Глеб Александрович Жарков
Непроторенная дорога
Пролог: Размышления
Сцена 1: Окно в прошлое
Снег за окном падал тягуче и бесшумно, словно время замедлилось, чтобы дать Диме шанс всё переосмыслить. Он сидел в кресле с вытертыми подлокотниками, обхватив ладонями альбом, который пах старым деревом и пылью. Каждый переворот страницы шелестел, как осенняя листва под ногами – звук, который он любил в детстве. За стеклом метель выписывала узоры, напоминающие незавершённые уравнения, а в комнате тепло печки сплеталось с морозным дыханием окна, создавая на стёклах паутинки инея.
На первой фотографии – деревянный дом, укутанный снегом. Дима провёл пальцем по потёртому краю, и в памяти всплыл запах хвои. Он закрыл глаза, и вот уже не семидесятилетний старик, а четырёхлетний мальчик, сидящий на полу среди разноцветных кубиков. Мать смеялась за кадром, а кубики, вопреки всем законам физики, складывались в башню, которая росла не вверх, а вбок, будто пыталась сбежать за пределы ковра. "Гляди, наш бунтарь!" – голос матери звучал так близко, будто она стояла за спиной. Дима открыл глаза и улыбнулся: на снимке угол комнаты, где отец, тогда ещё крепкий шахтёр с угольной пылью в морщинах, прятал улыбку в усы.
Следующая страница – школьная медаль на бархатной подушке. Дима помнил, как холодный металл жёг ладонь в день вручения. Отец тогда молча положил руку на его плечо, и этот жест значил больше, чем все поздравления. Но уже через год медаль лежала на дне ящика, придавленная чертёжными линейками и тетрадями с лабиринтами. В памяти всплыл тот вечер: Дима стоял у окна, а за стеклом сибирский лес рисовал тени на снегу, будто приглашая в свой бесконечный коридор. Он тогда нарисовал первый лабиринт – не на бумаге, а прямо на заиндевевшем стекле, и узоры метели смешались с линиями, превратив окно в живой холст.
Скрип кресла вернул его в настоящее. Дима потянулся к стакану с чаем – пар поднимался спиралью, повторяя траекторию снежинок за окном. В альбоме мелькнули лица: одноклассники на выпускном, университетские друзья в дымном клубе, Сергей с его вечным криком "Логика – клетка!". Но пальцы сами остановились на свадебном фото. Лена в платье цвета июльского неба смеялась, держа в руках кубик Рубика вместо букета. "А если слепым методом?" – её голос из прошлого переплелся с шелестом страниц. Дима коснулся снимка, будто пытаясь поймать солнечный зайчик, игравший на её волосах в тот день.
Тишину разрезал хрустальный звон – с полки упала стеклянная сфера с застывшей внутри снежной бурей. Дима наклонился, чувствуя, как ноет поясница, и поднял шар. Внутри, среди пластиковых снежинок, стояла миниатюрная фигурка мальчика с кубиками. Это был подарок Алины на его шестидесятилетие. "Деда, это же ты!" – её двенадцатилетний голосок звенел, как колокольчик. Он поставил сферу обратно, поймав собственное отражение в стекле – морщинистое лицо, в котором всё ещё светились глаза того самого мальчишки-бунтаря.
За окном ветер завыл сильнее, но в комнате было тихо, будто метель обтекала этот уголок времени. Дима потянулся к дневнику на соседнем столике – кожаная обложка потрескалась, как земля в засуху. На раскрытой странице, рядом с формулами, цветными ручками была нарисована головоломка: лабиринт, где вместо стен – строчки из Ницше. "Ответ жизни – не в верных выборах…" – его собственная запись 2020 года теперь казалась началом уравнения, которое он так и не решил.
