Гийом Мюссо
Зов ангела
2. Separate Lives[2]
Страшно остаться одному, когда вас было двое.
Поль Моран
Джонатан послал первую эсэмэску…
У меня ваш телефон. А мой у вас? Джонатан Лемперер.
На что Маделин ответила почти мгновенно:
Да! А вы где? Маделин Грин.
В Сан-Франциско. А вы?
В Париже: Что будем делать?
Ну, во Франции ведь существует почта, не так ли? Я вам отошлю ваш завтра через Фед Экс.
Очень любезно с вашей стороны… Я сделаю то же самое, как только будет возможно. А какой у вас адрес?
Ресторан «Френч Тач», 1606, Стоктон-стрит, Сан-Франциско, Калифорния.
А вот мой: «Чудесный сад», улица Деламбр, 3-бис, XIV округ.
Вы флорист, не так ли? Если да, то вот вам срочный заказ от некоего Олега Мордорова: 200 алых роз доставить в Театр Шатле для актрисы, которая раздевается в третьем акте. Между нами, я сомневаюсь, что это его жена…
Какое право вы имели слушать мой автоответчик?
Чтобы оказать вам услугу, недотепа!
Я вижу, что вы такой же хам в эсэмэсках, как и на словах! А вы ресторатор, Джонатан?
Да.
В таком случае у вашей забегаловки есть новый заказ: столик на двоих завтра вечером на имя месье и мадам Стржешовски. Короче, это то, что я поняла из их сообщения, но прием был неважный…
Очень хорошо. Спокойной ночи.
В Париже сейчас семь утра…
Джонатан покачал головой от досады и спрятал телефон во внутренний карман своего пиджака. Эта женщина определенно раздражала его.
* * *
Сан-Франциско
21.30
Древняя «Рено 4» ярко-красного цвета сошла с автострады 101 и съехала на дорогу, ведущую к даунтауну. Драндулет тащился, как теленок по Эмбаркадеро, создавая впечатление движения в замедленном темпе. Хотя отопление и работало на полную, окна машины были затуманены испарениями.
– С этой твоей ржавой рухлядью мы вот-вот свалимся в кювет, – проворчал Джонатан, сжавшись на пассажирском кресле.
– Нет, она еще помурлычет, моя крошка, – начал защищаться Маркус. – Если бы ты знал, как я ее обожаю!
Спутанные волосы, густые брови, восемнадцатидневная борода и набухшие веки как у мультяшного пса Друпи: Маркус, казалось, телепортировался из другой эпохи, из доисторических времен, а порой казалось, что и с другой планеты. Плавая в мешковатых штанах и гавайской рубашке, открытой до пупа, его низкорослая фигура, казалось, была специально изогнута, чтобы вписаться в интерьер его автомобиля. Обутый в пару шлепанцев, он управлял машиной одной ногой – пяткой, стоявшей на сцеплении, и пальцами, перемещавшимися с педали газа на педаль тормоза.
– А мне нравится машина дяди Маркуса! – откликнулся Чарли, заерзав на заднем сиденье.
– Спасибо, малыш! – ответил тот, подмигивая мальчику.
– Чарли! Пристегни ремень и прекрати елозить, – приказал Джонатан. Затем, повернувшись к другу, он спросил: – Ты был в ресторане сегодня днем?
– Э-э… Мы же сегодня закрыты, разве нет?
– Но ты хотя бы взял на себя доставку уток?
– Каких еще уток?
– Утиных ножек с рукколой, что поставляет нам Боб Вудмарк по пятницам!
– А! А я-то думал, про что такое я забыл!
– Чертов осел! – рассердился Джонатан. – Как можно было забыть то единственное, что я попросил тебя сделать?
– И чего так все драматизировать… – проворчал Маркус.
– Ах вот как! Пусть Вудмарк и невыносим, но его фирма поставляет нам наши лучшие продукты. Если ты его прокатил, он рассердится и больше не захочет иметь с нами дело. Сделай крюк через ресторан: бьюсь об заклад, что он оставил свой груз на заднем дворе.
– Я смогу посмотреть сам, – уверил его Маркус. – А сначала я отвезу вас до…
– Нет! – перебил его Джонатан. – Ты несчастный бездельник, на которого невозможно положиться, так что я возьму все в свои руки.
