Гильермо дель Торо
Форма воды
– Зеленый?
– Велосипеды. Электрогитары. Хлопья для завтрака, даже тени для глаз и прочее. Внезапно оказалось, что зеленое – это будущее для всего. Даже новый вкус у всего… Зеленый полностью и совершенно. Яблоко, дыня, виноград, песто, фисташки, мята.
Джайлс пытается игнорировать квартет издевательски скалящихся черепов и таращится на желатин, который они вроде бы хотят. Он чувствует себя глупым и слепым. Не имеет значения, упоминал ли Берни цвет раньше или нет, ведь если у Джайлса есть хоть какой-то здравый смысл, то он должен был понять сам.
Что за сорт людоедского аппетита будет возбужден желатином столь красным, словно он извлечен прямо из бьющегося сердца?
– Это не я, Джайлси, – говорит Берни. – Это всё фотографы. Каждый клиент, проходящий через наши двери сегодня, хочет мгновенных снимков, красивых девушек с гамбургерами, пачками энциклопедий или что они там продают, и еще он хочет попасть на кастинг, чтобы посмотреть, кого мы выберем. Я последний человек в нашей конторе, кто пытается продать шишкам настоящее искусство. Искусство – это искусство, говорю я. А ты, Джайлси, великий художник. Надеюсь, у тебя было время рисовать что-то свое?
Рисунки выглядят как остатки пирожного с лаймом в ярком свете «Дикси Дау»: танталовы муки.
Джайлс засовывает их обратно в портфель.
Вес его не покажется на обратном пути столь успокаивающим, каким он был на пути сюда. Нет, Берни, за «что-то свое» он не брался очень много лет, поскольку был занят, рисуя и перерисовывая желатин, который не нужен никому вне зависимости от цвета будущего.
14
Стрикланд ощущает горячие мурашки стыда.
Струйка мочи ползет по плиткам пола – это слишком много, он хотел лишь чуток пугнуть уборщиц. Он планирует припугнуть всякого, кто увидел Образец сегодня ночью. Это трюк, которому он научился у генерала Хойта, когда они находились в Токио: всякий раз, когда сталкиваешься с кем-то менее значительным, покажи, что он ничего для тебя не значит.
Так что едва он увидел черную уборщицу, изогнутую спину белой уборщицы и писсуар, замысел возник сразу же.
Но это отвратительно. Ссать наземь – это он делал в Амазонии.
Чистота – это то, что ему сейчас жизненно необходимо, и вот он, буквально мочится на нее.
Он оглядывается через плечо и наконец-то присматривается к той, что поменьше. Лицо у нее без макияжа, лишено того месива, которым так любит мазаться Лэйни, и от этого он чувствует себя только хуже.
Стрикланд напрягается, опустошая мочевой пузырь, и оглядывается, думая, что сказать. Находит электрохлыст – нет сомнений, что сейчас женщины уставились на него.
Эту штуку он выторговал у одного фермера перед тем, как покинуть Бразилию, и крестьяне, едва говорившие по-английски, именовали ее почему-то «алабамский прывет». На самом деле помогала «мотивировать» Образец, когда надо было загнать его куда-нибудь или, наоборот, извлечь.
На одном из медных зубцов-электродов видно жирное темно-красное пятно свернувшейся крови.
Стрикланд протягивает хлыст к белому фаянсу – надо добавить еще беспорядка. Делает голос громче, чтобы не думать о том, насколько он сам себе отвратителен:
– У меня в руках мощный «Фарм-мастер» модели тридцать пятьдесят четвертого года, а вовсе не это новомодное стеклопластиковое дерьмо. Сталь основы, дуб рукояти. Переменное напряжение от пяти сотен до десяти тысяч вольт. Подойдите и посмотрите, дамочки, только не трогайте.
Его лицо горит, все звучит так, словно он расхваливает собственный член.
Отвратительно. Отвратительно.
Что, если Тимми услышит отца, когда он разговаривает вот так? Или Тэмми? Стрикланд любит своих детей, пусть даже он боится к ним прикасаться, боится причинить им вред. Они должны судить его исключительно по тому, что сходит у него с языка.