Внезапно в камине треснуло полено, выбросив сноп искр. Дима вздрогнул, и фотоальбом соскользнул на колени. Последний снимок – он сам, лет сорока пяти, стоит перед мостом, который спроектировала Катя. Стальные арки взлетали вверх, как стихи Пушкина, переведённые на язык металла. "Вы научили, что даже сталь может быть гибкой", – сказала она тогда, а он в ответ рассмеялся: "Значит, я не зря спорил с отцом!"
Гул метели за окном постепенно сливался с шумом крови в ушах. Дима потянулся к очкам, но остановился, заметив, как снежинки за стеклом складываются в знакомый узор – точь-в-точь как фиолетовое солнце из его детского рисунка. "Они просто не видят", – прошептал он, повторяя слова того мальчишки, который когда-то взбесил учительницу зелёным светилом. Теперь-то он знал: это была первая попытка соединить краски души с логикой разума.
Рука сама потянулась к ручке. На полях дневника, рядом с незавершённой головоломкой, вывел: "Жизнь – это не уравнение с одним решением. Это…" Чернила расплылись, оставив пятно, похожее на крыло птицы. Дима откинулся на спинку кресла, наблюдая, как пятно медленно сохнет. В голове всплыли слова из письма Маши, полученного два года назад: "Ты выбрал верно. Я бы тебя сожгла." Он повернул голову к спальне, где Лена спала, укрывшись пледом с геометрическим узором – их совместная шутка про "брак логики и хаоса".
Снег за окном теперь падал ровно, как строки из любимой книги. Дима закрыл альбом, почувствовав, как сквозь щель в раме пробивается холодная струйка воздуха. Она танцевала над чашкой с остывшим чаем, заставляя пар колыхаться в странном ритме. "А что, если бы…" – он начал мысленно, но прервал себя, заметив в углу фотоальбома выпавший снимок. Алина, лет десяти, на фоне школьной доски.
Сквозь сонное бормотание метели вдруг пробился смех – детский, звонкий. Дима обернулся, но комната была пуста. Это эхо памяти слилось с реальностью, как чернильное пятно на странице сливается с буквами, создавая новый смысл. Он поднялся, чувствуя, как старые кости скрипят в унисон с половицами, и подошёл к окну. Приложив ладонь к холодному стеклу, он нарисовал пальцем спираль – символ, который когда-то придумал для теории "бесконечного выбора".
Где-то вдалеке, за пеленой снега, гудел поезд – такой же, как тот, что увозил его в Москву в 2005-м. Дима прикрыл глаза, и вот он уже юноша, прижавший лоб к холодному стеклу вагона, а за окном мелькают сосны, похожие на чёрные стрелы, выпущенные сибирской землёй вдогонку. "Я хочу мыслить, а не вычислять", – шепчет он тогда, и слова замерзают на стекле узором, который теперь, спустя десятилетия, повторяет метель на его дачном окне.
Вернувшись в кресло, Дима открыл последнюю страницу альбома. Пустое место в углу, куда Лена всегда собиралась вклеить их общее фото с золотой свадьбы, но так и не собралась. Он достал из кармана смятый листок – распечатку из блога Алины, где под фотографией её учеников с уравнениями-стихами стояла подпись: "Дед учил: правильный путь – тот, по которому идёшь, сверяясь с собственным сердцем".
Снег за окном теперь казался мягким одеялом, укутывающим мир. Дима потянулся к настольной лампе, но перед тем как выключить свет, задержал взгляд на незавершённой головоломке в дневнике. Линии лабиринта вдруг сложились в знакомый силуэт – профиль Лены, смешанный с контурами сибирского леса. Он засмеялся тихо, как тогда, в далёком 2018-м, когда понял, что можно превратить скучные формулы в поэзию.
"Путь важнее ответа", – прошептал он, повторяя надпись, которую оставит в дневнике для внучки. И пока метель за окном пела свою вековую песню, Дима наконец понял: все его "неправильные" выборы были ступенями моста, соединившего детскую башню из кубиков с этой тихой комнатой, где жизнь, как снежинка в стеклянной сфере, прекрасна своей уникальной, несовершенной гармонией.