– Но малыш же уже никакой!
– Нет, нет! – обрадовался Чарли. – Я хочу поехать в ресторан, я тоже!
– То есть решено, – отрезал Джонатан. – Поверни на Третью улицу, – приказал он, вытирая рукавом конденсат на лобовом стекле.
Но старая «Рено 4» не любила сворачивать со своего маршрута. Ее узких шин не хватало для хорошего сцепления, и внезапное изменение направления движения чуть не спровоцировало аварию.
– Ты же совсем не можешь контролировать это свое безобразие! – взревел Джонатан. – Блин, ты убьешь нас!
– Я делаю, что могу! – заверил его Маркус, выворачивая руль под звуки раздраженных клаксонов.
Лишь поднявшись по Кирни-стрит, драндулет обрел подобие стабильности.
– Ты в таком состоянии потому, что увидел мою сестру? – спросил Маркус после долгого молчания.
– Франческа всего лишь твоя сводная сестра, – поправил его Джонатан.
– Как там она?
Джонатан посмотрел на него с враждебностью.
– Если ты думаешь, что мы болтали…
Маркус знал, что эта тема болезненна для его друга, и не стал настаивать. Он сосредоточился на вождении, и вскоре они достигли Коламбус-авеню, где он припарковал свою «крошку» перед пивной «Френч Тач» на углу Юнион-стрит и Стоктон-стрит.
Как Джонатан и думал, Боб Вудмарк оставил свой груз на заднем дворе ресторана. Двое мужчин тут же подхватили ящики и поместили их в холодильную камеру, а потом пошли проверить, все ли в порядке в главном зале.
«Френч Тач» представлял собой кусок шестиугольника в центре Норт-Бич, итальянского квартала Сан-Франциско. Небольшое, но очень приятное, это место воспроизводило интерьер французского бистро 30-х годов: деревянные панели, лепнина, мозаичные полы, огромные зеркала в стиле «бель эпок», старые афиши Жозефины Бейкер, Мориса Шевалье и Мистенгетт. Заведение предлагало традиционные блюда французской кухни, неприхотливые и лишенные каких-либо претензий. На доске, висевшей на стене, можно было прочитать: «Пирог из улиток с медом, филе утки с апельсинами, торт Тропезьен…»
– А можно мне мороженое, папа? – спросил Чарли, усаживаясь перед оцинкованной стойкой, шедшей вдоль всего зала.
– Нет, дорогой. Ты его уже съел несколько кило в самолете. И потом, уже очень поздно, и тебе давно пора быть в постели.
– Но ведь праздники…
– Ну Джон, будь добряком! – попросил Маркус.
– О нет, еще и ты теперь!
– Но это же Рождество!
– Два мелких зануды! – не смог удержаться от улыбки Джонатан.
Он занял место в углу ресторана, за прилавком открытой кухни, которая позволяла гостям принять участие в приготовлении пищи.
– Что сделало бы тебя счастливым? – спросил он у сына.
– «Белая Дама»! – в восторге закричал малыш.
«Повар» с ловкостью сломал несколько плиток темного шоколада, размельчил их в небольшой миске, которую потом поставил растапливаться в водяной бане.
– А тебя? – спросил он Маркуса.
– Можно было бы открыть бутылочку вина…
– Если хочешь.
Широкая улыбка озарила лицо Маркуса. Он с энтузиазмом направился в свое любимое место: в подвал ресторана.
В это время под жадными взглядами Чарли Джонатан положил в чашку два шарика ванильного мороженого, добавив к нему безе. Как только шоколад расплавился, он добавил в него ложку сливок, потом полил горячим шоколадом мороженое и покрыл все это взбитыми сливками, а сверху еще посыпал поджаренным миндалем.
– Наслаждайтесь! – сказал он, втыкая небольшой бумажный зонтик в купол из крема.
Отец и сын устроились за столом, прижавшись друг к другу на мягком диване. Чарли, с блеском в глазах, вооружился длинной ложкой и начал дегустацию.
– Посмотрите на это чудо! – воскликнул Маркус, возвращаясь из погреба.
– «Screaming Eagle»[3] 1997 года! Ты что, сошел с ума? Эти бутылки у нас только для гостей! – возмутился Джонатан.
