bannerbannerbanner
Здесь и сейчас

Гийом Мюссо
Здесь и сейчас

Полная версия

Двадцать четыре ветра

Солнце освещало гибнущего в пропасти.

Виктор Гюго

1

Холод пробирал меня до костей.

Рукавом свитера я протер запотевшее окно. Еще не было четырех, а темно было как ночью. Небо почернело от туч, хлестал дождь, завывал ветер. Ничего не могло устоять перед ним: он гнул деревья, рвал электрические провода, сотрясал стекла. Во дворе громко скрипели качели, и их жалобный скрежет напоминал детский плач.

Мне надо было хоть как-то согреться. Возле камина лежало несколько поленьев и охапка хвороста. Я затопил камин и сварил себе еще кофе. Сегодняшние откровения повергли меня в ступор. Выходит, дед не утонул. Он бросил жену и сына и исчез неведомо куда. Но почему? Разумеется, никто не застрахован от приступа безумия или налетевшей, как молния, любви, но ни то, ни другое не могло иметь отношения к Салливану Костелло. Во всяком случае, судя по тому, что я о нем слышал.

Сын эмигрантов-ирландцев, он был ярым трудоголиком и в поте лица отвоевывал себе кусок американского пирога. С чего бы вдруг погожим осенним днем ему бросить все, что составляло самую суть его существования? Какую страшную и невероятную тайну хранил он в глубинах своей души? Чем занимался, начиная с осени 1954-го и кончая декабрем 1958-го? А главное: что, если он и до сих пор жив?

Мне почему-то вдруг показалось, что надо найти ответы на все эти вопросы.

2

Я выскочил под дождь и нырнул в сарай, стоявший возле дома. Толкнул дверь и сразу же увидел среди старого ржавого хлама новенькую кувалду с переливающейся этикеткой «Хоум Депот»[5]. Надежный немецкий инструмент с толстой деревянной рукоятью и наконечником из сплава меди с бериллием. Отец наверняка купил эту штуку совсем недавно. Я бы сказал – только что. И уж точно для меня.

Мне почудилось, что зубы ловушки лязгнули.

Не раздумывая, я схватил кувалду, старое долото и бур, которые валялись рядом. Оснастившись инструментом, вернулся в дом и сразу же бросился в коридор. Люк в подвал был открыт. Не выпуская из рук кувалды, я спустился вниз по лесенке и повернул выключатель, чтобы осветить помещение.

Никто не мешал мне повернуться и уйти. Я мог бы вызвать такси, доехать до вокзала и вернуться в Бостон электричкой. Мог бы обратиться в агентство недвижимости и попросить сдать Башню двадцати четырех ветров. Летом у нас в Новой Англии этакая прелесть принесла бы мне не одну тысячу долларов в месяц. Словом, мог бы обеспечить себе надежный доход и жить себе спокойно.

Жить спокойно?

В жизни у меня была только работа. А в остальном – полная пустота. Ни друзей, ни подружки. Любить некого.

Картинка из давнего прошлого всплыла в памяти. Мне пять лет. Светловолосой своей головенкой я тянусь к отцу, который только что позволил мне растянуться на полу. Я в полной растерянности.

– Ты никому в жизни не должен доверять, понял, Артур? Никому! Даже собственному отцу!

Такое наследство было ядовитым подарочком. Фрэнк заманил меня в западню. У него самого не хватило духу открыть дверь. Он не решился нарушить обещание. И теперь хотел, чтобы это сделал кто-то вместо него, пока он еще не умер.

Выбор пал на меня.

3

Я то и дело вытирал со лба пот. Жарко здесь было до невозможности. Духота как в машинном отделении на корабле.

Я засучил рукава и взялся за кувалду двумя руками. Занес ее над головой, чтоб размах был покруче, и ахнул в самую середину нарисованного креста.

Сощурившись, чтобы осколки кирпича и пыль не запорошили глаза, ударил второй раз, потом третий.

В четвертый постарался занести кувалду еще выше. И зря. Долбанул кувалдой по двум трубам, которые тянулись по потолку. Струи ледяной воды обрушились на меня, но я все же сумел дотянуться до крана в распределителе и остановил потоп.

Но черт возьми! Я вымок с головы до ног!