Сцена 2: Дневник и последняя загадка
Комната дышала тишиной, нарушаемой лишь потрескиванием дров в печи. Дима сидел, откинувшись на спинку кресла, его пальцы скользили по потёртой коже дневника, будто пытаясь расшифровать шероховатости, как тайные послания из прошлого. Обложка, некогда тёмно-коричневая, выцвела до оттенка осенней листвы, а уголки завернулись внутрь, словно страшась соприкосновения с миром за пределами стола. Он приоткрыл его, и запах старых чернил – горьковатый, с ноткой сушёных трав – смешался с ароматом сосновых поленьев. На первой странице, под слоем пыли, виднелся детский рисунок: синяя спираль, которую он начертил когда-то винной пробкой, когда Лена запретила давать ему ручки после «инцидента с обоями».
Страницы шуршали, как шепчущиеся призраки. Дима листал их медленно, задерживаясь на пометках: формулы, переплетённые со стихами Пушкина, диаграммы, напоминающие крылья бабочек, и повсюду – головоломки. Одни были решены с математической точностью, другие забросаны вопросительными знаками, словно вопросы важнее ответов. Его взгляд остановился на развороте, где среди расчётов квантовых вероятностей кто-то – вероятно, Алина в детстве – нарисовал розового единорога. «Деда, это твой мозг!» – вспомнилось ему её пояснение, и губы сами потянулись в улыбку.
Но вот он добрался до последней незавершённой загадки. Лабиринт, нарисованный акварелью, где вместо стен – строки из Ницше: «Искусство есть высшая задача жизни…» Линии переплетались так, что буквы образовывали тупики, а стрелки направляли то вверх, к словам «страсть», то вниз, к «разум». В центре, обведённое дрожащим кругом, стояло незаконченное предложение: «Ответ жизни – не в верных выборах…» Дима провёл пальцем по пятну от чая, оставшемуся на полях – оно напоминало озеро на карте несуществующей страны.
За окном метель выла, выписывая в воздухе собственный лабиринт. Дима поднял голову, наблюдая, как снежинки бьются о стекло, словно пытаясь прочесть то, что он пишет. Ветер свистел в щелях рамы, и на миг ему почудился голос Сергея из прошлого: «Ты всё пытаешься превратить хаос в графики!» Он потянулся к перьевой ручке, стоявшей в стакане с карандашами, но замер, заметив конверт с розовой наклейкой «Лучшему деду!». Алинин почерк, всегда размашистый, будто спешащий успеть за мыслями, выводил: «Спасибо за твои „неправильные“ уроки…»
Распечатав конверт, он вынул сложенный вчетверо лист, испещрённый рисунками на полях: схематичные совы в очках, деревья с формулами вместо листьев. «Деда, представляешь, сегодня Петя, который ненавидит дроби, написал про них хокку!» – начиналось письмо. Дима представил класс Алины: парты, исчерченные цитатами из Хармса, доска, где вместо правил висит плакат «Ошибки – это мозаика истины». Она преподавала не математику, а «танец чисел» – так она называла свой предмет. «Мы разбирали твою головоломку с лабиринтом-стихом, – продолжала Алина. – Лиза сказала: „Это как выбирать, целоваться или бежать под дождём“. Я горжусь, что ты научил их видеть поэзию в цифрах…»
Слова внучки смешались с воспоминанием. Алине семь лет, она сидит на полу их гостиной, окружённая железными кольцами и шестерёнками от его старых головоломок. Язык торчит изо рта, брови сведены – точь-в-точь его собственная гримаса сосредоточения. «Деда, тут же не хватает шага!» – капризничала она, а он, сдерживая улыбку, подбрасывал: «Может, шаг – в твоей голове?» Когда кольца наконец разъединились с мелодичным «дзинь», она вскочила, крича: «Я нашла дорогу!» – и тогда он впервые задумался, что, возможно, его дороги ведут не только вперёд, но и в будущее через неё.