– Давай! Это будет мой рождественский подарок, – уговаривал его Маркус.
После чисто формального сопротивления Джонатан все же согласился открыть дорогое вино. В любом случае это было лучше, чем если бы Маркус пошел выпить куда-нибудь в другой ресторан. Так, по крайней мере, можно было за ним следить. В противном случае канадец мог бы начать турне по барам, а когда он находился под воздействием алкоголя, немедленно что-то случалось и стихийные бедствия происходили одно за другим. Бывало, что собутыльники пользовались добротой и доверчивостью Маркуса, чтобы обыграть его в покер и заставить подписать расписки по фантастическим долгам, которые Джонатану потом приходилось как-то урегулировать.
– Полюбуйся цветом этого нектара! – восхитился Маркус, переливая вино в графин.
Маркус, внебрачный ребенок отца Франчески и кантри-певицы из Квебека, после смерти своего отца, богатого нью-йоркского бизнесмена, не получил ни сантима. Его мать умерла недавно, и он продолжал поддерживать отношения с Франческой. Оставшись без гроша в кармане, он жил в полной беззаботности, безразличный к своей внешности, не обращая внимания на правила этикета и законы жизни в обществе. Он спал по двенадцать часов в день, иногда помогая в ресторане. Но жизненные стрессы и график работы, казалось, его совершенно не трогали. Не от мира сего, в равной степени наивный и милый, он был трогательным, хотя последствия его безответственности часто выглядели весьма утомительными для того, кто привык управлять своей повседневной жизнью.
Пока Джонатан находился в браке, он видел в Маркусе лишь придурка, с которым у него не может быть ничего общего. Но когда Франческа от него ушла, ее брат оказался единственным, кто его поддержал. В то время, несмотря на то что у него был Чарли, Джонатан соскользнул в черную дыру депрессии. Праздный и беспомощный, он впал в печаль и стал слишком часто посещать господ Джека Дэниелса и Джонни Уокера[4].
К счастью, чудесным образом Маркус смог оставить свою лень и первый раз в жизни взял дело в свои руки. Он заприметил старый итальянский ресторанчик, который как раз менял собственника, и смог убедить новых покупателей превратить его во французское бистро, доверив печи своему зятю. Эта инициатива позволила Джонатану восстановиться. Но, едва почувствовав, что друг спасен, Маркус вновь погрузился в обычную заторможенность.
– Твое здоровье! – крикнул он, протягивая Джонатану бокал вина.
– То есть это у нас Рождество, наступившее раньше срока, – заключил Джонатан, включая радио в стиле ар-деко, которое он разыскал на блошином рынке в Пасадене.
Он настроил радио на рок-станцию, транслировавшую живую версию песни «Зажги мой огонь».
– Ах! Как хорошо! – воскликнул Маркус, откидываясь на спинку дивана, и было непонятно, говорит он о вине или о музыке группы «Дорз».
Джонатан, в свою очередь, тоже попытался расслабиться. Он расстегнул ворот рубашки и сбросил куртку, но вид лежавшего на столе телефона Маделин раздражал его. «Эта история с мобильниками лишит меня клиентов!» – вздохнул он. Некоторые из постоянных гостей ресторана действительно имели его личный номер: это была привилегия, которая позволяла им рассчитывать на столик даже в вечерние часы пик.
Пока Маркус рассматривал аппарат, Джонатан взглянул на своего сына, который уже спокойно спал. Он хотел бы взять десяток праздничных дней, чтобы провести их с Чарли, но не мог себе этого позволить. Он как раз выбрался из финансовой пропасти, которая почти поглотила его несколько лет назад, и эта история научила его избегать разных кредитов, овердрафтов, неоплаченных штрафов и тому подобного.
Он прикрыл глаза, и к нему явилась Франческа, такая, какой он ее видел в аэропорту. Прошло уже два года, но боль еще жила. Почти невыносимо. Джонатан открыл глаза и сделал глоток вина, чтобы прогнать ее образ. Это была не та жизнь, о которой он мечтал, – это была ее жизнь.
– Эй! Неплохая бабешка! – воскликнул Маркус, и его жирные пальцы заскользили по сенсорному экрану, пролистывая фотографии, находившиеся в памяти мобильника.