Вода была не только ледяной, но еще и воняла гнилью. Я мигом сбросил брюки и футболку. По-хорошему, мне бы надо было подняться и переодеться, но жара и желание узнать, что же таится за загадочной железной дверью, удержали меня. Я вновь принялся за работу.

Оставшись в одних трусах в розовый горошек, я крушил кирпич, размахивая кувалдой, а в голове у меня крутились слова отца: «Похоже, за этой дверью что-то поужаснее трупа…»

Еще несколько ударов, и я добрался до металлической поверхности. Через четверть часа я полностью освободил дверь, она была низкой, узкой, изъеденной ржавчиной. Я вытер пот, который ручьями бежал по моей груди, и двинулся к двери. На медной табличке, прикрепленной к ней, я разглядел розу ветров, процарапанную на металле.


Я уже видел этот рисунок, точно такой же был на каменном парапете, который окружал маяк. Рисунок из античности. Изображающий все ветра, которые тогда знали.

Сопровождала его предостерегающая надпись на латыни:

«Postquam viginti quattuor venti flaverint, nihil jam erit[6].

По всей видимости – однако, неизвестно, по какой причине, – эта роза ветров и дала название маяку.

Волновался я отчаянно, прикоснувшись к ручке двери. Повернул – она ни с места. Видно, заржавела – и ручка, и петли, и все остальное. Я жал изо всех сил и остался, так сказать, с ручкой – она просто отвалилась. Оглянулся и увидел на полу инструменты. Взял бур. Сунул его в скважину и стал им орудовать, надеясь, что он сработает как отмычка. Вертел, крутил, нажимал, и наконец послышался сухой скрип. Бур сработал. Дверь поддалась.

4

Я зажег электрический с фонарик. Сердце у меня так и прыгало, когда я толкнул металлическую узкую дверь, а она со скрипом, царапая пол, открылась. Я осветил темноту фонариком. И увидел комнатку, примерно такую, какую описал отец. Метров десять величиной, с земляным полом, со стенами из необработанного камня. Кровь билась у меня в висках. Я осторожно вошел в комнату и осмотрел ее, осветив каждый уголок. На первый взгляд здесь было совершенно пусто. Но земляной пол в ней не был плотным. Мне казалось, что я шлепаю по грязи… Я внимательно осмотрел стены: чистые, никаких надписей.

Из-за этого чулана столько шума?!

Да Фрэнк мне просто лапши на уши навешал! А встречу с дедом в аэропорте Кеннеди во сне увидел или же выдумал! Однако все-таки интересно: зачем ему понадобилось окружать наш маяк зловещими легендами, порожденными его больным воображением?

Вопросов становилось все больше. И тут вдруг в комнатенку влетел порыв ледяного воздуха и пронизал меня с головы до пят. От неожиданности я выронил фонарик. А когда наклонился, чтобы поднять его, то увидел, что дверь захлопнулась.

Я оказался в темноте, выпрямился и хотел протянуть руку, чтобы открыть дверь, но тело застыло, словно я превратился в ледяную статую. В висках колотилась кровь. Звук моего тяжелого дыхания давил на барабанные перепонки. Мне стало жутко.

Я почувствовал, что пол уходит у меня из-под ног, и невольно вскрикнул от ужаса.

Часть 2
Неведомо где

1992
Огни города

Дорога в ад так хорошо утоптана, что не требует починки.

Рут Ренделл

0

Сильный запах мирры и полированного дерева.

Камфарный запах фимиама и восковых свечей.

Отбойный молоток, взрывающий мозг в моем черепе.

Я пытаюсь открыть глаза, но веки словно сшиты. Я лежу на холодном и жестком полу. Щекой на камне. Дрожу от лихорадочного озноба. Постанываю. Грудь теснит боль, мешая нормально дышать. В горле пересохло, во рту горечь. Лежу, потому что не в состоянии двигаться.

1

Мало-помалу тишина сменяется гулом разъяренной толпы. Ее гнев нарастает.

Но против чего?

Я делаю нечеловеческое усилие, поднимаюсь и открываю глаза. Глаза режет, я плохо вижу. Стараюсь рассмотреть, что находится вокруг меня.

Полусвет. Вдалеке распятие. Свечи в канделябрах. Бронзовая сень. Мраморный алтарь.