Дима отложил письмо, и взгляд его упал на фото в серебряной рамке: Алина в пятнадцать лет, с мелом в руке, стоит у доски, где вместо уравнения нарисован цветок с лепестками-интегралами. «2+2=весна» – гласила подпись мелом. В тот день она позвонила ему, рыдая: «Учительница сказала, что я высмеиваю науку!» Он тогда проговорил с ней всю ночь, объясняя, что бунт – тоже форма любви. А утром отправил посылку с книгой «Математика и роза» и деревянной головоломкой в форме сердца.
Шорох страниц вернул его в настоящее. Дима перелистнул несколько листов дневника, остановившись на схеме моста, которую Катя нарисовала ему на салфетке в кафе. «Сталь может гнуться, если верит в ветер», – написал он тогда, а Лена, подсмотрев, добавила снизу: «И любит того, кто её гнёт». Теперь этот мост стоял в Сибири, перекинувшись через реку, которая когда-то унесла детство его отца. Дима закрыл глаза, представив, как Катя, уже седая, но всё такая же стремительная, ведёт экскурсию: «Этот изгиб – метафора выбора, который кажется ошибкой, пока не пройдёшь до конца…»
В камине рухнуло полено, рассыпавшись искрами, и тень на стене вздрогнула, повторив движение Димы. Он потянулся к шкатулке с безделушками – ракушке с Балтики, билетику в кино с Леной, стеклянному шару, где внутри вечно кружила снежная буря вокруг мальчика с кубиками. На дне шкатулки лежала смятая записка от Маши: «Твои уравнения сжигают, как виски. Но я предпочитаю трезвость». Он так и не решил, была ли это похвала или упрёк.
Возвращаясь к дневнику, Дима обмакнул перо в чернильницу. Рядом с незаконченной фразой он вывел: «…а в том, чтобы идти, сверяя путь с ритмом сердца». Чернила легли неровно, расплываясь в жилковатый узор, похожий на карту рек. За окном метель стихла, уступив место тишине, и в этой тишине он услышал собственное дыхание – мерное, как шаги.
На пол упал луч света, подсветив фотографию Алины с учениками. Они стояли в кругу, держа в руках плакаты: «Квадратный корень из любви = бесконечность», «Гравитация – это тоска по земле». Дима провёл пальцем по её улыбке, вспомнив, как она в десять лет, надев его очки, декламировала: «Слагаемые жизни не сходятся в сумму – ищи остаток в мечтах!» Тогда он понял: его бунт против «правильных ответов» прорастёт в ней цветами, которые он даже не пытался вообразить.
Достав из кармана мелок, подаренный Алиной в прошлом году («Чтобы рисовать на стенах вселенной!»), Дима аккуратно обвёл незавершённый лабиринт. Линии заиграли, соединяя «страсть» и «разум» мостом из звёздочек. Он не решал головоломку – он дарил ей новые пути.
Напоследок Дима открыл ящик стола, где под слоем писем лежала медаль из школьных лет. Тусклый металл отразил его лицо – морщинистое, но с глазами того мальчишки, что рисовал зелёное солнце. «Ты так и не стал тем, кем тебя хотели видеть, – подумал он, кладя медаль на страницу. – Зато стал собой».
Снег за окном снова закружился, но теперь – медленно, словно вальсируя. Дима закрыл дневник, погладив корешок, и поставил его на полку рядом с детскими кубиками Алины. Засыпая под шёпот метели, он улыбался: последняя загадка так и останется незавершённой – как приглашение для тех, кто придёт после.