Он ощущает, как поднимается гнев по отношению к этим женщинам, что стали свидетелями его уродства. Конечно, не их вина, что они находятся в этой комнате. Несомненно, их вина в том, что они находятся на этой работе, что оказались на этой позиции, ведь так?
Последняя капля мочи падает.
Он думает о жирной капле крови, висящей на «алабамском прывете».
Стрикланд встряхивает, аккуратно запаковывает свое хозяйство и застегивает молнию с пугающим зевком. Женщина глядит в сторону. Что, остались брызги на штанах?
Он больше не в джунглях, он должен все время теперь думать о таких вещах. Накатывает желание убежать из этой слишком ярко освещенной комнаты, от беспорядка, который он устроил.
Покончить с этим, говорит он себе.
– Вы обе слышали, что сказал тот мужик в лаборатории, и я надеюсь, что мне нет нужды это повторять.
– Нас проверяли, – говорит негритянка.
– Я это знаю. Я тоже проверял.
– Да, сэр.
– Это моя работа – проверять все.
– Я сожалею, сэр.
Почему эта женщина все усложняет?
Почему другая женщина, намного более красивая, куда мягче на вид, не скажет чего-нибудь? Воздух в комнате становится влажным и смрадным, точно они на болоте. Воображение, ничего более. Его сердце тяжело бьется. Он тянется за мачете, но того нет. Хотя есть «прывет». Отличный заменитель. Он жаждет схватить эту штуку покрепче.
Стрикланд выдавливает смешок через стиснутые челюсти:
– Смотрите. Я вовсе не поклонник Джорджа Уоллеса. Я думаю, у негров есть свое место. Да. На рабочем месте, в школах – те же самые права, что и у белых. Но вы, люди… Нужно поработать над своим словарем. Ты слышишь сама себя? Повторяешь одни слова. В Корее я сражался рядом с негром, который был осужден за то, чего он не делал, поскольку когда судья захотел его расспросить, то черный только и смог выдавить, что «да, сэр» и «нет, сэр». Именно поэтому столько ваших мы вынуждены сажать в тюрьму. Не имею в виду ничего личного. Я слышал, что они закрывают Алькатрас в следующем месяце и что там почти нет ваших, хотя там сидят худшие преступники этой страны. Большое достижение для вашей расы. Ты должна гордиться.
Ради всех чертей, о чем он болтает? Алькатрас?
Эти уборщицы наверняка решат, что он безумец, и в ту секунду, когда он уйдет, комната огласится их смехом.
Пот стремится по его лицу, стены сжимаются, температура стремительно растет. Стрикланд кивает, видит пакет с леденцами, подхватывает его и торопливо шарит внутри. Он не моет руки перед этим. Уборщицы точно это заметят. Отвратительно, отвратительно.
Он сует зеленый шар в рот и еще раз смотрит на испуганную женщину.
– Кто-нибудь из вас, дамочки, хочет сладкого?
Но леденец на вкус как лошадиное дерьмо, и он сам не может разобрать, что говорит. О да, они будут смеяться, в этом нет сомнений. Гребаные уборщицы, гребаные. Ему нужно пожестче вести себя с учеными, не испортить дело, как это случилось здесь.
«Оккам» отличается от «Жозефины».
Он убедится в том, что каждый здесь поймет – именно он, Стрикланд, тут главный. Не Дэвид Флеминг, лакей Пентагона, не доктор Боб Хоффстетлер, добренький биолог.
Он поворачивается на пятках, поскальзывается. Надеется, что на мыльной воде, не на моче. Он хрустит леденцами так громко, что не слышит собственных шагов, он хватает «прывет» с раковины.
Капля крови, вероятно, отвалилась. И уборщицы сотрут ее.
Но они запомнят ее. Запомнят его. Отвратительно, отвратительно.
15
Когда Стрикланд предложил им леденцов, это только добавило болезненной сладости к отвратительной сцене.
Элиза потеряла вкус к конфетам в том возрасте, когда почти все дети готовы убить за них. Даже сахарные пирожные, которые Джайлс порой приносил ей из «Дикси Дау», царапали ей горло.
