. Именно этот телефон автоматически стали набирать мои пальцы. А почему бы и нет?
Дело, в котором я ему помог, было очень сомнительного свойства. Его занятия наверняка столь же сомнительны. И уж точно, он не похож на законопослушного болвана, который сразу же бежит звонить в милицию. В нашу милицию бегут только болваны. Однажды подросток напал на старуху, а когда мы сообщили об этом милицейскому патрулю, те подонки просто развернулись и ушли в другую сторону.
Зато когда их не просят… Пожалуй, когда он говорил о неприятностях, он имел ввиду случай вроде моего.
Я не надеялся, что Хараджа согласится мне реально помочь, но он мог помочь советом. Честно говоря, я оказался совершенно неподготовленным к такой ситуации, я не представлял, что делать – все варианты казались мне проигрышными. Что бы ты ни сделал, ты будешь неправ. Мне нужно было время – чтобы сосредоточиться, обдумать положение и найти выход. Но времени не было. К счастью, Хараджа оказался человеком решительным.
– Ждите меня у остановки через тридцать минут, – сказал он. – И никакой личной инициативы.
– На что вы надеетесь? – спросил я.
– На то, что пациент уже ушел или хотя бы уполз. Так будет лучше для нас и для него. Если он умер, я вам не помощник.
– А если нет?
– Разберемся на месте.
Я не засек точное время, но мне показалось, что машина подъехала гораздо быстрее, чем за полчаса. Дождь уже прекратился, небо перетекало из лилового в черное и лишь последний отсвет красного угадывался над крышами. Громадные лужи отражали воздух и деревья, причем так величественно, что казались горными озерами в миниатюре. Из машины вышли Хараджа и непомерно толстая старуха с чемоданчиком. Ее тело, довольно рослое, было почти одинаково в высоту, толщину и ширину. Однако двигалась она так проворно и легко, что я все время не мог отделаться от впечатления, что она просто надута воздухом. Мне даже хотелось ее потрогать. Толстуха оказалась врачом.
Когда мы подходили к кустам, оттуда кто-то выскочил и побежал. Так быстро, что мы не успели его рассмотреть.
– Это он? – сердито спросила старуха.
– Нет, конечно.
– Без «конечно». «Нет» уже достаточно. Меня звать Марфа Павловна. Будешь слушаться и делать все что надо. Иголку держать умеешь?
Мужчина лежал в той же позе. Вначале мне показалось, что он мертв, но Марфа Павловна ничего такого не сказала и я успокоился. Она работала быстро и очень профессионально, на мой взгляд. Она ощупала живот, оттянула веки и посветила фонариком, измерила давление, сделала еще что-то во многих местах, скорее всего измерила температуру, каким-то плоским датчиком.
– Давно?
– Что давно?
– Давно наложил жгут?
– Примерно часа полтора.
– «Примерно» это больше или меньше?
– Не знаю. Больше.
– Тогда молись богу. Я снимаю.
– Может быть не надо?
– Я лучше знаю что надо. Если жгут не снять через два часа, возможна гангрена. Если кровотечение возобновится, то прийдется везти в больницу. Без операции не выживет.
– А если вы?
– Операцию? Молодой человек, я не шизофреничка.
Она ослабила жгут, подождала немного и снова ослабила.
– Дай мне руку.
Она все-таки не могла встать без посторонней помощи со своего раскладного стульчика. Я подал руку. Вес был такой, как будто я тащил гиппопотама.
– Ну как?
– Вы здорово работаете, – польстил я.
– Ну, тем живу. Значит, есть хорошее и есть плохое. Внутреннего кровотечения нет, брюшная полость не прободнена, все органы целы, насколько я могу судить. Была разрезана вена, но кровотечение прекратилось. Эмболии нет. Ты знаешь, что такое «эмболия»?
– Примерно, – сказал я.
– Примерно не годится. Разрезанная вена иногда засасывает воздух. Когда этот воздух дойдет до сердца, оно окажется пустым.