Глава 1: Упрямое детство
Сцена 1: Первый крик в Сибири
Деревянный дом, похожий на гигантский сундук, спрятанный в сугробах, дрожал под напором февральской пурги. Снег, как белые пчёлы, бился в стёкла, пытаясь проникнуть внутрь, но упрямые ставни, сколоченные из лиственницы, не поддавались. В сенках пахло смолой и замерзшей шерстью – отец только что вернулся из шахты, и его тулуп, брошенный на лавку, ещё хранил холод, пропитанный запахом угля и вечной мерзлоты. В избе воздух был густым, как кисель: пар от котла с можжевельником смешивался с ароматом ржаного хлеба, который мать, Татьяна, пекла на рассвете, ещё до первых схваток.
Она лежала на кровати, сбитой из кедровых плах, пальцы впивались в лоскутное одеяло – подарок свекрови на свадьбу. Каждый стежок, жёлтый, красный, синий, теперь расползался под её ногтями. «Как узоры на морозном стекле», – мелькнуло в голове, но новая волна боли скрутила тело, заставив сжаться. Над кроватью висела икона Николая Угодника, лик которого потемнел от времени, но глаза, написанные яичной темперой, всё так же следили за каждым углом избы.
Акушерка Марфа, женщина с руками, похожими на корни векового кедра, похаживала у печи, помешивая железным ковшом отвар из брусничных листьев. «Ну, Таня, скоро встретишься со своим бунтарём», – хрипло усмехнулась она, вытирая лоб подолом домотканой рубахи. Её голос, грубый от махорки и возраста, казалось, исходил не из горла, а из глубины сибирской земли.
В сенях, уткнувшись лбом в проём двери, стоял отец – Иван. Его широкие ладони, привыкшие дробить угольные пласты, теперь беспомощно сжимали костяной гребень Татьяны. Он слышал её сдавленные стоны, и каждый из них вонзался в грудь острее, чем кирка в породу. Вспомнилось, как неделю назад, в шахте, обрушилась кровля – тогда он, пригнувшись, ползком вытащил напарника, а сейчас не мог сделать ничего, кроме как жевать мятую папиросу.
– Вань, иди сюда! – крикнула Марфа, распахивая дверь. Поток морозного воздуха ворвался в избу, смешавшись с жаром печи.
Иван шагнул через порог, и тут же громкий крик младенца разрезал воздух, словно трещина во льду. Татьяна, бледная, но улыбающаяся, прижимала к груди свёрток, завёрнутый в рубаху мужа.
– Гляди, кричит так, будто уже спорит с миром! – Марфа хлопнула Ивана по плечу, оставив мучной отпечаток на ватнике.
Отец приблизился, неуклюже согнувшись, будто боясь раздавить хрупкое существо своей грубой силой. Младенец, красный и сморщенный, сжимал кулачки, будто готовился к бою. Его крик не был плачем – это был вызов, брошенный тишине спящей тайги за окном.
– Назовём Димой, – прошептала Татьяна, переводя взгляд с иконы на мужа. – Пусть будет упрямым, как наш край.
Иван кивнул, проводя мозолистым пальцем по щеке сына. В его памяти всплыли собственные детские зимы: как он, семилетний, три дня бродил в метели, спасая заблудившуюся собаку, как отец, шахтёр с обожжёнными взрывом руками, учил его: «Сибирь ломает слабых. Стань крепче её».
– Упрямство – не порок, коли за правое дело, – пробормотал он, и в голосе его прозвучала нота надежды.
Марфа меж тем развешивала над колыбелью обереги: пучок высушенного багульника, медвежий коготь на шерстяной нити, тряпичную куклу без лица – «Чтобы злые духи дорогу не заплутали». Колыбель, выдолбленная из ствола лиственницы, ещё пахла смолой. Дед Ивана, знавший секреты тайги, вырезал на изголовье узор – спираль, символизирующую бесконечность жизни.
– Спираль-то, гляди, как наша речка зимой, – заметила Татьяна, слабо улыбаясь. Её пальцы, ещё дрожащие от напряжения, гладили тёплую щёчку сына.