Она вспоминает, как возникло ее отвращение: маленькой она глазела, разинув рот, на взрослых, в каждой мелочи столь же непостижимых, как и Стрикланд. В глазах людей, имевших тогда с ней дело, она не была ребенком с инвалидностью, ее называли глупой и непослушной.
Приют для сирот носил приятное имя «Балтиморский дом для маленьких странников». Но попавшие туда дети сокращали до просто «Дома», и это звучало очень иронично, поскольку он меньше всего походил на дом, описанный в книгах.
Безопасность. Комфорт. Веселье. Качели. Песочницы. Объятия.
Старшие дети могли показать тебе хозяйственные постройки, где находилось оборудование со штемпелем, на котором читалось прежнее имя Дома: школа Фенцлера для слабоумных и идиотов.
К моменту появления Элизы дети, чьи личные дела когда-то носили отметки «даун», «кретин» или «дефективный», были переименованы в «умственно отсталых», «задержавшихся в развитии» или «оставленных родителями». В отличие от еврейских или католических приютов, расположенных по соседству, миссия Дома состояла в том, чтобы сохранить тебя в живых, и только, чтобы когда тебя вышвырнут на улицу в восемнадцать, ты смог найти черную работу.
Дети Дома могли объединиться, точно так же как уборщики «Оккама» могли бы, но вместо этого недостаток еды, любви и заботы порождали жестокость, циркулирующую по кругу, словно кашель, и каждый знал, какие у его или ее конкурентов болевые точки. Тебе отправили в Дом, поскольку твои родители бедны? Тогда ты Голодная Гвен. Родители умерли? Ты Кладбищенский Карл.
Ты иммигрант? Ты Рыжая Роза или Гарольд Гунн.
Элиза узнала настоящие имена тех, с кем рядом провела много лет, только когда их выпустили из Дома.
Ее собственное прозвище было Молчок, хотя смотрительницы знали ее как «22». Номера сшивали материю разболтанного мира нежеланных детей, и у каждого был свой номер. Каждая вещь, приписанная к тебе, тоже несла его, и это делало легкой задачей найти виноватого, если что-то лежало не на своем месте.
Дети-отщепенцы вроде Молчок вели тяжелую жизнь, ее недругам надо было только засунуть ее одеяло себе под одежду, потом выкинуть наружу в грязь и смотреть, как найдут 22 на ярлычке и «ослушник» получит свое наказание.
Наказание могла назначить любая из смотрительниц, но Матрона любила делать это лично. Она вовсе не была хозяйкой Дома, но помимо Дома, у нее не было ничего. Когда Элизе исполнилось три, она догадалась, что Матрона воспринимает дикий выводок как отражение своего собственного буйного разума и, пытаясь смирить детей, норовит тем самым уберечь себя от сумасшествия.
Это не работало.
Она смеялась так, что маленькие начинали плакать, затем переходила к яростным всхлипываниям, служившим предупреждением для всех вокруг, она носила палку для задниц, ног и рук, линейку для пальцев и бутылку касторового масла для впихивания в горло. Но еще Матрона таскала с собой сладости, а поскольку она так зависела от «подкормки» в виде рыданий и мольб, то Молчку доставалось больше, чем остальным.
Неисправимое маленькое чудовище, – так говорила она, – скрытное, замышляет.
Но хуже были другие дни, когда Матрона с завязанными в непристойные хвостики седыми волосами загоняла Элизу в угол, приставая с вопросом, не хочет ли та поиграть в куклы. Элиза проходила и через эти испытания, дрожа от ужаса, пока Матрона спрашивала, кто именно из «плохих девочек» мочит по ночам их кроватки.
Именно в такие моменты и появлялись сладости.
Ты поступишь правильно, открыв мне секреты, – говорила Матрона. – Покажи. Только покажи на детей, чтобы я могла помочь им. Элиза ощущала все это как ловушку. Это и было ловушкой. Точно такую же расставил мистер Стрикланд со своим пакетом.
Так или иначе, но все предложенные сладости в конечном итоге оказываются ядом.
Элиза взрослела – двенадцать, тринадцать, четырнадцать.