Пошатываясь, я делаю несколько шагов. Похоже, я в какой-то церкви. Вернее, в соборе. Стою на хорах. Внизу передо мной неф шириной в несколько метров и длинные ряды деревянных скамеек, украшенных резьбой. Поднимаю голову и вижу множество цветных витражей, сквозь которые сочится свет. Взглянув на готический свод высотой под тридцать метров, я почувствовал, что у меня закружилась голова.

В глубине собора сияет множеством труб величественный орган, а на него оком циклопа смотрит окно-роза, переливаясь всеми оттенками синевы.

– Позовите полицию!

Так кричат сбившиеся в толпу люди. Десятки пар глаз устремлены на меня: смотрят туристы, смотрят верующие, пришедшие сюда помолиться, смотрят священники, замершие возле исповедален. Я наконец понимаю, что возмущение этих людей относится ко мне, и обнаруживаю, что я стою перед ними почти голышом, в трусах в розовый горошек и в заляпанных грязью кроссовках.

Что же я здесь делаю, черт побери!

 

Дедушкины часы по-прежнему на моей руке. Я быстренько взглянул на них – семнадцать часов двенадцать минут. А вокруг меня продолжается круговерть. Я не забыл разговора с отцом, своих изысканий по поводу маяка и замурованной комнаты в подполе, где царила сумасшедшая жара. Не забыл металлической двери, которая вдруг захлопнулась.

Но что произошло потом?

Я почувствовал, что ноги мои подламываются, и оперся о пюпитр, на котором лежала здоровенная Библия в кожаном переплете. По спине тек холодный пот. Мне во что бы то ни стало нужно было выбраться отсюда. И чем скорее, тем лучше.

Поздно!

– Police! Don’t move! Put your hands overhead![7]

Два полицейских в форме вошли в церковь и пробирались через толпу по главному нефу.

Пока не пойму, что произошло, я им не дамся. Я собрался с силами и стал спускаться с хоров вниз по мраморной лестнице. Сделать первые шаги было очень трудно. Мои кости как будто превратились в стекло, и мне казалось, еще шаг, и я разобьюсь с хрустальным звоном. Но, стиснув зубы, я уже шагал по боковому нефу, расталкивая встречных, уронил по дороге цветочный венок, высокий кованый подсвечник, этажерку с грудой молитвенников.

– Эй, вы! Остановитесь!

Не оборачиваясь, я шагал по скользкому каменному полу. Еще десять метров, и я толкнул первую дверь. Порядок! Я на улице.

Одолел еще несколько каменных ступеней вниз, встал на мостовую и…

2

Вой сирен и клаксонов оглушил меня. Выхлопы белого дыма поднимались от мостовой и таяли в грязном небе, где ко всему прочему рокотал вертолет. Влажным наэлектризованным воздухом было невозможно дышать: ощущение такое, будто попал в горячий котел.

Я едва удержался на ногах. Устоял, потом побежал, но, видно, не так уж шустро. Полицейский сгреб меня за загривок. От неожиданности я вскрикнул. Хватка будь здоров, но я все же сумел обернуться и пнуть его изо всех сил ногой. Преследователь отвалил.

Я побежал снова, но за мной припустился второй полицейский, вернее, вторая – толстая тетка-коротышка. Про эту я точно понял – не догонит. Однако я переоценил свои силы. Сильно подводили ватные ноги. И продышаться я тоже никак не мог. Собрался было бежать через улицу наперерез движению, но тут дамочка в форме подставила мне подножку, и я растянулся во весь рост на асфальте. Не успел головы поднять, как у меня за спиной на руках защелкнулись наручники, больно куснув запястья.

3

20 часов

В клетке.

Закрыв лицо ладонями, я массировал большими пальцами виски, мечтая о трех таблетках аспирина и жаропонижающем.

После ареста полицейская машина отвезла меня в 17-й участок, крепость из темного кирпича на перекрестке улиц Лексингтон и 52-й.

Привезли и тут же отправили в общую камеру к наркоманам, бомжам и мелким воришкам. Располагалась она в подвале, не камера, а парильня. Ни тебе кондиционера, ни окна, сквозняка и того нет. Зимой здесь небось зверский холод, ну а летом потеешь, как в сауне. Усевшись на скамью, наглухо приделанную к стене, я прождал добрых три часа, прежде чем начальники озаботились, чтобы выдать мне одежку. Голая грудь и трусы в горошек здорово возбудили моих сокамерников, они вдоволь надо мной поиздевались.