Иван подошёл к окну, отдирая примерзшую тряпку от рамы. За стеклом, в синеве ранних сумерек, метель выписывала кольца, будто пытаясь повторить узор на колыбели. «Вырастешь – сам вырежешь свой путь», – мысленно обратился он к сыну, чувствуя, как в груди разливается странная нежность, похожая на боль.
Татьяна засыпала под монотонное покачивание колыбели, которую Марфа двигала ногой, напевая старую колыбельную про медвежонка, ищущего дорогу к звёздам. Иван сидел на лавке, чиня капкан, но взгляд его всё возвращался к спирали над сыном. Вдруг младенец зашевелился, и отец заметил, как его крошечная ручка непроизвольно повторила изгиб резного узора.
– Упрямец, – хрипло усмехнулся Иван, впервые за день разжав кулаки.
Ночью, когда метель утихла, превратившись в тихий шепот снега, Иван вышел во двор. Воздух звенел от мороза, как натянутая струна. Он прошёл к сараю, где в углу, под холщовой тряпкой, лежали игрушки, вырезанные в минуты редкого досуга: деревянный медведь с подвижными лапами, лось из коряги, набор кубиков с выжженными буквами. Взяв один кубик, он провёл пальцем по букве «Д», оставшейся от незаконченного имени младшей сестры, умершей в голодную зиму.
– Твоё теперь, – прошептал он, сунув кубик в карман.
Возвращаясь в избу, Иван замер на пороге: лунный свет, пробиваясь сквозь ставни, упал на колыбель, и ему показалось, что спираль над Димой слегка светится. Он тёр глаза, списывая видение на усталость, но чувство – будто тайга сама благословила новую жизнь – осталось.
Утром, когда первые лучи солнца растопили иней на стёклах, превратив окно в витраж из водяных дорожек, Иван положил кубик с буквой «Д» в колыбель. Дима спал, сжав кулачок вокруг медвежьего когтя, а на его ресницах дрожали капельки – оттепель, рождённая дыханием новой жизни в ледяной крепости Сибири.
Сцена 2: Башня из кубиков
Комната дышала теплом печи, смешанным с ароматом свежеиспеченного яблочного пирога. Лучи зимнего солнца, пробиваясь сквозь морозные узоры на окнах, рассыпались по полу золотистыми бликами, словно кто-то невидимый играл алмазной пылью. На старом ковре с выцветшими розами, подаренном бабушкой Таней на свадьбу, сидел четырёхлетний Дима. Перед ним горкой лежали кубики – некрашеные, вырезанные из сибирской сосны отцом ещё до его рождения. На гранях виднелись выжженные буквы: «Д», «М», «С» – начало незаконченного алфавита, который Иван когда-то задумывал для сестры.
Мальчик поднял кубик с буквой «Д», поднёс к глазу, словно пытаясь разглядеть сквозь него тайну. За окном, в мареве морозного воздуха, метель рисовала на стёклах причудливые спирали, повторяя узор на его колыбели. «Вот и диалог», – мог бы подумать взрослый, но Дима просто засмеялся, ударив кубиком о пол. Звук, глухой и тёплый, эхом отозвался в углах избы.
– Димуля, смотри! – Мать, Татьяна, присела на корточки, держа в руках видеокамеру «Электроника», подаренную шахтёрами отцу за спасение бригады. Объектив дрожал в её руках, выдавая волнение. – Построишь башню до потолка?
Дима ответил не сразу. Его пальцы, ещё пухлые от младенчества, уже двигались с удивительной точностью. Он поставил два кубика вертикально, затем третий положил боком, прижав ладонью, словно боясь, что идея ускользнёт. Четвёртый кубик покатился в сторону, к печке, где в чугунке булькала картошка.
– Не-ет! – вскрикнул он, протягивая руку, но вместо того чтобы поднять беглеца, схватил следующий кубик – с трещиной от мороза, которую когда-то залил смолой отец.