Она сидела в одиночестве у фонтанчика с питьевой водой, слушая болтовню других девчонок об алкоголе; ее собственная вода в стакане отдавала мылом. Она слушала, как они треплются по поводу танцевального кружка, и ей пришлось заморозить ладони на стаканчике с эскимо, чтобы те не сжались в кулаки. Она слушала, как они шепчутся насчет поцелуев, и одна заметила: «Благодаря ему я почувствовала себя кем-то», и эта мысль засела у нее в голове на месяцы.
Что это за чувство – чувствовать себя кем-то?
Существовать не только в собственном мире, но и еще в чьем-то?
Другим местом, куда она потащилась следом за другими девчонками, стал «Аркейд синема». Она никогда не бывала в кино и, купив билет, ждала, что ее пригласят внутрь, ну а там она пять минут потратила, выбирая место, как будто от этого зависела вся ее дальнейшая жизнь.
Возможно, так и произошло.
Тогда она посмотрела «Олененка»[29], и хотя они с Джайлсом посмеялись над его сентиментальностью, когда наткнулись на него в ТВ, в тот раз она пережила почти религиозный опыт, ничего подобного она ранее не ощущала. Она обнаружила место, где фантазии были сильнее, чем реальная жизнь, где слишком темно, чтобы были видны шрамы, и темнота не только не осуждается, а за ее соблюдением следят вооруженные фонариками капельдинеры.
Два часа и восемь минут она ощущала себя целостной.
Вторым фильмом для Элизы стал «Почтальон всегда звонит дважды»[30], и ничто не приготовило ее к плотскому жгучему кипению секса и насилия, к нигилизму, поскольку ничего подобного не было в библиотеке Дома, и ни о чем похожем не шептались другие девчонки.
Вторая мировая только закончилась, и улицы Балтимора кишели коротко стриженными солдатами, и она смотрела на них иначе, выходя из кино, и они тоже смотрели иначе. Но все ее попытки встречаться с кем-то завершались неудачами, поскольку у молодых людей слишком мало терпения, чтобы флиртовать с помощью пальцев.
По ее собственной оценке, она прокралась в «Аркейд синема» сто пятьдесят раз за три последних года в Доме. Это произошло еще до того, как кинотеатр оказался в кризисе, до того, как штукатурка начала отваливаться с потолка и мистер Арзанян, впав в отчаяние, принялся крутить фильмы в режиме 7 по 24.
И это было ее образование – настоящее образование.
Кэри Грант и Ингрид Бергман, ищущие дыхание друг друга в «Дурной славе». Оливия дэ Хэвилленд, уползающая от безумной женщины в «Змеиной яме», Монтгомери Клифт, бредущий через занавес пыли в «Красной реке»[31].
Элизу в конце-концов поймал капельдинер, когда она пробралась на «Извините, ошиблись номером»[32], но это уже не имело значения. Оставалась всего ночь до того дня, на который в Доме назначили ее день рождения, и поскольку он был восемнадцатым, то ей предстояло уйти и найти свое место в жизни.
Ужасающая перспектива, но в то же время радостная.
Она сможет покупать билеты сама, искать сама, с кем ей целоваться и от кого убегать, или просто идти.
Матрона проводила прощальное собеседование, куря сигарету и прохаживаясь по кабинету, и видно было, что она в ярости по поводу того, что Элиза все же выжила. Одно из женских обществ Балтимора снабжало выпускников Дома деньгами на месячную аренду жилья и чемоданом, набитым одеждой из секонд-хенда, и Элиза щеголяла в любимых вещах, в зеленом платье из шерсти.
Все, в чем она нуждалась, так это в шарфе, чтобы скрыть шрамы.
И она добавила еще один пункт и к так длинному списку дел: купить шарф.
«Ты станешь шлюхой к Рождеству», – поклялась Матрона.
Элиза вздрогнула, испуганная тем, что такая перспектива не пугает ее. Почему так? Она увидела достаточно голливудских фильмов, чтобы понять, что у всех продажных женщин золотое сердце и что рано или поздно, но Кларк Гейбл или Клайв Брук или Лесли Ховард[33] заметит его сияние.
Именно эти мысли, скорее всего, и привели ее в тот же день к ее любимому месту в мире, к «Аркейд синема». Она не могла удержаться, чтобы не посмотреть «Жанну д’Арк» с Ингрид Бергман, она хотела лишь потеряться в том, что постер именовал «зрелищем тысячелетия» – до того как она потеряется в огромном Балтиморе, частью которого только что стала.