Когда же наступит конец кошмару?

– Возбуждаешься, когда шастаешь голышом, гомосек чертов?

Так не меньше часа доставал меня колдырь, усевшийся рядышком со мной. Тощий, как бродячий пес, опустившийся пьяница, весь в парше. Маясь без выпивки, он бубнил грязные ругательства и расчесывал до крови покрытые рыжей щетиной щеки. В Бостоне, на «Скорой помощи», где я работал, мы каждый день привозила в больницу таких колдырей. Они, как правило, существа уязвимые, агрессивные, раздавленные жизнью и улицей и живут вне действительности. Мы подбирали их в состоянии этиловой комы, гипотермии или умственного расстройства.

– Костюмчик себе подобрал самый-самый, чтобы задницу тебе чистили, а, голубенький?

Сосед внушал мне жалость. Но и страх тоже. Он внезапно поднялся и схватил меня за руку.

– Скажи, а нет ли у тебя чутка пивка в труселях? Водчонки в твоем крантике?

Я осторожно высвободил руку. Несмотря на удушающую жару, бухарь кутался в толстое шерстяное пальто, замызганное и грязное до невероятности. Он плюхнулся обратно на скамью, и я заметил торчащую у него из кармана газету, сложенную вчетверо. Отодвинувшись, пьяница растянулся на скамье и уткнулся носом в стену. Через секунду он уже снова что-то несвязно бормотал себе под нос. Я вытащил у него из кармана газету и лихорадочно развернул ее. Оказалось, что это номер «Нью-Йорк таймс». Набранный крупными буквами заголовок гласил:

В БОРЬБЕ ЗА ПОСТ ПРЕЗИДЕНТА ДЕМОКРАТЫ

ОТДАЮТ ПРЕДПОЧТЕНИЕ БИЛЛУ КЛИНТОНУ.

НОВОЙ АМЕРИКЕ – НОВОЕ ЛИЦО!

Под заголовком размещалась большая фотография: улыбающийся кандидат в президенты под руку с женой Хиллари и дочерью Челси стоит перед огромной толпой народа.

16 июля 1992 года – такая дата красовалась на газете.

Я закрыл лицо ладонями.

Быть такого не может…

Мне не надо было напрягаться и чесать в затылке, факт оставался фактом: мое последнее воспоминание относилось к началу июня 1991-го. Передо мной разверзлась пропасть, и сердце, трепеща, полетело вниз. Я почувствовал, что раздавлен. Пытаясь справиться с шоком, я начал дышать глубже и постарался найти разумное объяснение всему случившемуся. Чем можно объяснить сбой в моей памяти? Мозговой травмой? Психической? Употреблением наркотиков?

Я как-никак врач. Пусть не невролог по специальности, но я немало поработал в разных больницах и прекрасно знал, что амнезия зачастую остается загадкой для врачей.

Мой случай, без сомнения, антероградная амнезия[8]. Я не сохранил ни единого воспоминания о событиях, которые последовали за моим вторжением в «запретную» комнату на маяке. Начиная с этого момента у меня в мозгу произошла блокировка. Я выпал из своей собственной жизни.

Почему?

Я задумался. В моей практике попадались пациенты, неспособные фиксировать новые впечатления после того, как их постигла какая-то очень сильная травма. Так организм защищается от возможного безумия. Провал в памяти обычно длится в течение нескольких дней после травмирующего события. В моем случае провал длился более года…

Черт побери!

– Артур Костелло?

Полицейский встал у дверей камеры и громко выкрикнул мое имя.

– Это я. – Я встал.

Полицейский отпер решетку, взял меня за руку и помог выйти из камеры. Мы миновали лабиринт коридоров, и я оказался в комнате для допросов, помещении в двадцать квадратных метров с большим зеркалом, металлическим столом, прикрученным к полу, и тремя разномастными стульями.

Я узнал первого полицейского, который пытался меня арестовать и которого я сбил ударом ноги. У него на голове была повязка, и смотрел он на меня недобрым взглядом, словно бы говоря: «Мерзавец!» Я без всякой наглости подмигнул ему, желая сказать: «Давай обойдемся без упреков, идет, парень?» Рядом с ним сидел еще один офицер – латиноамериканка с черными как смоль волосами, завязанными в хвост. С насмешливой улыбкой она протянула мне поношенные спортивные брюки и серую хлопчатобумажную футболку. Пока я облачался в свой новый костюм, латиноамериканка сообщила, что она будет вести протокол, и посоветовала говорить правду.