– Да.
– Не «да», а в тридцати семи процентах случаев летальный исход, даже в клинике. Но здесь дело не в этом. Здесь дело в том, что он не приходит в сознание. Его раны – это просто большие порезы, я, кстати, их продезинфицировала, сейчас подержишь, пока я буду бинтовать. Для комы нет никаких причин.
– Может быть, его ударили по голове? – предположил я.
– Мозг не поврежден.
– Как вы можете знать?
– Молодой человек, не нужно соваться не в свое дело.
– Хорошо, не буду, – согласился я.
– У человека столько рефлексов, что по ним можно проверить все что угодно.
Мы устроены как электронная плата: если грамотно тыкать тестером… Только грамотно. Рефлексы в порядке, мозг не поврежден. Значит, вот что я советую.
Ничего не советую. Я думаю, что он все-таки очнется. Когда очнется, пусть лежит.
Через неделю сможет ходить не хромая. Но если он не очнется, то у вас будут большие неприятности.
– Что это все-таки может быть?
– Да все что угодно.
– Все-таки?
– Я не буду гадать.
Сделав перевязку, она ушла, не захотела ехать на машине. Ее насквозь мокрые и малюсенькие, как у Золушки, туфельки ухитрялись нести громадный вес. Может быть, в юности она была стройна как былинка. Может быть, она осталась такой же в душе.
– Она работает в больнице? – спросил я.
– Работала.
– На пенсии?
– Нет. Когда вместе работают один талант и десять тупиц, к тупицам люди не идут, а им тоже хочется иметь свое место под солнцем. Отсюда их ответные действия. Это называется демократия.
Всю дорогу к моему дому мы ехали молча и лишь один раз он сказал:
– У вас, оказывается, опасная работа.
– Иногда.
– Дальше будет хуже. Человеку с вашим талантом не дадут жить спокойно… Я помогу вам занести его в квартиру, наденем плащ и возьмем с двух сторон, в крайнем случае сойдет за пьяного. Но на этом моя помощь заканчивается. Моя фамилия Хараджа, а не Гасан Абдурахман ибн Хоттаб.
Когда-то меня спросили, точнее, я сам вызвался назвать четырех величайших людей человечества. Почему-то тогда у меня было особенное мнение на этот счет.
Я назвал Сократа, Канта, Леонардо и Толстого Льва. Сейчас, спустя примерно двадцать лет, я бы не включил в список величайших ни одного из них. Сократа за его диалог о государстве; Канта – за то, что его мысль объемна и тяжеловесна как вычислительная машина на вакуумных лампах; Леонардо – за то, что разбрасываясь всю жизнь, он так и не создал ничего настоящего, кроме нескольких картин;
Толстого – за вторую половину его жизни. Я попытался сегодня ответить для себя на тот же вопрос и не нашел ответа. С одной стороны, чем больше ты понимаешь в жизни, тем меньше становится четких ответов на вопросы, а с другой стороны, я чувствую, что четырех величайших просто не существует, хотя многие назвали бы Христа или что-то близкое лично им. Великие люди истории многочисленны. Они так многочисленны, что просто составляют толпу – это такая же толпа, как и любая другая. Так стоит ли растворяться в этой толпе?
Кое-что из того, что мне удалось открыть, могло бы поставить меня в один ряд с великими. Вычисление периода везения это уже очень сильная штука. Но я сделал большее – я научился создавать чудо и применять его. Это несложно, это доступно каждому, это доступно, например, вам. Сейчас я дам вам главную идею.
Для чуда нужно всего лишь две вещи: правильное настроение и регулярная тренировка. Но самое важное – это настроение. У вас случалось так, что вы легко заговариваете с девушками, вы умны, остроумны, легки, вы можете выдумывать рифмы или созвучия, вы можете отгадывать карту или то, какой стороной выпадет монета? Конечно случалось, хотя бы изредка. Я называю это настроение настроением импровизации: ты уверен, что у тебя получится, и поэтому получается. Только в этом настроении чудо становится доступным. Одинаково важны два компонента: уверенность в результате и безразличие к результату.