Татьяна затаила дыхание. На экране камеры, размером со спичечный коробок, её сын напоминал алхимика, смешивающего элементы неведомой вселенной. Башня росла не вверх, а вбок, изгибаясь змеёй, будто повторяя путь реки Лены на отцовской карте, висевшей над кроватью. Кубик с буквой «М» застрял между двумя другими, образовав арку. Дима ахнул, подполз поближе, и его тень слилась с рисунком ковра, превратившись в гигантского медведя из дедовых сказок.
– Гляди, наш бунтарь! – шепнула Татьяна, ловя момент, когда сын, высунув язык от старания, пытался уравновесить кубик на ребре. Её голос прозвучал как в том далёком 1990-м, когда она впервые обняла этот кричащий комочек упрямства.
В дверях, затянутых ситцевой занавеской с маками, возник Иван. Его ватник был в угольной пыли, а в руках он сжимал пучок кедровых веток для банного веника. Увидев «творение» сына, он хмыкнул, бросив ветки в корзину у печи:
– Эх, Тань, опять твой бардак. У других дети замки строят, а наш…
– Наш – дорогу ищет, – парировала Татьяна, не отрываясь от видоискателя.
Дима, будто услышав, шлёпнул ладонью по полу. Башня дрогнула, и кубик с трещиной съехал вниз, ударившись об ножку стула. Мальчик замер, брови домиком. Отец, скрестив руки, ждал слёз. Но вместо этого Дима вдруг засмеялся – звонко, как весенний ручей, пробивающий лёд. Он схватил упавший кубик и, к ужасу Ивана, швырнул его через всю комнату. Деревянный брусок со звоном ударился о медный таз у двери, где лежали еловые шишки для растопки.
– Вот чёрт! – Иван шагнул вперёд, но Татьяна жестом остановила его.
Дима уже полз к тазу. Подобрав кубик, он прижал его к щеке, почувствовав шероховатость смолы. Потом, словно осенённый, начал выстраивать новый путь – от таза к печке, используя щели между половицами как направляющие. Кубики ложились зигзагами, огибая выбоину в полу от дедовского сундука.
– Лазейка, – прошептал он, впервые за день, и слово повисло в воздухе, смешавшись с треском дров.
Иван прислонился к притолоке. В памяти всплыло собственное детство: как он, шестилетний, вырезал ножиком лодку из коры, а отец, вернувшись с шахты, разнёс её в щепки: «Дурью маешься!» Теперь же, глядя на сына, он ощущал странную гордость, будто Дима бросал вызов не только кубикам, но и чему-то большему – правилам, застывшим, как лёд на Ангаре.
– Сними, как он к печке тропу проложил, – неожиданно сказал Иван, и Татьяна удивлённо подняла бровь.
Она приблизила камеру. Дима, сидя на пятках, соединял два «острова» из кубиков мостиком из ёлочной гирлянды, оставшейся от Нового года. Красная лампочка мигнула, отразившись в его глазах – два крошечных огонька бунта.
– Упрям, как сибирский кедр, – пробормотал Иван, и в углу его рта дрогнула улыбка. Он вспомнил, как месяц назад Дима, оставшись один, переставил все банки в погребе по цвету этикеток, а не по заготовкам. Тогда он ругался, а теперь ловил себя на мысли: может, в этом хаосе есть свой порядок?
Татьяна опустила камеру. На экране осталось последнее кадры: Дима, обернувшись к окну, тыкал пальцем в морозный узор, где спираль метели переплеталась с его «дорогой» из кубиков.
– Мама, гляди-и! – протянул он, и в его голосе звучало торжество первооткрывателя. – Одинаково!
Иван подошёл ближе. Действительно, линии на стекле, созданные дыханием мороза, повторяли изгибы деревянной тропы на полу. Сердце ёкнуло: неужели сын видит связи, невидимые другим?