Она судорожно нашаривала монетки в сумочке, когда взгляд ее упал на криво повешенное объявление: «КОМНАТЫ В АРЕНДУ – СПРОСИТЬ ВНУТРИ».
Сомнений не было.
Несколько недель спустя, когда неоплаченный чек отделял ее от выбрасывания на улицу, она наткнулась на другое объявление – о том, что исследовательскому аэрокосмическому центру «Оккам» требуются уборщики. Она написала письмо, получила приглашение на собеседование и потратила утро, гладя любимое зеленое платье и изучая расписание автобуса.
За час до предполагаемого отправления случилась катастрофа – дождь.
А у нее нет зонта, и Элиза запаниковала, пытаясь не плакать, и услышала шум из соседних апартаментов. Она ни разу не встретилась с жившим там мужчиной, хотя он почти всегда находился внутри, настоящий отшельник.
Но к этому моменту она забыла об осторожности и постучала в дверь.
Элиза ожидала увидеть коренастого, небритого, лохматого типа со злым взглядом, но открывший дверь человек имел аристократичный вид, был облачен в застегнутый пиджак, свитер, жилетку и рубаху, давно разменял пятьдесят, но смотрел живо из-за очков.
Он моргнул и привычным движением коснулся лысины так, словно забыл нацепить шляпу. Затем он увидел ее беспокойство, мягко улыбнулся и заговорил: «Добрый день. Кому я обязан удовольствием визита?»
Элиза извиняющимся жестом притронулась к горлу, и сделала знак для зонтика, интуитивно понятный. Удивление мужчины по поводу ее немоты продлилось мгновение. «Зонтик! Конечно! Зайди, моя дорогая, и я вырву его из подставки, подобно Экскалибуру из камня».
Он скрылся внутри апартаментов, а Элиза заколебалась – она никогда не была в доме помимо Дома. Она вытянула шею и увидела сумрачные очертания старинной мебели и слоняющихся всюду котов.
«Конечно, ты моя новая соседка. Как невежливо с моей стороны не нанести визит. Не принести ритуальную тарелку печенья. Боюсь, что единственное извинение, которое я могу предоставить, – это дедлайн, намертво приколотивший меня к столу».
Упомянутый «стол» вовсе не выглядел как стол, а большая широкая доска на специальной подставке. Ее сосед был художником, и Элиза чувствовала, как ее качает. Наполовину нарисованная женщина улыбалась с холста, вокруг ее головы вились кудри. Ниже красовалась подпись: «НИКАКИХ БОЛЬШЕ ТУСКЛЫХ ВОЛОС!»
«Мое небрежение непростительно, и пожалуйста, дай мне знать, если тебе понадобится что-либо еще, хотя я настоятельно рекомендую тебе обзавестись своим зонтом. Я видел, что ты держишь расписание автобусов, а остановка находится дальше, чем хотелось бы. Увы, как ты заметила, многие вещи далеки от идеала в «Аркейд синема», но лови момент и все такое. Я осмелюсь предположить: у тебя все в порядке?» – он замер и посмотрел на Элизу, ожидая ответа.
Она не удивилась – едва люди начинают говорить, они обычно забывают о том, что собеседник их лишен способности производить звуки. Но этот мужчина лишь улыбнулся, его тонкие каштановые усики шевельнулись, точно раскрытые для объятия руки.
«Ты знаешь, я всегда хотел выучить язык знаков. Какая отличная возможность!»
Слезы беспокойства, которые Элиза сдерживала неделями, вырвались с благодарным всхлипом, но она задавила их, поскольку у нее не было времени обновлять макияж. В последующие минуты Джайлс Гандерсон, как он назвался, отыскал зонтик, и решил, что отвезет ее куда надо, и отказался принимать ее протесты.
Пока они ехали, Джайлс развлекал ее рассказами на всякие отвлеченные темы и замолчал, только когда охранник «Оккама» заметил, что его в списке гостей вовсе нет. Охранник велел Элизе выбраться из микроавтобуса прямо под молотящие струи дождя.