Она начала задавать вопросы, а я отвечал, сообщив, как меня зовут, сколько мне лет, назвав адрес и профессию. Она предъявила мне обвинение: эксгибиционизм в месте отправления религиозного культа, отказ повиноваться органам охраны порядка, драка с офицером полиции, а потом спросила, признаю ли я эти обвинения. Я молчал, и она пожелала узнать, нет ли у меня психического заболевания. Я заявил о своем праве не отвечать на вопросы и потребовал адвоката.

– У вас есть средства на оплату услуг частного адвоката или вы согласны на общественного?

– Я хотел бы, чтобы меня защищал мэтр Джефри Векслер, адвокат из Бостона.

Полицейская ничего не ответила, дала мне подписать показания, а потом заявила, что завтра утром я должен предстать перед судьей, затем позвала помощника, и он отвел меня в mugshot room[9], где у меня сняли отпечатки пальцев и сфотографировали.

Прежде чем распорядиться о моем отправлении в камеру, мне разрешили позвонить.

4

Без большой охоты я решил набрать номер отца, мистера Фрэнка Костелло. Я не был уверен в его доброжелательности, но знал, что только он может вызволить меня из нелепого положения, в которое я вляпался. Я позвонил Полине, его секретарше в больнице, которая когда-то была еще и его любовницей. Полина очень удивилась, услышав мой голос, и сообщила, что Фрэнк сейчас в отпуске, отдыхает с женой в Италии, на берегу озера Комо.

– Не верю своим ушам, Полина! – в свою очередь удивился я. – Отец никогда не брал отпусков и уж тем более не уезжал за шесть тысяч километров от дома.

– Все меняется, – ответила она со вздохом.

– Я не могу сейчас подробно говорить о причине моего телефонного звонка, но мне нужно переговорить с Фрэнком незамедлительно. Это крайне важно!

Полина опять вздохнула, попросила подождать и через минуту хриплый голос отца пророкотал:

– Черт! Неужели ты, Артур?

– Привет, папа!

– Почему целый год не подавал о себе вестей? Мы все с ума сходили от беспокойства!

Я не стал отвечать и в трех словах я описал ситуацию, в которой оказался.

– Но где ты целый год пропадал, черт тебя дери?!

Я чувствовал, как он злится на другом конце провода. Голос у него был глухой, словно он говорил с того света.

– Представь, не имею ни малейшего понятия, – сообщил я. – Мое последнее воспоминание – это летний день, когда ты привез бумаги, и я подписал их, став наследником маяка.

– Вот-вот, поговорим о маяке! Я видел, что ты сломал кирпичную стену. А я строго-настрого запретил тебе к ней прикасаться!

Замечание вывело меня из себя:

– Да ты только того и ждал! Ради этого все затеял! Сам купил кувалду!

Отец не стал возражать. Его гнев тоже явно был напускным, а сам он просто изнывал от любопытства. Продолжение разговора подтвердило, что я был абсолютно прав.

– Ну и… Что ты нашел за дверью?

– Вагон неприятностей! – ответил я, чтобы от него отвязаться.

– Что ты нашел?! – повторил он уже угрожающим тоном.

– Если твой адвокат вытащит меня из тюрьмы, все узнаешь.

Последовал длительный приступ кашля, потом отец пообещал:

– Сейчас позвоню Джефри. Он тобой займется.

– Спасибо. А скажи мне, папа, ты уверен, что сказал мне все, что знаешь, о маяке?

– Ну конечно! С чего бы я стал от тебя что-то скрывать? Но, может, тебе вообще не стоило ничего говорить, потому что ты меня не послушался.

Нет! Я совсем не хотел, чтобы папочка на этом закончил разговор и повесил трубку.

– В первую очередь я имею в виду дедушку.

– Ах, дедушку! Поверь, я сказал все, что знаю. Клянусь, положив руку на головки детей.

У меня невольно вырвался нервный смешок. Именно так отец всю жизнь клялся матери, что он ей не изменяет. Положив руку на головки детей…

– Фрэнк! Скажи мне правду, черт побери!