Заинтригованный, Джонатан склонил голову к экрану.
– Давай посмотрим.
Среди изображений молодой женщины некоторые выглядели удивительно эротично. Ее позы были увековечены в черно-белом изображении: мелкие кружева, атласные бретельки, рука, робко прикрывающая грудь или касающаяся линии бедра. Впрочем, ничего серьезного в то время, когда многие закачивали себе онлайн-ленты чистого секса…
– Можно посмотреть, папа? – спросил неожиданно проснувшийся Чарли.
– Нет, нет. Спи. Это не для детей.
Удивительно, но, несмотря на свой вздорный и чопорный облик, эта чума из аэропорта продемонстрировала им достаточно шаловливые позы.
Более удивленный, чем возбужденный, Джонатан увеличил лицо модели. Видимо, она забавлялась, добровольно придаваясь игре, но за ее улыбкой можно было заметить некоторый дискомфорт. Без сомнения, такого рода снимки были в кайф ее бойфренду, который на время возомнил себя Хельмутом Ньютоном[5]. Кто стоял за камерой? Ее муж? Любовник? Джонатан видел в аэропорту какого-то мужчину, но сейчас не смог вспомнить, как тот выглядел.
– Ладно, хватит! – сказал он, несмотря на разочарованный взгляд Маркуса.
Вдруг почувствовав себя подсматривающим, он задался вопросом, по какому праву вдруг влез в частную жизнь этой женщины.
– Как будто это помешает ей сделать то же самое! – заметил Маркус.
– Я об этом позаботился: нет никакого риска, что она найдет подобного рода фотографии в моем телефоне! – воскликнул Джонатан, подливая себе вина. – Или ты думаешь, что я уже успел позабавиться, фотографируя Пополь…
Каберне отдавало изысканными красными фруктами и пряниками. Наслаждаясь напитком, Джонатан мысленно перебрал все, что могло находиться в его мобильнике, но так и не вспомнил ничего особенного.
«В любом случае ничего интимного или компрометирующего», – успокоил он себя.
В этом он крупно ошибался.
* * *
Париж
7.30
«Ягуар» последней модели с ребристым капотом двигался в холодной металлической синеве парижской кольцевой дороги. Весь из благородных материалов – белой кожи, орехового дерева и полированного алюминия, – интерьер машины дышал роскошью и безопасным комфортом. На заднем сиденье сумки марки «Монограм» соседствовали с сумкой для гольфа и номером «Фигаро магазин».
– Ты уверена, что хочешь открыть свой магазин сегодня? – снова спросил Рафаэль.
– Дорогой, – воскликнула Маделин, – мы говорили об этом уже несколько раз!
– Но можно было бы продолжить каникулы… – настаивал он. – Я еду до Довилля, мы проводим ночь в Нормандии и завтра обедаем с моими родителями.
– Заманчиво, но… нет. Кроме того, у тебя назначена встреча с клиентом, ты же собирался съездить на стройку.
– Тебе решать, – капитулировал Рафаэль, поворачивая на бульвар Журдана.
Данфер-Рошро, Монпарнас, Распай: автомобиль проехал большую часть XIV округа, а потом остановился у дома 13 по улице Шампань-Премьер, прямо перед темно-зеленой входной дверью.
– Я заеду за тобой сегодня вечером в магазин? – спросил Рафаэль.
– Нет, я приеду к тебе на мотоцикле.
– Но ты же замерзнешь!
– Может быть, но я обожаю свой «Триумф»! – сказала Маделин, целуя его.
Поцелуй длился, пока клаксон торопящегося водителя такси не вернул их жестоко на землю.
Маделин хлопнула дверцей автомобиля и отправила прощальный поцелуй своему любовнику. Она набрала код, чтобы открыть дверь, ведущую во внутренний двор. Там, на первом этаже, находилась квартира, которую она снимала с тех пор, как стала жить в Париже.
– Бррр! Да тут минус пятнадцать! – задрожала она, входя в небольшой дуплекс, типичную студию художника, которые были построены в этом районе в конце XIX века.
Маделин, чиркнув спичкой, зажгла водонагреватель, а потом включила чайник, чтобы приготовить себе чай.