«И куда бы ты ни направляла свой бег, удача да пребудет с тобой, и пусть ее старая туфля летит за тобой! – прокричал Джайлс ей в спину. – Альфред Теннисон».
«Туфля, – повторила она, глядя на свою уродливую обувь из секонд-хенда, как та разбивает лужицы на тротуаре. – Если я получу эту работу, то куплю красивые туфли».
16
Таинственное явление Стрикланда оттеснило выходки Брюстера и стало любимой темой для разговоров.
Элиза не могла перестать думать о том, что она видела в резервуаре, хотя не делилась мыслями с Зельдой, и воспоминания становились все более нелепыми с каждым днем. Зато Зельда, к облегчению подруги, начала снимать напряжение, выискивая поводы для шуток во всем подряд.
Сообразила, как можно звать военных полицейских, явившихся со Стрикландом: «пустышками», поскольку эти молчаливые суровые типы выглядели так, словно у них нет ни разума, ни чувств.
Но по меньшей мере «пустышек» было несложно избегать, поскольку они топали по коридорам, бряцая амуницией. Даже сейчас они слышали парочку и поэтому двигались обходным маршрутом, свернув в холл, который обычно оставляли напоследок.
– Даже когда «пустышки» не на тропе войны, я знаю точно, где они, – говорит Зельда. – Они дышат в унисон, ты заметила? Это как воздух выходит из клапана, ухххх… Говорю тебе, все эти новые люди здесь, и чтобы все осталось так же тихо? Нет, никогда!
Но не успевает Элиза показать ответ, как только что упомянутая тишина, царившая тут декадами, рвется в клочья. Если она слышит такой звук в районе «Аркейд синема», то начинает искать глазами машину, за которой можно спрятаться, а потом бросается к ней, вспоминая рассказы об уличной преступности.
В «Оккаме» подобный грохот звучит столь чудно, что его можно списать на крушение космического корабля. Зельда ныряет за свою тележку, как будто дешевый пластик и бутылочки с чистящими средствами смогут защитить ее.
Затем грохочет второй раз, третий; звук вовсе не мягкий, он похож на хлопок кнута. Его производит нечто механическое, приводимое в действие спусковым крючком, и у Элизы нет выбора: она в конечном итоге признает, что это выстрелы.
За ними следуют крики и кроличья чечетка бегущих ног, обе приглушены ближайшей дверью, на которой виднеется Ф-1.
– Прячься! – умоляет Зельда.
Она повторяет это языком знаков, и Элиза ощущает горячую любовь к подруге. Осознает тот факт, что все еще стоит, и в этот момент дверь открывается, ударяется о стену так громко, что это похоже на выстрел.
Зельда вздрагивает так, словно в нее угодила пуля, оседает на бедро и закрывает лицо руками. Элиза тоже ощущает дрожь, но в следующий момент она замирает, ошарашенная видом людей, появившихся из двери.
Флеминг несется первым, украшенный гримасой, хорошо знакомой всем, кто видел его чрезмерную реакцию на забившийся туалет или лужицу в коридоре, и экзотике картине добавляют кровавые пятна на рукавах. Третьим мчится Боб Хоффстетлер, он выглядит расстроенным, очки сидят криво, редеющие волосы разлохмачены, а в руках – груда сырого тряпья, которая может быть чем угодно: полотенцем, халатом, рубашкой.
Его взгляд, острый, как обычно, вонзается в Элизу.
– Вызовите скорую помощь! – акцент, обычно едва заметный, сейчас звучит грубо.
Между ними двумя находится Стрикланд, его глубоко посаженные глаза пылают, губы оттянуты в жуткой улыбке. Он с силой сжимает запястье левой руки, которая заканчивается не обычной кистью, но букетом из пальцев, что торчат под разными углами, сочатся кровью, и некоторые «украшены» полосками содранной кожи.
Алые капли падают на пол со звонким ярким грохотом, как металлические шарики. Элиза смотрит на них, на эти жидкие рубины, и понимает, что ей придется их убирать.
«Пустышки» вылетают наружу, растаптывая аккуратные пятнышки крови, прикрывают Стрикланда с боков, нацеливая ружья на Элизу и Зельду с такой легкостью, словно орудуют игрушками. Это действия по разгону, это очистка места происшествия.