Мне показалось, что сейчас он выкашляет все свои легкие. Внезапно меня осенило. Судя по быстроте, с какой Полина меня с ним соединила, отец не отдыхал ни в какой Италии, он лежал в больнице с раком легких, но не хотел, чтобы кто-то об этом знал, и был уверен, что ему удалось опять всем навешать лапши на уши.

– Ладно, – наконец выговорил он. – Есть кое-что, о чем, наверное, тебе следовало бы знать.

 

Я приготовился ко всему! И ни к чему тоже.

– Твой дед жив.

Я отцу не поверил и попросил его не шутить.

– К несчастью, я не шучу.

– Что значит, к несчастью?

Я услышал глубокий вздох, потом отец сообщил:

– Салливан в Нью-Йорке. В психиатрической лечебнице на Рузвельт-Айленд.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы осмыслить эту новость. Латиноамериканка в форме похлопала меня по плечу, давая понять, что я не имею права висеть на телефоне вечно. Я приложил руку к груди, прося еще несколько минут.

– И давно ты знаешь, что Салливан жив?

– Тринадцать лет.

– Тринадцать лет?!

Еще один вздох. От усталости.

– В тысяча девятьсот семьдесят девятом году, вечером, мне позвонил представитель одного благотворительного общества в Манхэттене, которое занималось помощью бомжам. Его парни нашли Салливана в Сентралпарке. Он вел себя агрессивно, не понимал, где находится, был дезориентирован во времени.

– И ты, его родной сын, отправил его в дом для умалишенных?

– Не думай, что я отправил его туда с легким сердцем, – взорвался Фрэнк. – Но имей в виду: он исчез двадцать четыре года назад. Был очень болен, агрессивен и не поддавался контролю. Молол всякую чушь. Обвинял себя в убийстве какой-то женщины… И потом, не я сам лично решил отправить его туда. Он прошел не одну психиатрическую экспертизу, и диагноз был один: мания преследования, психоз, старческое слабоумие.

– Но как ты посмел утаить это от меня? Я имел право знать, что он жив! Ты лишил меня деда! Я мог бы его навещать! Мог бы…

– Не говори глупостей. Тебе бы не понравилось то, что ты бы увидел. От деда ничего не осталось, он превратился в овощ. Что толку его навещать? Только душу травить.

Мне не понравились рассуждения отца.

– Кто был в курсе? Мама? Сестра? Брат?

– Я доверился только твоей матери. А чего ты хотел? Я сделал все, чтобы история не вышла за пределы больницы. Думал о покое семьи, имидже фирмы.

– Внешние приличия, как всегда, на первом месте! Они для тебя дороже всего!

– Ты меня достал. Артур!

Я хотел ему сказать, что… Но он повесил трубку.

5

Следующий день, 9 часов утра

– Знаешь поговорку, сынок: у вас не будет второго шанса, чтобы произвести первое впечатление?

Мы уже стояли в коридоре суда, и Джефри Векслер поправлял мне узел галстука. Его помощница, вооружившись кисточкой и тональным кремом, гримировала меня, пытаясь скрыть синяки под глазами и землистый цвет лица. У нас было всего несколько минут, чтобы выработать стратегию защиты перед встречей с судьей, но Джефри, верный адепт философии отца, тоже считал, что внешнее важнее сути.

– Несправедливо, но непреодолимо, – повторил старичок-адвокат. – Если тебе удастся втереть судье очки, считай, что полдела уже сделано. Остальным займусь я сам.

Джефри Векслера я знал с детства и, неизвестно почему, любил. Надо сказать, что законник хорошо знал свое дело. Он не только принес мне костюм, кредитную карточку и все документы – удостоверение личности, водительские права и паспорт, чтобы у суда не возникло никаких сомнений относительно добропорядочности мистера Артура Костелло. А еще позаботился о том, чтобы восстановить счет в банке. Не знаю уж, как ему это удалось, но мое дело слушалось первым.