Студия художника уже давно уступила место красивой двухкомнатной квартирке с гостиной, небольшой кухней и спальней в мезонине. Но высокие потолки, большие окна, прорезавшие главную стену, и пол из крашеного дерева еще напоминали об изначальном художественном призвании помещения, внося особый шарм в характер этого места.
Маделин включила канал «ТСФ-джаз», проверила батареи и отхлебнула чаю, переступая с ноги на ногу в ритме со звуками трубы Луи Армстронга, пока в квартире не стало тепло.
Она быстро приняла душ, дрожа вышла из ванной комнаты и достала из шкафа футболку из термолактила, джинсы и толстый свитер. Готовая идти, она откусила шоколадку «Киндер буэно», одновременно с этим надевая кожаную куртку и повязывая на шею самый теплый шарф.
Было чуть более восьми часов, когда она оседлала свой ярко-желтый мотоцикл. Ее магазин находился совсем близко, но она не хотела возвращаться домой перед встречей с Рафаэлем. С развевающимися на ветру волосами, она пролетела несколько сотен метров по улице, которую так любила. Здесь Рембо и Верлен сочиняли свои стихи, Арагон и Эльза Триоле любили друг друга, а Годар увековечил эту улицу в конце своего первого фильма – в той грустной сцене, когда Жан-Поль Бельмондо падает с пулей в спине прямо на глазах своей американской невесты.
Маделин повернула на бульвар Распай и поехала по улице Деламбр до «Чудесного сада» – магазина, который она открыла два года назад и который был ее гордостью.
Она подняла железные рольставни с трепетом – еще никогда ее отсутствие не было столь долгим. На время отпуска в Нью-Йорке она доверила бразды правления в магазине Такуми, своему японскому ученику, заканчивавшему обучение в Парижской школе флористики.
Войдя в помещение, Маделин вздохнула с облегчением – Такуми в буквальном смысле сделал все так, как она велела. Он отоварился накануне в Рунжи, и магазин был полон свежими цветами: орхидеями, белыми тюльпанами, лилиями, мимозами, нарциссами, фиалками. Большая елка, которую они наряжали вместе, сияла всеми огнями, а венки из остролиста и омелы свисали с потолка.
Успокоившись, Маделин сбросила куртку, надела фартук, собрала свои инструменты – секатор, лейку, мотыгу – и сосредоточилась на наиболее важных задачах: протерла листья фикуса, пересадила орхидеи и обрезала бонсай.
Она задумывала свой цветочный магазин как некое магическое и поэтическое место, оазис, способствующий размышлениям, убежище от шума и агрессивности большого города. Как бы ни было грустно днем, она хотела, чтобы ее клиенты могли забыть про свои заботы в тот момент, когда переступали порог ее магазина. В канун Рождества атмосфера «Чудесного сада» была особенно очаровательной, возвращала людей к ароматам детства и старым традициям.
После того как «первая помощь» закончилась, Маделин вынесла сосны, чтобы установить их в передней, и открыла свой магазин ровно в девять часов.
Она улыбнулась, увидев первого клиента (среди ее коллег ходила старая примета: если первым окажется мужчина, день будет удачным), но нахмурилась, услышав его просьбу: он хотел доставить букет жене, не оставляя визитной карточки. Это была такая новая модная уловка среди ревнивых мужей – заказать доставку цветов анонимно, а потом наблюдать за реакцией своих жен. Если, когда он вернется домой, она не скажет ему о букете, он убедится, что у нее есть любовник… Клиент оплатил заказ и вышел из магазина, не обратив внимания на состав букета.
Маделин начала работать. Такуми должен был к десяти часам доставить собранный ею букет в банк на улице Булар. И тут послышались звуки песни «Джек-попрыгунчик»[6]. Она нахмурила брови. Знаменитая песня «Роллинг Стоунз» слышалась из кармана ее рюкзака, в котором находился мобильный телефон этого Джонатана, или как его там. Она засомневалась, отвечать или нет, а когда решилась, вызов прекратился. Тишина продержалась минуту, а потом короткие и глухие сигналы начали указывать на то, что имеется пропущенное сообщение.