Элиза хватает тележку, разворачивает ее и ощущает, как скользят задние колеса.
17
Антонио оказывается первым, кто спрашивает, все ли в порядке.
Едва они входят в кафетерий.
Его косые глаза смотрят вопросительно на Элизу и Зельду одновременно, но Зельда знает, что именно ей предстоит отвечать, ведь все это время никто, кроме нее, не озаботился выучить язык знаков.
Она устала от этого, она не хочет отвечать за что-то здесь, дома или где угодно.
Руки ее трясутся, и она скрывает этот факт, отворачиваясь к автомату с закусками. Изучает геометрически правильные сэндвичи и пластиковые на вид фрукты с таким видом, словно это еще один трехчасовой перекус.
Дуэйн прибывает следующим, беззубый, как тритон, и такой же писклявый.
Иоланда врывается, уничтожая всякое понятие о сдержанности, она вопит так, словно газует на машине без глушителя, она не может жить тихо, половина ее мозга отвечает за бесконечное бла-бла-бла. Зельда позволяет взгляду расфокусироваться, пока в поле зрения не остаются только отделения автомата, открываемые никелевыми монетками крошечные дверки в Страну чудес, куда попала Алиса.
Если бы только она могла стать маленькой, она бы пролезла внутрь, чтобы убраться отсюда.
Вместо этого она обречена снова и снова прокручивать внутри себя кровавое извержение из Ф-1. Она пытается вызвать в себе симпатию к мистеру Стрикланду: сможет ли он в следующий раз, посетив мужскую комнату, самостоятельно расстегнуть ширинку?
Но такая симпатия выглядит так, словно она рубит лед ребром ладони.
Нет шансов, что мужчина догадается, – каково приходится черной женщине, которую загнал в угол белый с электрохлыстом.
Зельда поднимает глаза и замечает Люсиль, чье белое лицо делает ее почти невидимой на фоне белой стены.
– Смотри, даже Люсиль расстроена! – восклицает Иоланда. – ¿Que pasa?
Зельда поворачивается, она бы хотела избежать этого, она не хочет смотреть на Элизу прямо сейчас. Она любит эту костлявую девчонку так сильно, но не может избавиться от мысли, что та во всем виновата, ведь она настояла, чтобы они последовали сомнительным указаниям ЛПК и вошли в Ф-1, и это в конечном итоге привело к знакомству с плохой стороной мистера Стрикланда.
Зельда не в силах перестать думать, что сегодня Элиза намеренно задержалась у тех дверей, и благодаря этому они оказались в самой паршивой ситуации, когда началась стрельба.
Элиза оседает на своем стуле так, будто Зельда пнула ее в грудь изо всей силы. Зельда чувствует себя ужасно, а затем говорит себе, что не стоит чувствовать себя ужасно. Элиза – прекрасный человек, но кое-чего она не схватывает, да и не может это сделать.
Кое-что пошло неправильно в «Оккаме», и обвинят во всем вовсе не белую женщину.
Черт, ведь Элиза в одной из лабораторий сунула в карман найденную мелочь так, словно это в порядке вещей!
А если это ловушка?
Элиза никогда даже не помыслит о подобном – что, если один из ученых оставил там деньги, чтобы проверить ночных уборщиков на честность, и когда они исчезнут и Флеминг об этом узнает, то догадайтесь с трех раз, чья шея окажется на мясницкой колоде?
Элиза живет в мире, который сама придумала; посмотреть хотя бы на ее туфли. Зельда представляет восприятие подруги как одну из тех диорам, которые она видела в музее: идеальная маленькая реальность, около которой даже дышать нужно осторожно.
Мир Зельды совсем не таков, она не может включить ТВ, чтобы не увидеть, как маршируют черные, вскидывая руки в насыщенном гневом воздухе. Если Брюстер замечает подобное, он немедленно меняет канал, и Зельда в глубине души ему благодарна, хотя это и выглядит бесхребетным.
Все, связанное с расовым вопросом, подавляется в США, и взгляды, которые она ловит на следующий день после марша, выходя на работу, содержат обещание убийства. По всей стране люди, подобные Дэвиду Флемингу, только ищут причины, чтобы уволить женщину, подобную Зельде Фуллер.