Заседание не заняло и десяти минут. Соблюдая рутинную процедуру, полупроснувшийся судья быстренько перечислил обвинения, выдвинутые в мой адрес, и предоставил слово сначала обвинению, а потом защите. Джефри принялся «размазывать манную кашу по тарелке». Необычайно убедительным тоном он настаивал с помощью всевозможных ораторских ухищрений, что речь идет о досадном недоразумении, и просил снять с меня все обвинения. Прокурор не заставил себя долго просить и снял главный пункт – обвинение в эксгибиционизме. А вот из-за сопротивления властям и нанесения полицейскому телесного повреждения они с Джефри пободались. Прокурор отказался изменить формулировку. Джефри пообещал, что мы опротестуем ее. Прокурор потребовал внести залог в двадцать тысяч долларов, Джефри сбил сумму до пяти тысяч. Судья объявил, что в ближайшее время меня вызовут на следующее заседание, и опустил молоток.

Слушаем следующее дело!

6

Слушание моего дела закончилось, и я тут же сообразил, что Джефри получил задание увезти меня в Бостон. Он настаивал, что я должен вернуться с ним, но я хотел сохранить свободу действий.

– Фрэнк будет недоволен, – пробурчал он.

– Если кто-то и способен с ним справиться, то только ты, Джефри, – возразил я ему.

Он сдался. И сунул мне в карман четыре бумажки по пятьдесят долларов.

Наконец-то я на свободе!

Я вышел из здания суда и пешочком прошелся по городу. Было уже часов десять, но воздух еще дышал свежестью. Городской шум действовал на меня умиротворяюще. Ночью я не сомкнул глаз, но, оказавшись на свободе, почувствовал, что физически полностью восстановился. Руки и ноги действовали, дышалось легко, голова больше не болела. Бунтовал только желудок, кишки подводило, в животе бурчало. Я зашел в «Данкин Донатс», ублажил себя огромной чашкой кофе с пончиком, а потом направился к намеченной цели: Парк-авеню, Мэдисон, 5. В последний раз я был в Нью-Йорке, когда один из моих приятелей-врачей устраивал мальчишник, прощаясь с холостой жизнью. Сначала праздновали в Нью-Йорке, потом поехали в Атлантик-Сити. Автомобиль, помнится, арендовали у «Херца», стенд которого находился прямо в холле нашего отеля «Марриотт Маркиз», знаменитого высотным крутящимся баром. Сиди и любуйся Манхэттеном, обзор в триста шестьдесят градусов!

Когда я проходил по Таймс-сквер, меня, как обычно, замутило. Ночью каскады неонового света заслоняли язвы, которые нельзя было не заметить днем. Днем квартал не мог замаскировать разъедающую его заразу: на тротуарах у лавчонок с порнотоварами и кинотеатров с порнофильмами сидели бомжи, наркоманы с лицами зомби и усталые проститутки. Редкие туристы шарили по магазинам в поисках гнусных сувениров. Беззубый попрошайка клянчил милостыню, повесив на шею картонку с надписью «За ВИЧ мой спич!». В общем, Двор чудес на Перекрестке миров[10], по-другому не скажешь.

Я пересек Бродвей и спустился в подземный переход, который вел прямо в холл отеля. И там без труда нашел стенд агентства по прокату автомобилей. Служащий проверил по компьютеру, остался ли я в их базе данных. Не желая терять время, я взял первую машину, которую мне предложили, – «Мазду Навайо» с двумя квадратными дверцами. Собираясь расплатиться, я убедился не только с удовлетворением, но и с радостью, что моя банковская карточка действует. Уселся за руль и покинул Манхэттен по скоростной автомагистрали ФДР, направившись на север.

Чтобы восстановить память, мне непременно нужно вернуться на место, где я испытал шок. Туда, откуда все началось, – в подполье Башни двадцати четырех ветров.

До Кейп-Кода я ехал четыре часа и всю дорогу шарил по радиостанциям, собирая информацию и слушая музыку – такие четырехчасовые ускоренные курсы, чтобы наверстать пропущенное за год. Я понял, что Билл Клинтон, о котором год назад я понятия не имел, чрезвычайно популярен. И что на всех волнах звучит бас-гитара рок-группы Nirvana. Еще я узнал, что весной народ чуть не разнес Лос-Анджелес после того, как суд оправдал четырех белых полицейских, которые отмолотили темнокожего Родни Кинга. По дрожи в голосе, с какой диктор объявил песню Living On my Own[11], я понял, что Фредди Меркьюри не так давно отдал концы. В передаче о кино народ обсуждал фильмы, о которых я слыхом не слыхивал: «Основной инстинкт», «Обязательства», «Мой личный штат Айдахо»…

7

Шел третий час дня, когда я свернул на гравийную дорогу, ведущую к Башне двадцати четырех ветров. Наш загадочный маяк, коренастый и несгибаемый, солидно высился среди скал, подставив деревянный бок сияющему в небе солнышку. Я вылез из машины и сразу же приставил руку козырьком к глазам, защищаясь от пыли, которую поднял в воздух береговой ветер.