Маделин пожала плечами. Не будет же она слушать вызов, предназначенный не для нее… У нее есть и другие дела! И потом, ей было совершенно наплевать на этого Джонатана, такого грубого и такого неприятного. Но…
Движимая любопытством, она вдруг нажала на сенсорный экран и приложила телефон к уху. Послышался чей-то нерешительный голос: это явно была американка, говорившая с легким итальянским акцентом. Незнакомка изо всех сил пыталась подавить слезы.
– Джонатан, это я, это Франческа. Перезвони мне, пожалуйста. Нам нужно поговорить, нужно… Я знаю, что я предала тебя, знаю, что ты не понимаешь, почему я все испортила. Вернись, пожалуйста, сделай это ради Чарли, сделай это ради нас. Я люблю тебя… Ты не забудешь, но ты же меня простишь. У нас же только одна жизнь, Джонатан, и мы должны идти вместе и иметь еще детей. Начнем сначала, пусть все будет как прежде. Без тебя это не жизнь…
Голос итальянки захлебнулся в бесконечной грусти, и сообщение прекратилось.
В течение нескольких секунд Маделин стояла неподвижно, потрясенная тем, что услышала, и охваченная чувством вины. По рукам ее пробежали мурашки. Она вздрогнула, потом положила мобильник, еще полный слез, на стол, задавая себе вопрос, что она будет делать.
3. По секрету
У каждого человека есть тайны. Нужно лишь выяснить какие.
Стиг Ларссон
Джонатан переключил передачу, перейдя на третью. Коробка передач издала пронзительный металлический скрежет, как будто автомобиль готов был развалиться на месте. Он потребовал ключи от «Рено 4»: хотя дом и находился близко, было невозможно даже представить, чтобы за руль сел Маркус. Лежа на пассажирском кресле, его друг потягивал вино и орал похабные куплеты из репертуара Жоржа Брассанса:
Лишь о Фернанде вспоминаю,
я кончаю, я кончаю…
– Потише! – приказал Джонатан, бросив взгляд в зеркало заднего вида и убедившись, что его сын еще спит.
– Пардон, – извинился Маркус, повернувшись, чтобы опустить боковое стекло машины. Он высунул голову через окно, подставив лицо ветру, словно ночной воздух мог помочь ему протрезветь.
«Парень совсем покроется инеем…» – подумал Джонатан, замедляя движение и вновь переключая передачу, чтобы машина пошла со скоростью улитки-астматика.
Маленький автомобиль выехал на западную сторону Филберт-стрит, одной из самых крутых улиц в Сан-Франциско. В начале подъема драндулет кашлянул, угрожая развалиться, но в конце концов восстановил дыхание и кое-как достиг вершины холма, освещенного белым светом Койт-Тауэр, мемориальной башни, возвышавшейся над городом. Джонатан произвел опасный маневр, чтобы припарковаться, повернув колеса в сторону тротуара. Испытав облегчение от того, что удалось благополучно добраться до места, он взял сына на руки и двинулся в проход между эвкалиптами, пальмами и бугенвиллеями.
Маркус, шатаясь, последовал за ним. Он снова начал петь свои непристойные песни, причем опять очень громко.
– Дайте выспаться! – крикнул сосед.
Джонатан подхватил друга под руку, чтобы заставить его поторопиться.
– Ты мой единственный настоящий друг, мой единственный реальный при… – бормотал пьяный Маркус, повиснув у него на шее.
Джонатан с трудом поддерживал его, и эти два с половиной мужчины с трудом спустились по деревянным ступенькам, которые шли вдоль Телеграф-Хилл. Винтовая лестница посреди всей этой почти тропической растительности предназначалась для обслуживания небольших разноцветных домов. Нетронутые разрушительным землетрясением 1906 года, эти жилища, первоначально построенные для моряков и докеров, ценились теперь у художников и разбогатевших интеллектуалов.
Наконец все трое подошли к воротам дикого и весьма пышного сада, где сорняки в итоге выжили рододендроны и фуксии.
– Ну, все по своим комнатам! – скомандовал Джонатан тоном главы семьи.
Он раздел Чарли, положил его и поцеловал, поправив одеяло. Затем сделал то же самое с Маркусом, за исключением поцелуя – это было бы слишком…
* * *
Уже в тишине Джонатан прошел на кухню, налил себе стакан воды и с ноутбуком под мышкой вышел на террасу. Несмотря на разницу во времени, он подавил зевоту, помассировал веки и опустился на тиковый стул.