Какую еще работу может она найти?
Она живет в Олд-Вест с рождения, и район не изменился за все эти десятилетия. Разве что стал более многолюдным и более сегрегированным – Зельда понимает концепцию запугивания владельцев недвижимости, но не напрягается по этому поводу.
Она мечтает о пригородах, о месте, где можно чувствовать вкус воздуха, как хвою и зефир, ощущать, как он смывает яд «Оккама» с тела.
Она не сможет работать здесь, если переберется из центра, – слишком далеко ездить. Поэтому она откроет собственный уборочный бизнес, и обязательно возьмет в него Элизу – она говорила это подруге сотни раз, – наймет других умных дамочек и будет платить им честно, как никогда не будет мужчина.
Зельда ждет, что Элиза воспримет эти планы всерьез, а когда та улыбается, то не винит подругу: откуда взять столько бабла, когда у нее рядом Брюстер, работающий лишь после дождичка в четверг? Какой банк выдаст кредит на свое дело черной женщине?
Зельда представляет кафетерий как дневной рай для белых, для их шуток и забав, но по ночам он пуст и зияет, словно пещера. Шаги доносятся из холла, приближаются. Это Флеминг, и вся высота его положения читается в решительной походке.
Зельда смотрит на Элизу, на лучшую подругу, на того, кто может погубить ее жизнь, и ощущает, как мечты о том, чтобы убраться из Олд-Вест и из «Оккама», вытекают из нее подобно крови, струящейся по зубцам электрохлыста, который держит Стрикланд.
18
– Девочки, мы в затруднительном положении, в реальной заднице.
Коридор до сих пор полнится эхом грохота и жаждой насилия.
Не дожидаясь, пока ее попросят, Элиза макает швабру в мыльную воду, отжимает и начинает замывать мазки крови. Флеминг тем временем отдает распоряжения Зельде. Обычное дело – она по крайней мере может голосом ответить, что все поняла.
– Вы обе нужны мне внутри Ф-1 прямо сейчас, – говорит он. – Срочная работа. Никаких вопросов, пожалуйста. Просто сделайте, что должны, хорошо, но очень быстро. Времени у нас мало.
– Что вы хотите от нас? – спрашивает Зельда.
– Зельда, лучше, если ты выслушаешь меня. Там есть… биологический материал. Прямо на полу. Проверьте все углы. Я не должен объяснять тебе подобные вещи, ведь так? Ты знаешь, как делать свою работу. Просто уберитесь там как следует.
Элиза смотрит на дверь – на ручке тоже кровь.
– Но… не окажемся ли мы…
– Зельда, что я сказал? Я бы не послал вас внутрь, если бы там имелась опасность. Просто держитесь подальше от резервуара. Это большой металлический объект, доставленный к нам мистером Стрикландом. Ни в коем случае не подходите к нему. Никакой причины для того, чтобы приближаться к этой вещи, не существует. Понятно? Зельда? Элиза?
– Да, сэр, – отвечает Зельда, а Элиза кивает.
Флеминг начинает говорить дальше, но затем бросает взгляд на часы.
Его рубленые фразы показывают вызванную стрессом потерю ораторских способностей:
– Пятнадцать минут. Безупречно. Полная сдержанность.
Лаборатория та же самая, но многое тут изменилось: из пола «выросли» толстые бетонные столбы, каждый с петлей на конце, к которой можно привязать живое существо; столики на колесах, заваленные всякими медицинскими приспособлениями, торчат меж бежевых компьютеров словно технологические опухоли; большой стол расположился в центре, его колеса указывают в четырех разных направлениях; хирургические инструменты разбросаны как выбитые зубы; ящики выдвинуты, раковины полны, сигареты еще дымятся, одна на полу.
Над полом, как обычно, придется хорошо потрудиться.
Кровь повсюду, и, глядя на нее, Элиза думает о фотографиях из журнала, где изображены затопленные низменности. Озеро алой жидкости размером с тарелку поблескивает в свете ламп, пруды, протоки и лагуны отмечают траекторию, по которой двигался к двери мистер Стрикланд.