По каменным ступенькам я поднялся в дом. Дверь коттеджика, притулившегося к маяку, оказалась запертой на ключ, но я подналег плечом, и она открылась.

За тринадцать месяцев здесь ничего не изменилось. Та же обстановка в деревенском стиле, декорация, неподвластная времени. В раковине кухни я увидел кофемолку «Мока» и чашку, из которой пил кофе больше года назад. В камине все так же лежал пепел.

Я открыл дверь в коридор, который вел из дома на маяк. Дошел до конца коридора, открыл люк и по скрипучим ступенькам спустился в подпол.

Повернул выключатель. Прямоугольная комната была точно такой, какой я оставил ее год назад. Только вместо влажной жары теперь тут было свежо и сухо. Возле бочек и деревянных ящиков я увидел свои инструменты: кувалду, долото и бур, покрытые пылью и паутиной.

За проломом в кирпичной стене я увидел небольшую металлическую дверь. Я забыл закрыть за собой люк, и сквозняк скрипел дверью, поворачивая ее на ржавых петлях. Я подошел к двери без всякого страха, надеясь, что воспоминания тотчас вернутся ко мне и все станет более ясным. Я все пойму.

Я старался повторить все действия, какие проделал в первый раз. Стер ладонью пыль с медной дощечки, а латинскую надпись на ней снова счел насмешкой над собой.

Postquam viginti quattuor venti flaverint, nihil jam erit[12].

Становилось все холоднее и холоднее. Погреб не сделался гостеприимнее, но я был полон решимости довести эксперимент до конца. Борясь с дрожью, я вошел в комнатенку, похожую на тюремную камеру. На этот раз у меня не было с собой фонарика. В комнате было темным-темно. Я вздохнул, набрался мужества и приготовился закрыть за собой дверь. Я уже протянул к ней руку, но сквозняк опередил меня и захлопнул ее сам. Я вздрогнул от неожиданности и замер, напрягшись, готовый к испытаниям.

Но ничего не случилось. Никаких судорог, конвульсий, у меня не застучали зубы, кровь не начала пульсировать в висках.

8

Я уехал с маяка и успокоенный и огорченный, не сомневаясь, что упустил что-то важное.

Мне нужен был ответ, но, вполне возможно, искать его следовало в другом месте. Может быть, в кабинете психиатра, а может быть, на консультации у невролога.

Я сел за руль внедорожника и взял направление на Бостон, собираясь вернуться к себе домой. Полтора часа дороги показались мне нескончаемыми. Я ловил себя на том, что клюю носом. Меня одолела усталость, голова кружилась, глаза закрывались сами по себе. Я чувствовал, что весь покрыт грязью и изнурен до крайности. Хотелось влезть под душ, а потом завалиться в постель и хорошенько выспаться. Наверстать упущенное. Но сначала нужно было поесть. Меня просто корчило от голода.

Я пристроил машину на первом свободном месте на Ганновер-стрит, решив добраться до Норт-Энда, где я жил, пешком. Интересно, в каком состоянии моя квартира? И кто кормил мою кошку, пока меня не было?

5Сеть магазинов в Америке, торгующих товарами и инструментами для дома. (Прим. автора.)
6Подуют двадцать четыре ветра и ничего не оставят (лат.).
7Полиция! Не двигаться! Руки над головой! (англ.)
8Нарушение памяти о событиях после начала заболевания. При этой разновидности амнезии сохраняется память о событиях, произошедших до начала заболевания или до травмы.
9Неофициальный термин, который используют полицейские. Речь идет о специальном помещении, где задержанного фотографируют, снимают отпечатки пальцев, измеряют его рост и т. п.
10«Перекресток миров» – одно из названий Таймс-сквер. (Прим. автора.)
11«Живу сам по себе».
12После двадцати четырех ветров не будет ничего (лат.).
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14 
Рейтинг@Mail.ru