– Что, приятель, не спится?
Джонатан повернулся на голос: это был Борис, тропический попугай, живший в доме. Он и забыл о нем!
Птица принадлежала бывшему владельцу, оригиналу, который включил в договор обязательство для любого покупателя дома заботиться во веки веков о его любимце. Борису уже было больше шестидесяти лет. На протяжении десятилетий его бывший хозяин ежедневно посвящал час его обучению говорить. Попугай знал тысячу слов и сотни готовых фраз, которые выдавал на удивление кстати.
Будучи флегматиком, он отлично ужился с новыми хозяевами, на радость Чарли. Конечно же, птица была прекрасно знакома и с Маркусом, который обучил ее целой коллекции ругательств капитана Хэддока[7]. Но это существо было тем еще шутником, и Джонатан смог лишь в определенной степени оценить его грязный характер и острый язык.
– Не спи-и-ится? – повторила птица.
– Да, представь себе, я слишком устал, чтобы спать.
– Придурок! – отозвался Борис.
Джонатан подошел к величественно сидящему на жердочке попугаю. У Бориса был большой крючковатый клюв и крепкие когти. Несмотря на возраст, его частично золотистые, частично бирюзовые перья сохранили блеск, а черный подшерсток, очерчивавший контуры глаз, придавал ему вид гордый и высокомерный.
Птица покачала длинным хвостом, расправила крылья и потребовала:
– Хочу яблок, слив и бананов…
Джонатан посмотрел на попугая.
– А не хочешь огурцов и цикория?
– Цикорий противный! Хочу орехов и аррраххххиса.
– Вот именно, а я хочу Мисс Вселенную к себе в постель. – Джонатан покачал головой и вошел в электронную почту. Ответил двум своим поставщикам, подтвердил несколько заказов столиков и закурил, глядя на тысячи огней, блестящих в океане. Отсюда вид на залив был просто великолепен. Небоскребы делового квартала стояли перед огромным силуэтом моста Бэй-Бридж, шедшего в сторону Окленда. И тут этот момент полнейшего спокойствия вдруг нарушил необычный звонок телефона: звук скрипки. Если верить не самым глубоким музыкальным знаниям Джонатана, это было начало «Каприза» Паганини.
Телефон Маделин Грин.
Если он захочет спать, надо будет не забыть его выключить: из-за разницы во времени телефонные звонки, скорее всего, могли пойти чаще. Джонатан решил ответить.
– Да?
– Это ты, моя дорогая?
– Э-э…
– Не слишком устала? У вас была хорошая поездка, я надеюсь.
– Отлично. Очень любезно, что вы об этом заботитесь.
– Но вы не Маделин?
– Верно подмечено!
– Это ты, Рафаэль?
– Нет, меня зовут Джонатан, я из Сан-Франциско.
– Джулиана Вуд, очень приятно. А можно поинтересоваться, почему вы отвечаете на телефонные звонки моей лучшей подруги?
– Потому что мы случайно обменялись мобильниками.
– В Сан-Франциско?
– В Нью-Йорке, в аэропорту. Короче, это слишком долго объяснять.
– Ах? Это смешно…
– Да, особенно когда это происходит с другими. То есть вы…
– А как это случилось?
– Ладно, слушайте, уже поздно, и это не очень интересно.
– О нет! Напротив, расскажите мне!
– Вы звоните из Европы?
– Я звоню из Лондона. Я попрошу Маделин все мне рассказать. Какой у вас номер?
– Простите?
– Ваш номер телефона.
– Чтобы я могла позвонить Маделин…
– Но я не дам вам свой номер, я вас не знаю!
– Но ведь у Маделин ваш телефон!
– О, черт! Но у вас же есть другой способ как-то связаться! Вам нужно позвонить Рафаэлю, вот!
«Что за сплетница!» – подумал он, решив закончить разговор.
– Алло, алло, – повторила Джулиана на другом конце света и, поняв, что он отключился, раздраженно подумала: «Вот негодяй!»