Напряженность заменяется свободной радостью игры.
Но как этого достичь, спросите вы. В детстве человек похож на асфальт сразу после того, как прошел дождь игры – он весь в игре – где больше, где меньше, – в зрелом возрасте он похож на сухой асфальт, на котором только местами вода собралась в лужи. Чем старше человек, тем труднее ему отдаться игре. Для большинства взрослых чистое настроение игры или импровизации недоступно.
Однако я нашел способ устойчиво создавать это настроение или вариант его.
Оказывается, что оно прекрасно известно религии – это именно то состояние, в котором оказывается человек, посвящающий себя богу и возлагающий на него руководство своими поступками по принципу: тебе сверху виднее, – прошу тебя, сделай как лучше и, даже если я не пойму тебя, то я все равно верю, что ты действуешь на благо мне, а я только исполнитель твоей воли на земле. Это сильно расслабляет в том смысле, что снимает волнение и ответственность за результат.
Полная уверенность в результате: результат все равно будет наилучшим, каким бы он ни казался моему несовершенному глазу. Ненапряженность, отсутствие любых зажимов. Свободное действие – что бы я ни делал, я делаю правильно. Подобное настроение может возникнуть после искренней молитвы. Безразличие – почти – к результату, из-за того, что ты оказываешься проводником вышей воли и твой маленький результат слишком ничтожен, хотя и интересен как доказательство высшего руководства.
Несложно провести эксперимент – помолитесь, слова несущественны, важен сам факт отдачи себя высшей воле – помолитесь искренне, очень искренне чему-нибудь.
Однажды я играл в теннис и мой противник, проигрывая, помолился богу – и выиграл. Причем выиграл он не хорошей игрой, а несколькими случайностями. Те, кто играет в теннис, знает, что довольно много мячей могут быть случайны, а любой мяч может оказаться решающим. Мой соперник, человек искренне верующий, оказался доволен божественной помощью. Меня же заинтересовало само явление. В следующий раз, оказавшись в ситуации прогирыша, я помолился про себя, – но помолился специально выдуманному богу, богу искусства. Насколько я знаю, таковой не существует. И случилось то же самое. Пошла полоса везения, причем заметил ее не только я. У меня получилось. Неведомая, но колоссальная сила меня услышала и помогла мне. Это было мое первое, специально задуманное чудо.
Любой из вас может поставить это наблюдение на самом себе, особенно если вы играете в теннис или занимаетесь любым другим делом, исход которого сильно зависит от случайности. Мое везение началось лишь в тот момент, когда сам результат партии стал неважен для меня, когда я переключился на другую игру.
Нужна вера, но не просто искренняя вера, а чувство абсолютной достоверности происходящего. Такое чувство нельзя получить волевым усилием, к нему нужно прийти свободно играя, проверить не от боли, а из интереса. По принципу: а почему бы и нет? И вот в некоторый момент наступает то самое настроение, которое легко узнается – настроение импровизации.
Поэтому люди и верят в бога – он дает им доказательства своей силы. Он творит чудеса. Но творит чудеса не только он – я убедился, что отдавать себя можно кому угодно и чему угодно. В результате тренировок я научился не отдавать себя никому и все равно держать, сохранять правильную сосредоточенность, правильное состояние мозга – то единственное состояние, при котором ты подключаешься к высшей силе.
Но, сколько бы я ни тренировался, я не могу держать это настроение долго, тем более, всегда. Есть полосы в моей жизни, когда я могу очень многое, и есть темные полосы, гораздо более обширные, когда я не могу ничего. Иначе и не может быть.
Такие же полосы чуда имеет природа и человеческая история: поэтому гении всегда рождаются гроздьями, пучками. Они растут рядом, как грибы. Рафаэль Леонардо и Микеланджело появились настолько близко, что были знакомы друг с другом.