* * *
Джонатан решил выключить мобильник, но любопытство вдруг подтолкнуло его еще раз посмотреть на снимки, сохраненные в телефоне. Кроме двух или трех чувственных поз, большинство файлов составляли обычные туристические снимки – настоящий сувенирный альбом приключений романтической пары. Маделин и Рафаэль демонстрировали свою любовь на пьяцца Навона в Риме, в гондоле в Венеции, перед зданиями Гауди в Барселоне, в трамваях Лиссабона и на лыжах в Альпах. Там было много мест, где Джонатан и сам побывал в свое время с Франческой, когда они любили друг друга. Глядя на счастье других, он испытал боль и поэтому лишь быстро пробежал эту галерею.
Тем не менее он продолжил исследование телефона, с интересом просмотрев музыкальную библиотеку Маделин. Он ожидал худшего – сборников эстрадных песенок, попсы и ар-энд-би, но обнаружил всю музыку, которую сам так любил: Тома Уэйтса, Лу Рида, Дэвида Боуи, Боба Дилана, Нила Янга.
Там были меланхолические и богемные композиции, в которых пелось о свободе и о разрушенных судьбах. Там были прекрасные блюзы…
Это было удивительно. Конечно, не ряса делает монахом, но ему было трудно представить себе, чтобы эта навороченная и наштукатуренная молодая женщина из аэропорта могла погружаться в такие миры.
Продолжая свои исследования, он просмотрел названия фильмов, что были загружены у Маделин. Очередной сюрприз: никаких романтических комедий и серий «Секса в большом городе» или «Отчаянных домохозяек». Там были гораздо более спорные «Последнее танго в Париже», «Столкновение», «Пианистка», «Полуночный ковбой» и «Покидая Лас-Вегас».
Джонатан застыл на последнем названии: эта история невозможной любви между безнадежным алкоголиком и проституткой была его любимым фильмом. Впервые он увидел картину, когда находился на вершине профессионального и семейного успеха. Тем не менее долгое падение Николаса Кейджа, топящего в алкоголе все свои проблемы, показалось ему почти знакомым. Это был такой фильм, который бередит ваши раны, будит старых демонов и инстинкты разрушения. Он отсылает вас к вашим самым потайным страхам, к одиночеству, напоминает о том, что никто не застрахован от падения в ад. В зависимости от состояния вашего духа этот фильм может вызывать тошноту или же заставить яснее увидеть самого себя. В любом случае он не оставит равнодушным.
Безусловно, у Маделин Грин были весьма неожиданные вкусы.
Недоумение Джонатана стало больше, когда он пробежался по ее электронной почте и эсэмэскам. Помимо чисто профессиональных сообщений, по большей части Маделин переписывалась с Рафаэлем – ее спутником, очевидно очень влюбленным в нее и заботливым, а также с Джулианой, болтушкой и сплетницей, но при этом преданной и лучшей подругой, к тому же отличающейся остроумием. Десятки сообщений от одного парижского предпринимателя позволяли догадаться о предстоящем переезде в Сен-Жермен-ан-Ле, где Маделин и Рафаэль с большой любовью подобрали себе дом, чтобы свить в нем свое первое гнездышко. Судя по всему, пара была на седьмом небе от счастья, разве что…
Продолжая то, что можно было бы назвать поиском, Джонатан наткнулся на электронный ежедневник Маделин и нашел там отметки о регулярных встречах с неким Эстебаном. Он тут же представил себе такого аргентинского плейбоя, любовника молодой англичанки. Дважды в неделю, по понедельникам и четвергам, с 18 до 19 часов Маделин ездила на встречи со своим южноамериканским казановой! Любезный Рафаэль, а был ли он в курсе подобных проделок своей невесты? Нет, конечно. Джонатан в свое время пережил подобную незадачу, когда ему довелось узнать об измене Франчески как раз в тот момент, когда он был уверен, что его брак находится в полной безопасности от любых торнадо.
«Все они такие…» – разочарованно подумал он.
На фотографиях Рафаэль выглядел немного пресным – в свитере, накинутом на плечи, в голубой рубашке он походил на идеального сына. Но в этом столкновении с разрушителем семейного счастья, каковым, без сомнения, был этот Эстебан, Джонатан не мог не почувствовать к Рафаэлю симпатии – давала о себе знать солидарность обманутых мужей.
